Сага о человеке

ТОККАТА РЕ МИНОР

В вечной спешке мы бежим через вереницу дней но, вдруг останавливаемся: знакомые звуки музыки заставляют замереть на мгновенье, и прошлое уже стучится к нам, не спрашивая разрешения, входит, душа раскрывается, и вот уже явилось оставленное далеко, канувшее в вечность.

* * *

Я брёл по узким улочкам старой Риги и ждал чуда, как ждут его, наверное, все молодые, впечатлительные натуры.
Тёплый август способствовал бродяжничеству. Погода здесь в это время напоминала легкомысленную ветреницу: то радовало солнце, то неожиданно небо хмурилось, капал дождь; и снова – улыбка сквозь слёзы.
Я дошёл до перегороженной улицы, где стоял деревянный щит с надписью: «Съёмка». Толпа зрителей перед ленточкой, обозначающей границы площадки. Прохожих притягивает роскошный автомобиль начала столетия, необычные одежды артистов. Любопытным сразу становится ясно, кто здесь главный. В центре всего – маленький человек в традиционной, режиссёрской кепке. Ему жарко. Он вытирает обильный пот с лица большим, в красный горошек платком, и, засовывает его за пояс. Человек с платком за поясом мечется по замкнутому пространству, объясняет что-то, показывает артистам «как надо», жестикулирует, принимая нелепые позы.
Мужчина и девушка в изысканных одеждах - на девушке белая шляпа с большими полями, белое платье до пят с кружевами и оборками, мужчина – в чёрном смокинге и цилиндре – уже в который раз садятся в автомобиль с открытым верхом, выходят, и всё повторяется заново.
В жизни ничего не повторяется, а здесь, за ленточкой – всё возможно. Режиссёр, cловно великий маг – он в состоянии вернуть происходящее назад, одним взмахом руки. Да, вот же, вот так надо подавать руку даме, вот так, не торопясь, шествовать к автомобилю, вот так садиться на кожаное сиденье, открывая дверцу для девушки.
Человек с платком вновь и вновь демонстрирует артистам то, что он хочет от них добиться. Со стороны его жесты кажутся смешными, но на съёмочной площадке все серьёзны. Со столиков под навесами взирают люди из массовки, в одежде начала века.
Наконец-то пятая попытка оказывается удачной, режиссёр бежит вдоль ленточки к оператору. Неожиданно он останавливается возле меня и «пробегает» по мне взглядом от головы до ног.
- Да вот же он! Трофимыч! - кричит кому-то руководитель съёмочной баталии. - Иди сюда!
Человек, снимающий фильм, скорее всего, дружен с гастрономией. Его круглый бритый череп закрывает кепка, и начиная с круглой фигуры, здесь всё круглое: лицо, глаза, нос, губы. В выразительных глазах мечется неугомонное пламя мысли, он не секунды не стоит спокойно, и пока подходит усталый седой человек, он успевает несколько раз повернуться на пятках и обозреть всю толпу.
- Уже неделю ты мне не можешь найти подходящего студента! Вот, извольте, стоит перед нами. Извините, Вы студент? – обратился он ко мне. - Впрочем, это не важно. У него это на лице написано. А какие великолепные круглые очки! Молодой человек, не могли бы Вы помочь нам завтра, в эпизоде? Трофимыч, давай свой телефон.
За всё время я не проронил ни слова, молча забрал визитку, и отправился дальше, подумав о том, что придётся ещё раз увидеть этот автомобиль, похожий на престарелого родственника века.
Я не сразу понял, что иду рядом со своим отражением. Сбоку, в витрине, маячила высокая худая фигура в нелепом, мешковатом костюме. Избавиться от неприятного типа просто: надо отвернуться. Снял очки, принялся на ходу протирать их. Скрип тормозов заставил обернуться: бампер легковой машины почти касался моих брюк. Здесь тротуар шёл вровень с мостовой, и я не заметил, как сошёл на проезжую часть. За рулём сидел холёный мужчина, его лицо, кроме равнодушия, выражало особый вид брезгливости. Он мог посигналить, но предпочёл остановиться у самых ног. Ни тени возмущения в холодных глазах – лишь молчаливое презрение к разине, не уважающему транспортное средство.
Из автомобиля вышла блондинка лет тридцати, подошла ко мне.
- Молодой человек! – услышал я слова, как плевки, падающие с накрашенных губ. – Выпейте кружку пива и не шатайтесь по улицам!
Она достала что-то из сумочки и сунула мне в карман. Дверца хлопнула, машина, обдав меня облаком едкого дыма, неторопливо тронулась и пропала.
Какая нелепость! Я извлёк из кармана помятый рубль и швырнул его на мостовую. Прятавшееся солнце выглянуло вновь, и с удивлением смотрело на студента, которого разобрал смех. Я смеялся: но вот, неожиданно для себя, бросился вслед за рублём - его понёс легкий ветерок и бросил в кучу листвы возле дерева. Не дам пропасть наличности! Вдруг она окажется счастливой?
Вскоре я оказался возле Домского собора. Давно хотел попасть сюда, решил зайти узнать, есть ли билеты. Расторопный мальчуган оказался на моём пути и стал предлагать «лишний билетик». Оказывается, концерт органной музыки вот-вот начнётся, билетов в кассе нет, а тот, что протягивал мне парнишка – стоил рубль!
Я легко расстался с помятой рыжей бумажкой, и ещё минуту стоял, обозревая высокую башню с часами, над которыми на фоне синеющего неба, парил флюгер в виде петуха – символа христианской бдительности.
Я входил под каменные своды самого большого кафедрального собора Прибалтики, которому в этом году исполнилось семьсот шестьдесят лет*. Русской душе всегда льстит слово «самый», каким был «самый» большой орган в мире, установленный здесь в 1884 году. Я опоздал на какие-то пару минут, но этого оказалось достаточным: опоздавших не пускали в зал до окончания первой части концерта. Таков порядок. Подошла щупленькая женщина, предложила занять место в вестибюле. Здесь музыка слышна не хуже, чем под большими сводами, пояснила она.
Пришлось сесть в ряд кресел, расположенных вдоль двух стен достаточно узкого помещения. Здесь уже сидели опоздавшие, я лишь пополнил их число, которое, вероятнее всего, нельзя было отнести к постоянным посетителям.
Напротив меня - пожилой мужчина. Это было лицо артиста, либо аристократа – иностранца. Высоко поднятая голова с редкой растительностью, мощный лоб мыслителя, «бетховенский» подбородок с круглой ямочкой, поджатые губы и скорбные линии щёк – всё это, как ожидание действа, за которым пришли сюда люди, несло в себе подчёркнуто-торжественную маску, такую, которая подобает ситуации. Это лицо невольно настраивало на нечто.
Потом я увидел её. Мои глаза застыли. Так я и сидел всю первую часть концерта, не в силах отвести взгляд в сторону даже ради приличия.
Моё воображение, имело свойство владеть мною, и я, внимал ему, поражённый силой женского образа, словно сотканного из слабого освещения вестибюля. Может, это героиня Рафаэля сошла с пыльного полотна под старинные своды собора святой Марии? Наверное, и тысячу лет назад, эта женщина была такой же, и тайна её совершенства шествует из века в век, чтобы поражать смертных.
Вряд ли незнакомку можно назвать современной. Не видно следов парфюмерии. Светло-каштановые волосы зачёсаны назад и собраны на затылке. Безупречные линии лица, вместе с выразительными глазами, оживают при малейшем движении.
Как одержимый археолог, я извлекал новые редкостные находки: непринуждённость позы, гордая посадки головы, великолепная шея, безупречная линия плеч в широком декольте, и, наконец, удивительная простота туалета – то редкое изящество, которое не купишь за деньги. Она не смотрела по сторонам, не искала взглядов, чтобы тешится властью своего природного дара; погруженная во что-то, смотрела в пространство над креслами, туда, где в слишком высоком потолке, терялась стена.
Не прошло и пару минут, как я сел в кресло. И вот фойе, где мы сидели, стало наполняться набирающим силу аккордом. Мягкий рокот множества труб быстро набирал звучание, слетал к нам откуда-то сверху, казалось, исходил от самих стен, переполняя небольшое помещение. Неожиданно музыкальная фраза обрывалась; вслед за паузой следовала череда звуков: нескончаемый поток, ускоряющий темп, стремительно взлетал вверх, всё выше и выше. Где-то там, на самой вершине, обрывался, замолкал, чтобы зазвучать вновь, но уже более мощно. Этот вал торжествующей мощи словно крушил всё вокруг, опрокидывал стены, сметая всё на своём пути.
Невольная дрожь прошла по моему телу, пальцы, державшие ручки кресла, сжались до боли в суставах. Я был потрясен, я не отрывал взгляда от её лица, видел, как вздрагивают её губы, как пульсирует вена на её шее.
Новая волна звуков прокатилась над нами: казалось, тысячи* огромных труб поют гимн жизни, которая для меня была сосредоточена в глазах напротив, переполненных дрожащей влагой.
Но вот всё смолкло. Установилась звенящая тишина. Нас приглашали пройти в зал. Я отыскал своё место под огромными сводами. Орган зазвучал снова, но музыка казалась мне ручейками, по сравнению с тем потоком, который только что обрушился на меня. Я всматривался в старинную лепку, витражи, мой взгляд останавливался на органе, но во мне, всё ещё звучали первые звуки, слетевшие из какой-то неимоверной высоты.
Вышел из собора, и ещё долго стоял у выхода, надеясь увидеть незнакомку ещё раз. Последним появился человек, похожий на аристократа, что сидел рядом с ней. Нет, она, конечно же, была одна, и теперь было ясно, что мне больше не увидеть этой женщины.
Я шагал по улицам, на которые ложились вечерние тени, и казался себе человеком, через которого пропустили ток высокого напряжения. Мне чудилось: сокровенный, таинственный смысл жизни - слетел вместе со звуками органа откуда-то сверху, я увидел взмахи его крыльев над своей головой, но так и не понял его обличья.
Утром следующего дня я сижу в кафе и с жадностью поглощаю горячие сосиски с белой подливой. Всплывают обрывки бессвязного сна, невольно улыбаюсь. Мы, с «незнакомкой из Домского собора», идём рука об руку к чёрному музейному автомобилю.
Вдруг, появляется круглый человек в кепке, кричит: «Стоп!», берёт девушку за руку и уводит. Я остаюсь один на съёмочной площадке, оператор запальчиво орёт: «Студент! Уйдите из кадра!»
И действительно! Разве можно сниматься в таком видавшем виды костюме, как у меня?
Прежде чем позвонить Трофимычу, я посетил магазин. Купил новый чешский костюм, галстук. В таком виде можно хоть под венец, хоть на съёмку. Прибыл в распоряжение генерала киносъёмок, словно денди. У того глаза сделались ещё круглее:
- Что Вы наделали? Где Ваш великолепный костюм и очки?
- Очки при мне. Костюм – в гостинице.
- Трофимыч! – осипшим голосом закричал режиссёр. – Бери машину, срочно в гостиницу.
К моему прежнему облику добавили кепку с лаковым козырьком, которую здесь носят портовые рабочие и таксисты. Затем вручили кружку пива и усадили за столик, вместе с двумя ребятами, безусловно - студентами. Три минуты нас снимали, затем вручили деньги, и распрощались с благодарностями. На этом мой кинодебют был окончен. Деньги, так неосмотрительно вложенные в улучшение моего внешнего вида, сводили к нулевому варианту шансы на поездку в Таллин. Оставалось готовиться к возвращению домой.
Эти дни меня не покидала уверенность в том, что я ещё раз увижу её. Это было как наваждение: вдруг я замечал на улице её фигуру, причёску. Бежал задыхаясь, боясь потерять в толпе. Но, нет, не она!

1980г г. Минск

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ В КОЛПИНО

 
В те времена ленинградцы были публикой читающей. В дамских сумочках и солидных деловых портфелях лежали новинки, пропечатанные в толстых литературных журналах. И вы могли увидеть просветленные лица, запоем читающие в вагонах метро, на эскалаторах, на лавочках скверов и дворов. Горожане называли свой город Питером, и голос Пьехи стал символом их лучших дней; разве не о них пела певица? «Дождь по асфальту рекою струится, дождь на Фонтанке и дождь на Неве, вижу родные, милые лица, голубоглазые в большинстве.»
Для Стаса Ильина и, его неполных двадцати лет от роду, – жизнь была начинающимся приключением. Неизведанное шагало рядом, а если и пряталось, то за первым поворотом незнакомой улицы.
Стас приехал в северную столицу к старшему брату и оказался в компании его друзей корабелов – публики читающей. Непременная тема разговоров – искусство, философия; нескончаемые споры – о смыслах жизни, путях человеческих, литературе. Новый год решили отмечать у Кости, в его однокомнатной квартире в пригороде.
Колпино, мороз под тридцать градусов. Снег на перроне искрится в свете фонарей, свежий, лёгкий, как пух. Шумной компании нипочём мороз и холод. Стас, одетый явно не по сезону: в финской кепке с длинным козырьком, коротком осеннем пальто, выслушивал советы о том, как лучше прятать нос в высокий воротник свитера.
Коробки пятиэтажек стояли, словно примёрзшие на грани белой земли и чёрно– звёздного неба, и, только их окна излучали в холодную пустоту ночи тепло огней. Через какие-то десять минут, на маленькой кухоньке Костя обносил гостей рюмкой водки, чтобы согрелись. Тут выясняется, что нет ёлки и за ней надо срочно бежать в соседний лесок.
– Костя! – кричит громогласный Марк, похожий на армянина. – За ёлкой иду с тобой я! Подумай о другом. Нас семь человек, непорядок. Где твоя знакомая, с гитарой? Помнишь, говорил, что песни поёт цыганские?
– Вы с ума сошли! – вмешивается худенькая Женя, жена Кости. – Во - первых, она сидит уже за праздничным столом, во–вторых, если даже сейчас она одна – следом явится Саша, и праздник будет испорчен!
К голосу Жени никто не прислушался. Стаса принялись снаряжать в дорогу.
– Старик! – Напутствовал Марк. – Ты пойдёшь в валенках, Костином старом тулупе и в этой рваной, кроличьей шапке! Это гораздо лучше, чем по дороге превратиться в импозантную сосульку, в твоем тонюсеньком пальтишке. И, потом, это наш сценарий. Когда дверь откроется, ты скажешь, шаркнув валенком по бетону: «Сударыня! Небезизвестная компания, имеет честь звать Вас к Новогоднему столу!»
Стас проигнорировал валенки и тулуп, но от большого тёплого шарфа не отказался. Костя и Марк, прихватив с собой топорик, привели парня к замёрзшему пруду, откуда был виден дом Натальи, и отправились за ёлкой.
Перед дверью квартиры, Стас, растирая лицо шерстяными перчатками, пытался представить себе красавицу, поющую цыганские песни. Он слышал, как перед его уходом, брат спросил Костю: «Кто такая?» «О, не спрашивай! Дивно–дикая роза прерий!» – был ответ.
Дверь открылась, Стас сдёрнул с себя кепку:
– Сударыня, не-без-из. – заикнулся он и замолчал, увидев перед собой женщину средних лет с хорошо сохранившейся фигурой. – Извините, с наступающим Вас! Наталью можно?
«Дикая роза прерий» влетела в эту минуту в прихожую как ветер. Подперев рукой бедро, мерила визитёра удивлёнными глазами.
– Мама, это к тебе?
– Я от Кости. – Сказал Стас, забыв о приготовленной фразе. – Без Вас, Наташа, велено не являться.
Секундное раздумье, длинные чёрные волосы взметнулись, и гибкая фигура оказалась в цигейковой шубке:
– Мам, я ушла, ты знаешь куда.
Лицо разительного контраста белой кожи и тёмных, словно налитых влагой огромных глаз, алые, некрашеные губы. Чуть вздёрнутый нос, узкие скулы – во всём лёгкая асимметрия, свойственная русскому югу.
Стас нелепо похлопывал по бёдрам замёрзшими руками, чтобы как-то скрыть ошеломляющее впечатление от девушки, весь облик которой, манера двигаться, говорить, излучала что-то неуёмное, сильное, неуправляемое.
– С Новым годом тебя, мама!
Наталья обняла мать, взяла гитару, висевшую на вешалке, и вышла на площадку без шапки и перчаток. Мать даже не сделала попытки одеть дочь теплее. Никаких вопросов, напутствий, увещеваний!
Под звёздным небом они шли вдвоём через замёрзший пруд. Наталья чуть впереди, в сапогах на высоком каблуке, Стас еле успевал за широким шагом девушки. Подошвы новых итальянских «корочек» скользили, парню приходилось семенить, как пингвину. Когда он шёл сюда, то предусмотрительно обогнул этот пруд, превращенный в каток. Теперь выбирать не приходилось. Странное дело, но почему-то молодой человек перестал чувствовать холод, не ощущал он и свои ноги, принесённые в жертву элегантности, и они подвели его – вдруг, ни с того, ни с сего, поехали вперёд.
Стас, каким-то чудом успел выбросить гитару на грудь, струны глухо звякнули о пуговицы пальто, а он какое-то время лежал на спине. Девушка рассмеялась, подала руку. Проклятые штиблеты! Они снова выскочили из-под него! На этот раз падение было обоюдным, «роза прерий» лежала рядом с ним на снегу. Теперь Стас поднимал Наташу, он держал её узкую ладонь, и она уже больше не отпускала его руки.
Они падали ещё несколько раз, отряхивали друг друга от снега, шли дальше, хохоча, как сумасшедшие, потом стали падать нарочно. Стас демонстрировал, как надо спасать при падении гитару. Это было забавно.
Несмотря на холод, дорога питерскому гостю показалась короткой. Наталья уже называла своего спутника Стасиком, а он, словно околдованный королевой–зимой, уже находился во власти необъяснимых пут; вдыхая вместе с морозным воздухом витавший рядом запах новогодней интриги, он ощущал руку девушки в своей руке, видел, как она наклоняется над ним, поверженным на скользкий лёд, как смеётся, обнажая белые безупречные зубы.
Перед дверью Костиной квартиры, прежде чем нажать на кнопку звонка, Наташа неожиданно приподняла козырёк кепи на голове у спутника и чмокнула его в щёку:
– А ты ужасно милый! – заметила она, поправляя свои волосы.
Открыл дверь брат и после приветствий съехидничал по-родственному, обращаясь к Стасу:
– Что это ты как осенний пожар зимою?
В прихожую вывалила вся компания и словно эстафету, подхватила тему алых щёк младшего.
– Нет, это не мороз. – авторитетно заявлял кто-то.
– Ты думаешь? А вот мы спросим. Наталья, чем Вы подожгли нашего юношу?
– Всё вам расскажи. Стасик, на пруду, героически спасал гитару, можете ему поаплодировать.
Ёлка стояла в углу комнаты, между окном и диваном. Только что срубленная, она не успела оттаять, её влажные иголки наполняли комнату ароматом хвои. Это был зимний, знакомый с детства запах – он был терпким, и, наверное, сильным, как жизнь, не уступающая холоду и способная без корней ещё долго дышать порами своих иголок.
Старший брат вошёл в комнату вслед за Стасом, подсел к нему на диван, шумно втягивая воздух ноздрями, сказал:
– Смотри, какая красавица! И вот – попала под топор. Через неделю её иголки высохнут, остов достанут из песка и выбросят на помойку. Давай нарядим, пусть насладиться теплом и светом!
Он перенёс большую коробку с игрушками со стула на край уже накрытого стола. Стас был рад заняться хоть чем-то, ему не по душе пришлись эти шуточки насчёт его щёк. В конце концов, он не мальчишка, которого можно поцеловать вот так, запросто, как плюшевого мишку. Конечно, ребята старше его на восемь – десять лет, но «дикая роза» – может быть года на два, не больше. А как себя держит!
Вошла Женя, тихо проскользнула к зеркалу, поправила причёску, оглядела стол, и, всплеснув руками, убежала на кухню, где толпился народ курящий. Явилась Наталья, чёрный шлейф её волос свободно падал на тонкое, тёмно-синее облегающее платье с закрытой шеей. Как молодая кобылица, она тряхнула головой, перебросив гриву на одну сторону, остановилась рядом со Стасом; он доставал из коробки очередной разноцветный шар.
– Ну, как, отогрелся? Дай, попробую твои руки.
Она бесцеремонно завладела руками парня, и шарик осколками рассыпался по полу.
– Смотри-ка, совсем тёплые. Люди, ау!!! До Нового года пятьдесят три минуты! – Прокричала Наталья в сторону двери и принялась собирать осколки. – Из этого шарика получаться великолепные блёстки на шапку Снегурочки! – Заключила она.
Наконец за столом собрались все. «Дикая роза» села на диване рядом со Стасом, причём так тесно, что тот прижался к валику – с левой стороны его лицо почти касалось веток ёлки. Стас был вовсе не против такого натиска, но когда она взяла его руку, и её пальцы переплелись с его пальцами – сердце заколотилось нещадно. Вот так, непринуждённо, играючи, у него отобрали инициативу – это было похоже на плен.средь шумного бала, случайно. Чувствовал ли себя Стас ёлочной игрушкой, которую могут уронить на пол, не подобрав осколки? Он был во власти, он не мог, да и не хотел сопротивляться тому, что было, неизмеримо сильнее его. Он парил в каком-то лихорадочном сне, где знакомые и незнакомые лица – лишь фон происходящего.
Стас смотрел на брата: тот говорил что-то весёлое. Его светлая шевелюра ещё со студенческих лет была зачёсана назад, теперь же он носил ещё и рыжую бородку; серые глаза на худом лице, как всегда блестели голодным блеском неисправимого романтика, и, только веснушки на носу, такие привычные, куда-то исчезли – видно не сезон.
Костя, как и брат, лицом худ, причёска «ёжиком», и весь он, своим спокойствием, сдержанностью, напоминал славного мудрого ежа, а ещё – ежа счастливого – он был один среди друзей, кто обладал собственным жилищем. Костя, по старой корабельной привычке звал брата Стаса Бобом, а самого хозяина квартиры переименовали в китайское – Кин-син-тин. Близкие обращались к нему как вздумается: Кин-син, или – Син-тин. Жёны Бориса и Марка украшали стол милыми личиками, над которыми возвышались причёски покрытые лаком в одном из салонов Питера.
– Боб, давай два слова! – зашумели за столом. – Рюмки налиты!
– Можно – три? – Отозвался Борис. – Господа–товарищи корабелы и корабельщицы, а так же примкнувшая к ним молодёжь! Через сорок минут мы отплываем из этой тихой гавани в бурные волны шестьдесят пятого года! Пусть земля будет круглой, а океанография – вечной!
Бокалы осушены, галдёж под аккомпанемент постукивающих ножей и вилок прерывает звонок в дверь. Все, как по команде замерли. Гостей не ждали, но стало ясно, что явился тот Саша, о котором говорили, как о стихийном бедствии. В дверях, вслед за Костей появился человек, которого нельзя назвать молодым. Несомненно, это был одногодок Бориса и Кости, но имел вид пожившего профессора из фильмов сороковых годов. Тонкое белое кашне он оставил на своих плечах. Тёмный пиджак дорогой шерсти, чёрная бабочка на белоснежной рубашке – рамка для безукоризненного портрета со светлыми усами и бородкой клинышком, с глазами редкой стальной чистоты, увеличенными под стёклами очков в тонкой оправе. Невероятно аккуратно подстриженная короткая причёска, с зачёсанными назад волос к волоску висками на правильном черепе с прямым коротким носом, – выдавало в нём неусыпное внимание к своей внешности. Высокий рост, выдержанные пропорции – всё при первом взгляде говорило о благом рождении. Словом, человек, появившийся за десять минут до Нового года, был из тех, о ком говорят – писанный.
Однако такая внешность, была бы не полной, без Сашиной манеры говорить. Эта речь, среди начитанной, но простой, романтической и бесхитростной компании, с одной стороны звучала нелепо, с другой – поражала своим потусторонним звучанием, делала людей безоружными.
Стас остолбенел при первых же звуках глуховатого голоса, обращённого к нему:
– Ну, те-с, молодой человек, с кем имею честь?
Сначала самый молодой участник веселой компании принял всё это за новогоднюю игру и ответил в тон:
– Сударь, имею честь состоять в кровном родстве с брательником моим, Бобом. Вас это устраивает?
Наталья бросилась защищать:
– Ну, зачем же так, ведь он на полном серьёзе. Он всегда так говорит.
– Надо предупреждать! – Буркнул Стас и затих на диване под скальпелем Сашиных глаз, рассматривающих соседа « дикой розы».
Итак, с этого момента, у кого в шутку, у кого в серьёз, окончание слов с буквой «с» стали звучать за столом, будто вся компания перекочевала сюда из чеховских времён.
Стрелки часов неуклонно продвигались к двенадцати. К этой самой весёлой минуте были зажжены гирлянды и свечи, приготовлены хлопушки и бенгальские огни, бутылки с шампанским были готовы выстрелить в воздух.
Часы пробили, следом выстрелило шампанское, корабль жизни заходил в новую гавань. Все обнимались, целовались. Наталья поцеловала Стаса, впрочем, она перецеловала всех, кроме Саши. «Профессор», не выказывая веселья, ледяным взором измерял «молодого человека», не притрагиваясь к закускам.
Застолье набирало темп. Марк включил магнитофон, и комнату наполнили ритмичные звуки:
– Друзья, приглашаю на босанову! – провозгласил человек с внешностью итальянца, или армянина. Он устремился было к дивану, но Наталья сама вышла в круг, где Боб уже выделывал замысловатые «па».
Стасу не хотелось танцевать, но и сидеть один на один с «профессором» он не мог. Пришлось спасаться на кухне, где Женя и Марина – жена брата, курили сигареты, попеременно нападая на Костю.
– Нельзя было этого делать! – Горячилась Женя. – Он же, как больной, прохода ей не даёт!
– Что ты хочешь, ведь они три года вместе, Саша предложение ей сделал. – возражал Костя.
– Нет, ты, дорогой, извини. Ведь она ещё сопливой девчонкой была, когда этот аристократ к ней подъехал. Теперь, слава богу, рассмотрела, во что вляпалась.
Стас попросил сигарету у Кости и тот был рад ретироваться в другой угол:
– Вот, брат, понимаешь какая история. Саша – художник, уникальный, талантливый человек, но со странностями. Впрочем, его отец тоже художник, академик, и тоже не от мира сего.
– Ты лучше расскажи, где родился наш Александр. – Вмешалась Марина.
– А что, родился в Освенциме, в сорок седьмом году. Отец был заключённым и женился на немке, которая вытащила его с того света. Разве дело в этом? Просто Саша влюблён до безумия. А эти манеры от отца, он вырос без матери, в его мастерской.
– А преследовать повсюду человека, который не хочет с ним жить, вскрывать себе вены, это тоже от отца? – не отставала Марина.
– Но, разве вы девочки не такой любви хотите? И потом не забывай, Наташка три года жила с ним по полной программе. В таких вещах разобраться могут только они сами.
– Понимаешь, старик, – пояснял Костя, – вся драма в том, что мы с Сашей дружны уже давно, до появления в его жизни Натальи. У его отца великолепная библиотека. Мы брали у него Шопенгауэра, Ницше, и здесь, на этой кухне, ночами спорили до хрипоты. Сашу всегда было интересно слушать.
– Мальчики, хватит разговоров, пора к столу! – Вмешалась Женя.
Но, как видно, разговоров никогда не может хватить. За столом шла оживлённая дискуссия. Говорил Борис, Марк изредка вставлял словечко, Саша, уставившись в скатерть, слушал.
– Наши соплеменники провозгласили Ницше врагом человечества. Слишком многое, скрытое в человеке, становилось явным благодаря проникновенному уму, не обременённому гордостью за этот мир. Ницше не верил, что человек способен сам себя переделать за короткий период, и, потому его взгляды чужды нашему эйфорическому сознанию. И всё же, этот ниспровергатель был убеждён: человек – это то, что должно превозмочь в себе, на пути к сверхчеловеку. Думаю, этим мы и отличаемся от животных.
– В человеке несть числа безднам, и все они могут быть соединены, или разобщены сообразно обстоятельствам.– Отозвался Саша, и, не обращая внимания на шум за столом, продолжал глуховатым голосом, невольно притягивающим внимание. – Да, человек, в отличии от животного, спаривается лицом к лицу. Да, убивает себе подобных, не понимая зачем это делает, но, каждый раз находя себе всё более весомые причины. например, ради лучшего жизнеустройства. Наконец, он творец и созидатель без конечной, всё объясняющей цели. Но есть во всём самое главное: он, венец природы, знает, что живёт, и знает, что умрёт. Он может сознательно уйти из жизни, на что животное не способно. Вот яркий пример: Хэмингуэй. Он создал собственное отношение к жизни, произвёл некую переоценку ценностей. Каждый из нас ведёт борьбу с жизнью, в образе той громадной рыбы, с которой боролся его старик в море. Почему же сам он прекратил эту борьбу, почему ушел из жизни, воспользовался правом человека? Врачи, психологи находят причины в наследственности, в алкоголе, в душевном надломе. Нет, папа Хэм был сильным человеком. Просто он умел считать баллы. За – и против. Он остановил свою жизнь, чтобы не знать унизительную старость, в которой не напишет больше ни строчки, и где его уже не взволнует ни одна женщина. Думаю, что можно. Можно уходить в самом расцвете, на самом пике, если ты сделал всё, что мог сделать в этой жизни.
Саша, сверкнув глазами, глянул на Наталью.
– Нет, нет. Никаких любовных историй, никаких мелодрам и вызова близким. Никаких банальностей. Я хочу, чтобы меня поняли! Вот я родился на этот свет. Никто не спросил меня, хочу ли я этого, или нет. Значит я – случайность в какой-то закономерности, постичь которую невозможно. Кому нужно моё существование, которое я должен утверждать среди людей, едва дотягивающих в своём развитии до понятия «человек-с»? В отличие от некоторых «диких цветов» (Саша многозначительно глянул на Наталью), я не думаю, что мир стал крутиться с тех пор, как ты появился на свет. Когда всё вокруг потеряло смысл, надо уметь вовремя достойно уйти. Вот моя философия-с, если хотите.
Во время этого пространного монолога, как ни странно никто не разговаривал, хотя все были подогреты праздничной ситуацией. Саша безусловно обладал даром магнетизма, его жутковатый спич в эту новогоднюю ночь произвёл впечатление. Было слышно потрескивание фитиля на свечке. Потом, все разом загалдели.
– А почему Вы, молодой человек не щёлкаете пробкой? – снова заговорил Саша. Он заметил как Стас, дурачась, засовывает пробку из-под шампанского в рот и изображает выстрел. – Вы щелкайте-с, щёлкайте-с.
– Нет уж, сударь, позвольте Вам не доставить больше такого удовольствия-с! – Стас понял, что готов подраться с этим напыщенным хлыщём, он бросил пробку на стол и громко заявил – По–моему, всё это болтовня! Надо жить, несмотря ни на что.
– Болтовня-с? – Сашины губы тронула тонкая усмешка, он стал смотреть куда-то на вершину ёлки, рассеянно теребя кисею на своём белом кашне. – Что ж, молодой человек, каждому – своё! Намазывайте свой кусок толстым слоем масла, реже смотрите на то, во что превращается съеденное на выходе, запах не в счёт. Плодите детей, сейте, пожинайте, используйте съеденное вами удобрением на полях.. Но только скажите мне: во имя чего всё это? Не можете? Тогда грош вам цена! Вы стоите не больше удобрений, которые вывозят на поля.
Сашу уже больше никто не слушал, последние слова его потонули в завораживающих звуках бессмертного танго: «Бэсамэ. бэсамэмучо.»
Наташа взяла Стаса за руку, и они вышли на середину комнаты, где уже кружились пары. Стас почувствовал, как его партнёрша всем телом подалась к нему, выдохнув воздух где-то у его уха. Она как плющ, овладевший веткой, сделала все движения парня беспомощными. Он не мог уже думать о Саше, его странном, холодном взгляде. Его соперника не было в комнате, близость этой удивительной девушки кружила голову.
«Бред какой-то.» – Услышал он шёпот Натальи, и, слегка отстраняясь, увидел слёзы на её щеке.
– Скажи мне, зачем ты дразнишь Сашу? – неожиданно для себя спросил Стас. – Мне кажется, он любит тебя.
– Вы словно сговорились все! И ты туда же! Может я красивая вещица, которую можно положить в карман? Держи меня крепче Стасик, боюсь упаду.
Наливались рюмки в честь нового года, дружно стучали ножи и вилки. Не сразу вспомнили, что куда-то пропал Саша. Женя вышла посмотреть и через минуту явилась побледневшая, с округлёнными глазами:
– Он в ванной, запёрся, не открывает!
Разгоряченные вином и плясками гости, уставились на выразительное лицо Жени, в котором читалось самое страшное: у всех в памяти ещё был жив мрачный спич Саши. Сколько времени его не было с ними? Половина часа, час?
Мужчины, как по команде, сорвались со своих мест. Дверь в ванной была закрыта, за ней слышался шум вытекающей воды.
– Саша, открой! – крикнул Борис, ударяя в дверь. Никто не ответил.
– Костя, неси топор! Будем ломать дверь! – раздались сразу несколько голосов.
В этот момент, услышав переполох, из кухни вышла Наташа. Она считала, что Саша ушёл домой, потому что его пальто на вешалке отсутствовало. Когда Костя явился с топором, Наталья смертельно побледнела, в ее тёмных глазах застыл ужас. Она стала звать Сашу перед дверью, и было видно, как дрожат её губы.
Костя ещё раз крикнул: «Саша, открывай, ломаем дверь!» Неожиданно дверь открылась, и Саша предстал без очков, с распахнутой на груди рубашкой. Его пиджак и пальто лежали на стиральной машинке.
– Что за пожар? Простите, у меня что-то с желудком.
То ли вопль, то ли стон раздался в стенах маленькой прихожей. Наталья, словно фурия, набросилась на человека в мокрой рубашке, и без того представляющего жалкое зрелище: «Скотина.изверг.негодяй.». Она колотила его кулачками куда придётся, и, Саша, даже не поднимая рук, чтобы закрыться, отступал назад. Наконец «дикая роза» обессилила, он обнял её, и все в немом изумлении смотрели, как плечи Натальи вздрагивают от рыданий.