Сага о человеке
Людской муравейник, пригретый щедрым солнцем, стал двигаться вокруг ещё быстрей, ещё звонче. И сколько бы мы не оттягивали закупки, сопряжённые с переносом больших тяжёлых сумок, этот момент наступил. Много смешливых минут нам доставил узбек, похожий на Насреддина, после бесконечной торговли, сопровождаемой улыбками и шутками, он уступил нам в цене почти наполовину: ещё бы! Где ему найти стольких покупателей, готовых скупать его товар оптом?
Закончилось тем, что «Насреддин» расстарался и привел нам ослика, запряжённого в тележку. Поместить всё купленное нами в такси было невозможно. Итак, мы шествовали за осликом с возницей, которому и без того хватало работы на рынке, но он не мог отказать своему «брату – Насреддину», для которого после наших закупок и мы, все шесть человек экипажа*, стали братьями.
Утро в Ферганской долине заканчивалось, и сегодня истекало время нашего пребывания на благодатном юге. И оно не прошло бесследно, это время. В памяти останутся одинокое белое облако цветущей алычи среди спящих деревьев, первые лучи солнца, густые запахи базара и проникающая во все поры восточная пронзительная музыка.
Минск – Фергана. Март, 1992 г.
СЕРЕБРЯННЫЕ КОЛОКОЛЬЧИКИ
Соснин лежал в своём тёплом свитере и брюках на застеленной кровати, листая толстый словарь философских терминов. Но вот он отложил книгу в сторону, и нараспев произнёс, глядя в потолок: «Транс – це – ден – таль – ная аппер – цеп – ция.»
Броницкий, внимательно осмотрев видавший виды стол - элемент первой важности в гостиничном мебельном наборе, повернул голову к Соснину.
- Чего ругаешься? Давай по рюмке, а то за ночь здесь дуба дадим.
Соснин молча поднял большой палец вверх, в знак одобрения. Пока Броницкий копался в своём чемодане, извлекая на свет припасы, его приятель продолжал лежать, комментируя ситуацию с холодной гостиницей, с проблемой возможности спать в таком холоде и сетовал по поводу того, как им выбираться из-под одеяла утром.
- Знаешь, о чём я подумал? Сон для нас такая же потребность, как еда для голодного, – говорил Соснин, продолжая разглядывать потолок с трещинами, – Раньше, стоило мне коснуться подушки – я засыпал. А вставал тяжело! Теперь – всё наоборот. Ложусь – сна, как и не бывало. Долго ворочаюсь, а засыпаю, будто растворяюсь в чём-то тёмном – словно теряю себя.
Броницкий остановился посреди комнаты с бутылкой водки в руках.
- Ну, ты даёшь! По-моему ты не то читаешь на ночь – он показал пальцем на толстый справочник.
- Погоди, Ян. Поймай мою мысль! Вот, понимаешь, утром – я совсем другой человек! Ты когда-нибудь слышал звон серебряных колокольчиков? Настоящих, из серебра? Я слышу их звон утром. Открываешь глаза, в твоей голове ещё нет мыслей, она чиста, как стёклышко. «Ругательное» слово из философского словаря как раз означает то, что существует до всякого первоначального опыта. Сознание пока ещё не замутнённое, светлое. Длится это какие-то секунды, ты словно выплываешь из своего детства. С тобой такое бывает?
- Знаешь, я, как только открываю глаза, передо мной сразу встают все мои проблемы. Нет той музыки по утрам для меня, старик, извини! Я, сбросив ноги с кровати, могу глянуть на часы и выругаться. И, никаких колокольчиков, особенно серебряных!
Соснин сокрушённо вздохнул, встал с постели и, зябко поводя плечами, перебрался на стул, поближе к столу. Он смотрел, как его товарищ аккуратно нарезает кружочками колбасу на пергаментной бумаге, его внимание привлекли два стакана, стоящих на стеклянной подставке рядом с графином.
- Смотри: один гранёный, другой гладкий – как неродные братья. Неужели не могли два одинаковых поставить? Вспоминаю такую же гостиницу под Новогородом. Вот где был настоящий холод! Середина марта, батареи – холодные, а согреться нечем. Спать ложились не раздеваясь, пару одеял сверху, да ещё пальто. Получался недурственный спальный мешок. Странно, заснул быстро, как только согрелся. Утром, понятное дело, вылезать из тёплой берлоги в комнату, где стёкла изнутри покрылись инеем, не хочется. Никаких колокольчиков на этот раз не слышно!
А в туалет идти надо. Я уже заходил туда вечером и. господь Бог! Видел бы ты эту картину! Окно забито фанерой, обёрнутой в рваное одеяло. Из дыр дует так, что дух вылетает. Прыгнул через лужу к кабинке, открыл дверцу. Всякое приходилось видеть, но такое! Горы замёрзшего дерьма! Авгиевы конюшни – пресветлейшее место, по сравнению с этим. Как сумасшедший бросился на улицу, в надежде забежать в ближайшую рощицу.
Броницкий смирился с ролью слушателя, он принялся наливать водку в стакан тонкого стекла, потом - в гранёный.
- Успокоился я только на свежем, морозном воздухе. Гостиница стояла у самого берега разлившейся реки. Вода без ряби, зеркало – до самого горизонта. Солнце только выкатилось краешком из воды, освещает деревушку на высоком острове, золотые купола церковки, подсвеченные первыми лучами. Как-то, знаешь, благостно, смотреть на всё это, на берёзы кланявшиеся глади вод. Прекрасная, древняя земля Новогородская!
Думаю, как же мог человек организовать сам себе, среди всей этой природы, этой красоты, вот такое? Вдруг, среди раннего утра, женский крик. Из старого кирпичного дома, на котором весит вывеска почтового отделения, вываливаются двое пьяных. Держатся друг за друга, и всё же падают. Женщина кричит им вслед: « С утра налюлюкались! Когда вы подохните от этой заразы! Трубы все пораскрутили, в домах воды нет, а вы жрёте водяру!»
Картинка не нова, знакомая до боли. Решил подойти глянуть, когда почта открывается. Эти двое продолжают попытки подняться. Один из них встал на колени, с удивлённо-радостным лицом протягивает ко мне руку:
- Гляди! Ты, чё-ли? Слышь, Коль. У Яго колено меняли. Не проставил! Жмот!
Что-то чёрное подкатило, ей богу! Взять бы это человеческое подобие и портретом в это зловоние, и держать так долго, пока не надоест. А может это надо проделать с его начальником? Или начальником этого мелкого начальника? Кровожадные мысли преследовали меня до обеда, а потом мы переехали в другую гостиницу, там было немногим лучше, но туалет работал.
Броницкий чему-то улыбнулся, и, выбрав себе стакан гранёный, другу поставил тонкостенный.
- Бери этот, у тебя душа потоньше! Может, расскажешь что-нибудь новенькое? По - твоему, я живу в других отелях. За двадцать лет объездил всю землю от Камчатки до Термеза, имел честь посетить все дыры великой империи. Лучшие специалисты, которые ставили «на крыло» военно- промышленный комплекс державы, всегда были самыми непритязательными людьми по части удобств.
- Да я разве об этом? Мне тоже не нужны золочёные обои! Я – об элементарном, Ватсон!
- И я о том же! Чего летать в облаках? Пошёл бы работать сантехником? Как ты сказал? «Транс – цен.» Тьфу, язык сломаешь! Сейчас по соточке, потом – по второй – уснёшь как миленький! Колокольчиков утром не обещаю.
Что ж, Броницкий, умел поставить последнюю точку в разговоре, который ему казался бесполезным. Но на этот раз Соснин не успокоился.
- Да, Ян! Ты у нас человек заземлённый, о вещах на твой взгляд напрасных, говорить не любишь. Может, ты и прав. Тогда скажи, стал бы ты сейчас пить водку, если бы у тебя сейчас был по-домашнему удобный, тёплый номер с телевизором и душем? Эти ободранные стены и всю эту мебель времён Очаковских и покоренья Крыма, можно видеть только через стекло этого стакана. Туда, где нет колокольчиков, нас посылают те мужички с фиолетовыми лицами. Они просто тянут нас к себе, в свою страну, и мы становимся такими же, как они. Разве только что мы, иногда – открываем словари.
Броницкий не стал возражать. Тонко усмехнувшись, он поднял свой гранёный стакан, чтобы прикоснуться к стакану-чужаку в руке Соснина.
Они выпили, закусив солёным огурчиком и колбасой. Под свитером Соснина по телу разлилось тепло, неизвестно куда пропали эти стены со старыми потёртыми обоями, потрескавшийся потолок и покосившаяся мебель. И всё-таки жизнь – прекрасна!
- Коло – коль – чи – ки серебряные! Золотые мои россыпи! – неожиданно запел Соснин, подражая хриплому голосу Высоцкого.
Апрель 1992 г. Минск - Новогород
УРАВНЕНИЕ БЕРНУЛЛИ
Летчик всю жизнь учится, он вечный студент, сдающий зачеты. Геннадий Петрович Голиков, пилот старшего поколения авиаторов, любил при случае напомнить: «Эти книжки писаны профессорами, академиками, а нам – расхлебывай!»
Действительно, физические явления, происходящие с подвижным телом в воздушной среде, даны в учебниках математическим языком, требующим не шуточной подготовки, и, если твой командир полка претендует на академические лавры – твои потовые железы постоянно в рабочем положении. Голова днем, а иногда и ночью, занята не простыми мыслями о том, как мелкие частицы воздуха складываются в упругие струйки потока и обтекают поверхности самолета, превращаясь в воображении в эпюры, кривые и графики.
Петрович дослужился до капитана, летая на истребителях. С врачебным диагнозом пришлось уйти в транспортную авиацию. А какой тут рост по службе? Здесь тоже нужен опыт, к тому же совсем иного толка. Командирами кораблей назначали опытных пилотов, и он, бывший командир звена, вынужден был сесть в «правое седло», куда определяли молодняк после училища. Голикову оставалось до пенсии два года, служил он степенно, не напрягаясь, с добродушной, снисходительной улыбкой аса-истребителя, по воле случая попавшего на тихоход.
Самые неприятные моменты для Петровича – полугодовые и годовые итоговые проверки знаний, результаты которых выявляли сильнейших и отстающих. Мог ли старый ас быть в числе аутсайдеров среди зеленой ребятни? Но и открывать свои пожелтевшие со времен училища конспекты, чтобы бежать наперегонки с молодежью, он считал ниже своего достоинства.
Проверяющие инспекторы, из штаба воздушной армии, уважая возраст, относились к Петровичу снисходительно. Да и командир части не углублялся в теорию, больше налегал на особые случаи в полете и тренажи в кабинах самолетов. Но он ушел на пенсию, и на смену приехал молодой, энергичный теоретик, построивший у учебной доски с мелом в руках всех летчиков, не взирая на бывшие заслуги перед отечеством. Народ пыхтел над учебниками, крошил некачественный мел о старенькую доску. Новый командир приказал срочно обновить «рабочий предмет». Доску несколько раз выкрасили в цвет «чернее черного, не бывает чернее», после чего это место в классе аэродинамики обозвали «Черной дырой». Мягкий хороший мел в неограниченных количествах появился в специально сколоченных ящичках. Кривые Жуковского, с его двумя режимами полета, летчикам снились теперь во сне, подтверждая тем самым бессмертные слова академика: «Самолет – величайшее творение разума и рук человеческих.»
На занятиях по аэродинамике Петровича поднял новый командир и попросил написать одно из уравнений. Грузно протопав к «черной дыре», летчик, мужественное лицо которого могло служить натурой скульптору, работающему над образами людей покоряющих небо, взял кусочек мела. Поначалу Голиков морщил лоб, гордо отставив подбородок, смотрел в окно на далекое синеющее небо, и когда его задумчивость обрела твердую уверенность, он спокойно сказал:
– Товарищ командир, я этого не припоминаю.
– Ну, как же. Формулу подъемной силы, как и уравнение Бернулли – разбуди летчика ночью – должен выдать.
Обидно за командира. Как объяснить этому молодому человеку, своему начальнику, что память забывает то, чем не пользуется каждый день? Шея у Петровича порозовела.
– Бернулли я помню. – оживился взрослый мужчина у доски. – Давление в свободно текущем газе, для разных сечений трубки – одинаково.
– А записать формулу можете?
Петрович обреченно посмотрел в класс. Один из летчиков написал уравнение крупными буквами на обложке тетради и поставил ее вертикально. Но старался он напрасно. Своей большой ладонью, бывший командир истребительного звена, провел по прическе, испачкав при этом лоб мелом, потом решительно забросил злополучный кусочек в ящик.
– Товарищ командир! Я ж осиной е.нутый по голове. Мне эти буковки с дробями полезнее забыть.– высказался он своим вологодским говорком выпячивая букву «о». Петрович повернулся на каблуках и прошел на свое место.
– Товарищ капитан! – сухо подвел итог командир после короткой паузы, – После занятий зайдите ко мне в кабинет!
Плановые занятия имели цель «повышения теоретического уровня подготовки» летчиков, считалось, что «грамотный пилот» в совершенстве будет владеть техникой в воздухе. Старые асы знали, что летные способности – скорее дар Божий, и что у многих отличников-теоретиков летная практика шла с трудностями. Тем не менее, официальная установка почему-то требовала «глубоких знаний» не только практической динамики полета, но и чистой теории, отбирая при этом учебные часы на практические тренажи в кабинах самолетов.
В кабинете командир сначала, как говорили тогда, «кинул кость» Петровичу. Что он, Голиков – опытный, заслуженный летчик, но зачем же расхолаживать молодых? Надо наоборот, показать пример. Поэтому придется подтянуться. И к чему это: «Осиной.. по голове.знаете–ли, никто не понял этой Вашей шутки».
– Это не шутка, – возразил капитан, и, поведал свою историю вкратце, но с душой, как он умел это делать, не выбрасывая из текста ядреных словечек.
Командир тоже вырастал не в институте благородных девиц, но и тот был потрясен не только сутью, но и формой рассказа. Из-за двери кабинета доносился его оглушительный хохот, и никто не мог взять в толк, чем это Петрович мог рассмешить серьезного человека. Петрович и сам не понимал. Он насупился и сказал: « А вот смеяться над чужим горем, товарищ командир. Это, извините, не совсем.». «Да брось ты, Голиков, – уже по свойски резюмировал командир части. – Ты остался жив, и черт с ним, с этим Бернулли, служи пока не надоест. А смеялся я больше над твоими словечками! Придется кое-что записать на память, я собираю, знаешь ли, такой авиафольклор, и теперь вот понял, что в моей коллекции есть существенные пробелы».
История Петровича в сущности проста, но по своему трагизму – нелепа. Именно из-за таких случайностей, сама жизнь может показаться человеку нелепицей, подверженной странному стечению обстоятельств.
Голиков, вместе с другими летчиками полка, ехал с полетов на трехосном грузовике крытом тентом. Откидные лавки располагались здесь вдоль борта и посередине кузова. Петрович сидел по правому борту, его товарищи балагурили, была глубокая летняя ночь и командир звена, задремав, свесил голову. Очнулся он от странного треска разрываемой материи и тут же потерял сознание от удара в голову.
После дождя грунтовая дорога стала скользкой, правые колеса сползли в канаву – осиновый сук, словно бумагу, проткнул брезент и прошелся по головам пилотов. Двоих пришлось похоронить, а двое, в том числе Петрович, оказались в госпитале.
Придя в себя в палате реанимации, Петрович принялся мучительно соображать: как это он оказался здесь, средь белых простыней с забинтованной головой?
Полеты закончились, он закурил сигарету возле крытого тентом ЗИЛа, растолкал солдата – водителя, дремавшего в кабине:
– Командир, кончай ночевать!
Солдатик с готовностью принял сигарету, сбрасывая сон, сильно затянулся дымом. Это был неразговорчивый паренек, но Голиков помнил, каким восхищением был наполнен его взгляд, когда ему разрешили осмотреть истребитель, посидеть в кабине самолета.
– Что ты возил сегодня, земеля? – спросил Петрович не ради любопытства. Он успел заглянуть в грузовую кабину: грязь страшенная!
– Та картошку, товарищ капитан.Ту ночь поспать не пришлось, а эту – на полеты.
– Ну, давай дружище, тряпку в руки и – на верх, протри хотя бы лавки. Летчиков повезешь в городок. Ты откуда призывался?
– Та с Зяблинки, что на Украине, товарищ капитан.
– Вернешься в свою Зябловку, спросят: «Где служил?» Ты, конечно, гордо: « В авиации!» Ну и чего же ты возил там, водитель першего классу? Что ответишь?
– Нэ, нэ у Зябловке, товарищ капитан. У Зяб-линке! Мабудь, усякое, скажу возив.
– «Усякое» – то же мне, летчик! Должен ответить четко: «Дрова и лес и кадры ВВС!» Про картошку можешь, дрень ее в корень, воздержаться.
Так судьба Петровича тесным образом переплелась со случайностью в образе молодого солдата из Зяблинки, и с крепкой лесной осиной, к которой потом частенько приходил с цветами. И хотя тот сук давно уже спилили, свежие цветы весь год не переводились у корней осины и на ее ветках. Голиков с другими летчиками встал на защиту парнишки-водителя, в конце концов, остался виноватым комбат, не обеспечивший отдыха человеку за рулем.
История в отдельной транспортной эскадрилье, одним из главных персонажей которой (опять же по воле случая) был Петрович, стала известна в ВВС далеко за пределами округа.
Голиков только что прибыл на новое место службы. За месяц он сдал зачеты при переучивании на новую технику и успел сделать несколько контрольных полетов, что давало ему право летать в составе экипажа на самолете ИЛ-14 в качестве второго пилота.
Примерно в это же время в штаб воздушной армии прибыл на должность первого зама командующего, боевой генерал, дважды герой Советского Союза. В канун святого праздника – дня воздушного флота, он еще не успел принять все дела, но в субботу уже был торжественный вечер, потом застолье. Звонили боевые друзья из Москвы:
– Мы тут все собрались, весь полк, кроме тебя! Чтоб завтра был! Или ты не зам командующего?
– Да поймите, завтра воскресенье, запрет перелетам, командарм уже на даче!
– Утром давай срочную заявку, мы пробьем через ЦКП*.
Надо оговорится, что в те времена, люди такого ранга не знали что такое поезд. Мысль о том, что можно взять билет и утром оказаться в Москве – просто не могла посетить голову заслуженного человека.
В воскресный день на аэродроме личный состав пребывал в праздничном настроении. Синоптик – метеоролог Пуртов звонил знакомой девушке, рядовой Митрохин – синоптик – наблюдатель – читал книгу про рядового Иванова на погранзаставе, авиадиспетчер рассматривал журнал «Огонек», посвященный дню авиации.
Звонок ответственного КП*, раздался как гром среди ясного неба: «Дежурный экипаж по тревоге на аэродром! Салон ноль пятый готовить к вылету!» Через какие-то полчаса еще звонок: прапорщик Щеглов сигнализировал – через КПП номер один проехала волга с замом командующего. Все службы заняли боевое положение. Диспетчер Прядкин, молодой прапорщик в очках, с начинающей лысеть головой, (вылитый научный сотрудник института) заметался с тряпкой от стола к сейфу, от сейфа к тумбочке и обратно – генерал не терпел пыли и беспорядка. Все помнят его первое прибытие на аэродром, лучше других это помнит Прядкин – редкое явление в авиационной среде – он был не пьющим. (Если нужны пояснения скептикам, то непьющим – совершенно, абсолютно, бесповоротно!) Здесь еще не знали генерала, не знали его манеры говорить: в его речи все буквы «ы» звучали как «и», а окончания слов с мягкими знаками он предпочитал по - генеральски оставлять твердыми.
Появившись в диспетчерской и выслушав рапорт, генерал провел пальцем по тумбочке и грозно спросил:
– Почему пил?
– Никак нет, не пил товарищ генерал! – четко резанул непьющий Прядкин, но генерал нахмурил брови и раздраженно рявкнул:
– Я не спрашиваю, пил ты или не пил, но почему у тебя пил? – и он протянул к носу растерявшегося прапорщика запачканный палец.
Малоросийский акцент генерала был по- своему привлекателен, и не он один был грешен привычкой выговаривать слова на родной манер. Для него, например, в картежной игре туз был – пиковий , валет – бубновий, а когда он докладывал руководителю полетов готовность к взлету, то это звучало так: «К взлету готовий!»
На этот раз порядок на диспетчерском пункте не интересовал генерала. Не дослушав до конца рапорт диспетчера, он стал выяснять обстановку:
- Экипаж вызвали?
– Так точно! – подтвердил Прядкин.
Ответственный КП воздушной армии полковник Золотов в это время чувствовал себя неважно. Командарм уехал на дачу и приказал не беспокоить, а тут звонок от его зама: «Срочно самолет на Москву!» Он попытался спросить, согласовано ли с командующим, но в ответ услышал рык: «Я, что, мальчишка тебе?» Неожиданно поступил звонок из Московского ЦКП, говорил ответственный генерал Маслаков: «Получай «добро» по срочной «ильюшину» на Чкаловскую».
Золотов не мог знать, что здесь оперативно сработали боевые друзья зама. Сам боевой генерал и мысли не допускал о возможной негативной реакции со стороны командарма, поэтому организовал вылет, а сам названивал на дачу – телефон молчал. «Позвоню с аэродрома!» – решил дважды герой и, появившись у диспетчера, первым делом снял трубку, отчитал телефонистку за плохую связь, но и это не помогло: дача молчала. Как известно, герои назад не отступают – надеясь, что телефонистка, наконец, сделает свое дело, генерал раскинулся на дохлом диване в диспетчерской; он ослабил галстук на шее, закинул ноги на валик и мгновенно захрапел.
Вскоре на аэродром прибыли механик, штурман, бортовой техник, радист и второй летчик, наш славный Петрович. Как назло, командира экипажа не было дома, и автобус в третий раз покатил в городок, чтобы доставить главное недостающее лицо.
Ровно через двадцать минут, генерал оборвал храп на самой высокой ноте, опустил ноги на пол, и по старой фронтовой привычке, резко поднялся. Его суровое лицо с решительными складками у подбородка обратилось к непьющему диспетчеру Прядкину:
– Экипаж здесь?
– Так точно, товарищ генерал. но.
Времени не было выслушивать, как заикается диспетчер, генерал уже выходил через дверь, и здесь почти столкнулся с Голиковым, одетым по случаю убытия в Москву в повседневный китель. Окинув наметанным глазом могучую фигуру летчика с внушающими уважение орденскими планками на груди, генерал снисходительно поздоровался и сказал:
– Командир, запускаемся, и на Чкаловскую!
Командирами в шутку называли и водителей машин, так что Петрович не обратил внимания на подобную форму обращения, а узнать о том, что не прибыл основной член экипажа, он еще не успел.
В спешке Голиков отправился на стоянку, где остальные члены экипажа уже занимались подготовкой самолета к вылету. Здесь выяснилось, что командира все еще нет, и, когда волга с генералом покатила к ним от КДП, штурман в возрасте, и с солидным стажем в «придворной эскадрилье» сказал:
– Петрович, доложись генералу, что самолет и экипаж к вылету готовы.
– Как же я доложусь, когда командира нет?
– Ты после него второе лицо в экипаже, к тому же все замы сами летают с левого «седла» на ИЛ – 14, так что он ему и не нужен. – Авторитетно заявил «навигант», который сам был, что называется, с «бодуна», от него веяло запахом спиртного за метр и явно не только вчерашнего происхождения – иначе, столь счастливая мысль, позволяющая выйти из затруднительного положения, его бы не осенила. Ведь все летающие на транспортниках генералы сажали к себе на правое кресло как минимум командиров кораблей.
– А полетный лист? – вспомнил Петрович, словно цепляясь за соломинку.
– У меня, – парировал штурман, круглолицый веселый человек, всегда напевающий какой-нибудь простенький мотивчик типа: «Созрели вишни в саду у дяди Вани.»
– У меня,– повторил он, – диспетчер подписал заранее, чтоб ускорить это дело. Запуск запросим по радио. – И тут штурман замурлыкал мелодию: «Дождливым вечером..», затем отошел с довольным лицом человека, сделавшим все возможное, чтобы отодвинуть набегающую грозу. Он думал сейчас о том, как удачно прикрыл своего командира, на свою беду отлучившегося куда-то. Дежурный экипаж в течении суток обязан находится дома.
Волга подкатила под крыло, Голиков вытянулся в струнку, приложил руку к фуражке, и уже было открыл рот, но генерал махнул рукой и коротко бросил: «По местам!»
Пока генерал снимал китель с двумя золотыми звездами героя и механик Уткин бережно пристраивал его на плечики, Голиков расположился на правом кресле и готовился к полету. Было бы несправедливо не сказать пару слов о механике Уткине. Он с особой любовью относился к генеральским кителям; частенько, когда в жаркую пору «одежка с дубовым листом» оставалась на самолете, механик одевал ее на себя и вышагивал в салоне перед зеркалом, выпячивая губы и грозно сдвигая брови. Выглядело это забавно, потом забавы перешли в привычку, позволившую прапорщику войти в образ, а закончилось все строгим выговором с многочисленными разборками, во время которых вышеозначенный сохранял полную невозмутимость и спокойствие. Коренастая, но плотная фигура Уткина, ясные плутоватые глаза и рот в вечной улыбке на широкой физиономии – в кителе просто преображались! Забегая вперед, можно сказать что, если бы не его улыбка – он получил бы просто выговор.
– Слушайте, это черт знает что! – возмущался командир экипажа, возвращаясь на самолет от диспетчера на одном из аэродромов. – Уже два часа ни заправки, ни автобуса! Диспетчер – чистый болван!
– Не переживай, командир, сейчас организуем! – улыбнулся Уткин.
Неожиданно, на стоянке, перед дежурным по АТО* прапорщиком с красной повязкой на рукаве, появился генерал. У бедолаги затряслись руки, когда он выслушал гневный спич:
– Вы почему не исполняете свои прямые обязанности? Срочно заправщик, автобус для экипажа! Даю двадцать минут. Будете сняты с должности вы и дежурный инженер!
Кто ж, скажите на милость, будет видеть помятый, явно не генеральский галстук, отсутствие лампасов, когда вам в глаза бьет немеркнущий свет звезд на погонах!? Одну секунду смотрел прапор на высокий благородный лоб с залысинами, мясистые губы, презрительно сжатые так, что складки опускались к подбородку, затем сорвался с места и кинулся бегом на КПИ*. Через двадцать пять минут вся техника стояла у самолета.
Подвела Уткина чрезмерная любовь к генеральским регалиям. Как-то раз решил он погулять в кителе на своем аэродроме под самолетом. Инженер части, издали узрев блеск генеральских погон, сдал стометровку за рекордное время для лиц сорокалетнего возраста старшего офицерского состава. Не сразу разглядел майор знакомую плутоватую физиономию; от непривычного бега у него рябило в глазах и за десять метров, как положено по уставу, он уже чеканил шаг высоко поднимая ногу, приставив руку к виску. Постепенно рука его опускалась и, наконец, сжалась в кулак: вспоминая не свою маму он долго бегал за Уткиным с кулаками, пока тот не юркнул в салон и сбросил злополучный китель.
Да извинит меня читатель за столь пространное отступление, но без этих деталей, имевших место в реальной жизни, трудно понять неуловимый фантом, или, если проще сказать, дыхание времени, безвозвратно ушедшее, и потому притягательное.
Да, мы были такими, и не смотря на это, улыбка спасала нас в столь грозное время!
Итак, пока механик Уткин любовно разглаживал на вешалке рукой генеральское сукно, (чтобы, не дай бог, залегла где складочка!) генерал перелез через сиденье борттехника, одобрительно глянул на Голикова, и спросил, устраиваясь на левом сиденье, где сидят обычно командиры кораблей: «Доверяешь, командир?»
«Шутники эти генералы!» – подумал Петрович и запросил по радио:
– «Речник!» Две пятерки шестьсот пять, прошу запуск!
С «вышки» ответили вопросом: «Шестьсот пятый, у вас экипаж полностью?»
– Подтверждаю сто первый, давайте запуск! – неожиданно вмешался генерал, употребив свой личный позывной. ( У командарма позывной – 100)
Борттехник запускал двигатели, генерал излишне суетился в кресле – то он не мог отыскать привязные ремни, а теперь безуспешно пытался найти педали руля направления и тормозов: они оказались откинутыми назад и человек не знающий, не мог отрегулировать их под свой рост.
Здесь Петровича пробил холодный пот: он понял – зам сел в это кресло в первый раз! Лететь придется ему, используя все то, что он запомнил из нескольких полетов, в которых усвоил лишь одно: истребитель и транспортник – это небо и земля, а иначе – прямая противоположность, что касается «расхода рулей», движений и усилий. Все это невозможно усвоить за несколько полетов. Но. отступать некуда! Петрович вторично покрылся испариной за этот короткий промежуток времени и шепнул технику: «Подсказывай скорости, Валя, закрылки, шасси – твой контроль!»
Они вырулили, и перед взлетом Петрович получил замечание от генерала: «Резковато с тормозами работаешь!» Тут он увидел мокрое лицо летчика-истребителя и спросил: «Сколько выпил вчера, командир? Не дрейфь, я когда выпью – летаю как бог! Привычка.»
Когда взлетали, Голикову с большим трудом удалось удержать самолет на полосе, и, в душу генерала впервые закралось сомнение: а с тем ли человеком, которому можно доверить свою счастливую генеральскую жизнь, он полетел? Все оставшееся время полета молчал, пропала охота шутить, и на ум приходила только одно – старая русская поговорка: «И на старуху бывает проруха.»
А в это время, на даче командарма, что на Минском море, «сотый» возлежал на шезлонге, в легкой полосатой пижаме, мысленно благословлял погоду августа, теплое ласковое солнце и собственное уединение, которое так редко удавалось государственному мужу. Уже год как врачи в Москве сделали ему сложную операцию на сердце: вживили искусственный клапан. Он был единственный «отремонтированный» командарм (как он сам любил выражаться) на все вооруженные силы и врачи строго настрого запретили ему волноваться. Как же, лучше б запретили жить, ворчал он. Командарм почитывал газету, изредка впадая в дрему, и тут, в его сознание стал просачиваться далекий, знакомый звук.
Сразу пропал сон. В эти дни запрещены все виды полетов и перелетов, он, командующий ВВС округа устанавливает в подведомственном ему воздушном пространстве режим полетов и без его согласия ни одна летающая птица-единица не поднимется в воздух. Граждане? Но у них нет такого типа. И, теперь он уже видел отчетливо – через его дачу, по маршруту на Плещенницы, набирал высоту не просто ИЛ – 14, а именно его «салон» под номером ноль пять. Высота была небольшая, и две знакомые цифры были обращены к нему правым бортом.
Он зачем-то потер глаза, бросил газету и бегом бросился к телефону, который выключил на всякий случай.
Случай случился до обидного «не всякий». Пришлось включать аппарат и всю сообразительность, чтобы предположить нечто невозможное.
– «Маяк», ответственного! – Отрывисто бросил командарм в трубку.
– Золотов, кто в воздухе на ноль пятом? Кто сказал, что со мной согласовано? Немедленно посадить самолет! – Рявкнул командующий, пересыпая непарламентскими добавками каждое слово. Как был, в пижаме, он прыгнул в машину и помчался на аэродром.
Через двадцать минут Голиков заруливал на стоянку после посадки, которую запомнит на всю жизнь. Это была школа, методика которой стара, как мир: младенца бросают в воду – выплывет, будет жить, а заодно научится плавать. Так Петрович «освоил» ИЛ–14. Шутники, конечно, донимали, расскажи, мол, как генерала летать учил – посмотреть бы на них в его положении! Но тогда был мокрым не только он, но и борттехник, который то и дело подсказывал ему, и уже на посадке, когда самолет вот-вот коснется земли, толкал его пальцем в бок: Петрович, добирай! В общем, посадка могла быть и хуже, но все обошлось в рамках слабоватой «троечки». Генерал выходил, насупившись – он не сказал ни единого слова, сел в машину и умчался.
Механик Уткин с горестным лицом стоял у законцовки крыла: аэронавигационный фонарь был разбит, береза красавица на стоянке, по поводу которой шли дебаты: «спилить – не спилить», поникла вниз кудрявой головой. Петрович не вписался!
Пока авиаспециалисты занимались поломкой, (два литра спирта за скорость и молчание) Голиков тяжелой походкой шел на КДП, как на Голгофу. Командарм разминулся со своим замом, и теперь весь гнев его излился здесь. Он расхаживал в пижаме в диспетчерской и «раздавал» направо и налево.
– Ты кто? – спросил он Голикова, стоявшего по стойке смирно.
– Капитан Голиков!
– Ты старший лейтенант Голиков, партизан ты Голиков, твою мамму!
– Есть, товарищ командующий! – сказал громко Петрович и, ошалев совершенно, тихонько добавил – Мою ма-му!
– Кто здесь диспетчер? –
– Я, прапорщик Прядкин, – не очень громко донеслось из диспетчерского оконца.
– Ты не диспетчер, пойдешь на ферму, коровам хвосты крутить!
– А ты кто таков?
– Синоптик Пуртов!