Самолеты сами не летают

ПОТЕРЯ ОРИЕНТИРОВКИ В ВОЗДУХЕ, И КАК ЭТО СОБЫТИЕ

СВЯЗАНО С КРЫШАМИ НАСЕЛЁННЫХ ПУНКТОВ

Эту историю, с полным основанием, можно было назвать по - иному: «Рекомендации штурману на тему: как на капитанской должности получить майора».
Штурман авиационного отряда капитан Борзенков слыл интеллектуалом. Это был вдумчивый, выдержанный человек, с поседевшей к сорока годам головой. Мог просветить летающее воинское братство по части литературы, искусства, много читал и знал многое, что вовсе не относилось к его профессии. Про таких говорят – энциклопедист. Агент по переписи населения, заполняя анкету в квартире Борзенкова, напоминавшую библиотеку, с полным основанием мог поставить крестик напротив графы – интеллигенция.
Никто не знает, какие умники, выпекая многослойный социальный пирог на кухне переписи населения, придумали отнести лётчиков в слой рабочих, а славный отряд штурманов, первым среди которых был матрос Железняк*, - в интеллигенцию. Эти факты забавны, но в случае с нашим героем отвечало истине. Интеллигентность Борзенкова не была показушной, отличалась терпимостью и терпением.
Георгий Иванович ( для друзей – Жора) ко всем расположен одинаково ровно, доброжелательно, никогда не демонстрировал своих начальственных бицепсов. Вот почему молодого штурмана, симпатичного лейтенанта Ваню, только что прибывшего с училища, отдали стажёром Борзенкову. Распорядился об этом командир части и «шеф – пилот» командующего округом – подполковник Шатохин. Все знают, что Евгений, моложавый стройный лётчик, попал в «струю». Личный пилот «хозяина», командир корабля, перепрыгнув пару ступенек, стал полновластным руководителем отдельной эскадрильи. Впрочем, с лётчиками он был запросто, не чванился, и, своим подчинённым он был по- человечески симпатичен. Ещё бы, всегда с иголочки, отутюженный, он носил не уставную фуражку- мичманку, пошитую на спецзаказ.
Такие фуражки с высокой тульей, лётчики называли «аэродромами», или «генеральскими». Пошить такое чудо можно было только у одного мастера в городе - Волкова, он обшивал реквизитом театры, и заодно своих друзей военных. Деньги для Волкова – не были главным. Обладатели «аэродромов», кроме солидных должностей, должны были иметь связи, чтобы увенчать свою голову неординарным головным убором с прошитым мягким козырьком.
Шатохин, кроме впечатляющей фуражки, обладал природным даром - такие лётчики, как он, чувствуют машину каждой клеточкой тела. Кроме того, Евгений наделен звериной интуицией. В сложных ситуациях, даже в самых, казалось, безвыходных, он сохранял спокойствие, решение находил безошибочное. Но есть казуальный закон, по которому именно такие люди, совершают непростительные ошибки в простейшей ситуации, когда позволяют себе расслабиться. Речь пойдёт о казусе, который, ни в коем случае не умаляет достоинств одного из лучших экипажей в военном округе.
Дело было к вечеру. Самолёт взлетел с военного аэродрома в Кобрине (что под Брестом) и взял курс на Пинск, чтобы через какой-то час приземлиться в Минске. Погода этим летним днём выдалась ясная, видимость – более десяти километров. Штурман – стажёр Ваня, после взлёта скомандовал лётчикам взять курс сто десять градусов, и те исправно, по своим компасам, вывели машину на заданную траекторию.
Экипаж, поднявшийся в четыре часа утра, устал. Командир Шатохин, поудобнее устроившись в мягком кресле, наблюдал за действиями второго лётчика Драгуна, которого он посадил на командирское сиденье, тем самым, доверив ему пилотирование от взлёта до посадки. Солнце, клонившееся к горизонту, нестерпимо било в глаза лётчикам. Драгун схватился за шторку и резким движением закрыл своё лобовое стекло. Машинально, Шатохин сделал то же самое. Он ожидал, когда они наберут высоту, чтобы включить автопилот. Тогда можно и вздремнуть. Через пятнадцать минут, механик Трошкин просунул свою плутоватую физиономию в кабину пилотов:
- Товарищ командир!
- Что тебе, Троха? – недовольно отозвался Шатохин.
- Крыши, какие-то не те, командир!
Комэска снисходительно улыбнулся:
- Твоя -то, мой друг, на месте? Может, чего приснилось? Иди, досыпай!
Механик с недовольным лицом покинул кабину. Комэска, прищурив глаза от солнца, глянул на компас. Сто десять градусов, курс на восток. Стой, тогда почему солнце, что садиться на западе, светит в глаза?
- Борзенков! – взревел Шатохин. Но вместо его штурмана, снова появилось круглое лицо Трошкина.
- Командир, крыши под нами красные, черепичные! Таких в Белоруссии нет!
- Да сгинь ты, лихоманка чёртова! Жору давай сюда!
Командир уже понял, что они находятся над Польшей, что вместо восточного направления, летят на запад, туда, где расположен Белосток. Евгений выключил автопилот и стал разворачивать самолёт в противоположную сторону. За его спиной маячил встревоженный Борзенков, он не мог предположить, что расторопный стажёр Ваня, забудет согласовать курсовую систему перед взлётом.
Через несколько минут, они услышали в наушниках резюме с командного пункта: «Вам посадка на «Уникальном»!», а ещё, через какое.- то время, увидели рядом с собой два наших истребителя, поднятых с аэродрома «Лида» для «пресечения действий нарушителя». Пришлось пересекать границу вторично, в сопровождении боевого эскорта, опасаясь, что свои же, сгоряча, откроют огонь.
История, похожая на извержение вулкана, в отдельно взятом военном округе, имела свои последствия. В результате разборок полётов кто-то должен быть наказан. За всё, в конечном счёте, отвечает командир. Но как накажешь личного пилота «хозяина»? Ваня – стажёр, с него взятки – гладки. Крайним остался Борзенков, штурман отряда. Его сняли с должности и отправили наземным штурманом на командный пункт воздушной армии, где через год он получил майора. « Было бы счастье, да несчастье помогло. Спасибо Ване! - смеялся Георгий приезжая в гости к сослуживцам. – На своей должности так бы и ушёл на пенсию капитаном! А теперь – оркестр на похороны от военкомата положен! Если б не черепичные крыши, пожалуй, до Варшавы смогли бы дотопать».
Справедливости ради, надо отметить, что Ваня стал отменным штурманом, и теперь всегда сравнивал показания электронной курсовой системы с показаниями самого надёжного, элементарного жидкостного магнитного компаса, которым пользовался когда-то Чкалов – этот, не соврёт!
Замполит Кругликов, который к тому времени уже служил в названном округе, так прокомментировал ситуацию: «А что, бё-ныть. Даже марксизм, бё-ныть, заё.в (читай - заскоков) не отрицает!»

ПРАПОРЩИК ДРОБЕНЬКОВ

Полковые остряки даже местную меру тупости вывели: «Один дробень». Они сколько угодно могли смеяться над не в меру простодушным, неторопливым увальнем, каким был Дробеньков, но если нужно было что-то сделать, построить, соорудить, все бежали к нему. В его простодушии скрывалась выпестованная в народе мудрость, покладистость, безобидность. Если присмотреться, за его крепко сбитой фигурой, словно стояла тень выходца из народа - Швейка, а если и над ним смеялись, то так и хотелось сказать всем: «Над кем смеётесь, над собой смеётесь!» Даже круглым лицом, с носом картошкой, прапорщик напоминал персонажа Гашека, но только не знал об этом.
Как большинство прапорщиков полка, он с утра был озабочен тем, как присмотреть «ненужное» военному хозяйству, а к вечеру – как это вынести, или вывезти с аэродрома. Это могли быть три доски, кусок фанеры, листы железа, старые железные плиты с дырками, которыми когда-то были вымощены рулёжные дорожки. Всё это могло пригодиться в личном подворье – Дробеньков жил в частном доме своих родителей, где забором служили вышеупомянутые плиты.
Как организовать весёлые минутки в курилке полковые заводилы знали. Вот приближается к галдящей компании наш герой, и неожиданно, тема разговора меняется. Местные юмористы подготовили специальный диалог для вновь прибывшего, делая вид, что не замечают его. Дробеньков не входит в курилку, потому что не курит, да ещё и подтрунивать начнут. Он, как-то бочком подкатывает к ближайшей сосне, прислушивается к разговору.
Авторитетный голос заявляет: «Слышали? Вышел указ правительства. Военнослужащим, детям родителей, имеющим награды, разрешено надевать эти награды к празднику седьмого ноября!» «Да что ты говоришь! - подыгрывают ему. - У меня мать герой соцтруда, обязательно одену!» Все в курилке знают, что именно эту награду, имеет отец Дробенькова. ( Прости господи, это святотатство распоясавшимся шутникам!)
И что Вы думаете? К полковому построению в честь праздника, ( разговор состоялся накануне) на парадном кителе Дробеня, вместе с двумя медалями «за службу», сверкала золотая звезда! Полковое командование было озабочено взрывом хохота в первой эскадрилье. Наконец всё успокоилось, друзья еле уговорили прапорщика спрятать звезду в карман.
Во второй раз Дробень «купился» на спирте. Он пришёл к командиру эскадрильи Недюжему и стал просить пять литров спирта.
- Дробеньков, Вы хорошо сегодня спали?
- Да, товарищ командир! Неплохо. – простодушно ответил его подчинённый.
- Тогда объясните, с какого будуна, я вам должен спирт?
- А я слышал, всем положено, к отпуску. Вы ж мне отпуск подписали. Дай думаю, зайду к командиру.
«Дай думаю. - любимое выражение прапорщика, которое он не забывал вставить даже в объяснительную записку. Он вынужден был писать таковую, когда ночью не прибыл на аэродром по тревоге.
Дробеньков прибыл с объяснительной запиской в кабинет командира.
- Ну что, Дробеньков, Вы опять неплохо спали? Громкая связь работает у Вас?
- Работает, товарищ командир.
- Так почему же Вы не прибыли по тревоге?
Не будет же он рассказывать о том, что прикрутил громкость, чтобы не разбудить жену, детей. Ответ нашёлся простой и вразумительный. ( На момент тревоги Дробеньков снимал квартиру в военном городке).
- Я, товарищ командир, проснулся ночью. Дай думаю, схожу в туалет. Вернулся, вышел на балкон. Вижу – люди с противогазами бегают. Думаю: чего-то они бегают? Прилёг. Видно, громкая-то сработала, когда в туалете был.
- Так ты же видел, что люди бегают, с противогазами!
- Да, видел, – терпеливо согласился прапорщик. - Думаю, что это они бегают? А так, спросонья и не сообразил.
- Дробеньков, ты мне дурака то не включай! К тебе, что, может, и посыльный не прибегал?
- Прибёг. Под утро.
Недюжий, на самом деле мужик в полном смысле этого слова дюжий, косая сажень в плечах, здоровенными руками отодвинулся от стола вместе со стулом, встал, нервически прохаживаясь по кабинету.
- Давай сюда бумагу!
Подняв писульку к глазам, он стал разбирать каракули, губы его шевелились:
- проснулся ночью - читал комэска вслух - дай думаю, схожу в туалет... Что?! Да ты, что, идиот!? - неожиданно закричал он - Вон отсюда!
Терпеливее человека, чем Кругликов, вряд ли можно встретить. Сам замполит высоко ценил это своё качество, в душе гордился собственной выдержкой, умению к каждому человеку найти ключик. После получасовой беседы с Дробеньковым, вера в свою неизменную харизму в майоре пошатнулась.
Кругликов вызвал прапорщика к себе в кабинет по довольно одиозному случаю. В летние месяцы личный состав, отправляясь на обед в лётную столовую, предпочитал машине пешую прогулку по лесной тропинке. Эта прогулка занимала какие-то пятнадцать минут. Пение птиц среди огромных елей, перестук дятла, краснеющая на обочине ягода, нагибаясь за которой можно встретить взглядом боровичок, уютно прикрывшийся упавшими ёлочными иголками – и все эти радости – в короткое время обеденного перерыва, которое по собственному усмотрению можно было увеличить, если не было срочных дел на службе.
Возвращаясь из столовой по заветной тропинке, ( Кругликов любил прогулки) замполит услышал возбуждённые голоса за густым кустарником. Безотчётно, повинуясь внутреннему голосу, он двинулся к спорщикам, и, вскоре его глазам предстала опушка, с пеньком посередине. Четверо его подчинённых отчаянно хлестали пенёк картами, не замечая надвигающейся опасности.
- Может и мне, бё-ныть, сдадите? – негромко, вкрадчивым голосом вопрошал, словно выросший из-под земли майор. Немая сцена длилась секунды, затем карты исчезли, и служивые поспешно собрали деньги с пенька. Сбивчивые объяснения по поводу обеденного перерыва замполит не принял, пригласил всех по отдельности в свой кабинет. Командование части развернуло нешуточную борьбу с «этой заразой», которая словно эпидемия охватила лётчиков. Играли в дежурках, кунгах, на самолётах и даже в лесу, проигрывая получки, вследствие чего жёны стали бегать к Кругликову с жалобами. Здесь должности и звания не шли в счёт, прапорщики играли вместе с офицерами.
«Трынка» представляла собой упрощённый покер. Сдавалось по три карты, среди которых «джокер» мог стать любой картой. Делались ставки, и, выигрывал тот, у кого большее количество очков.
- Прибыл по Вашему приказанию! – чётко отрапортовал Дробеньков, приложив руку к козырьку в кабинете замполита.
Кругликов посмотрел на благодушное лицо прапорщика и подумал: «Аж светиться, будто за благодарностью прибыл!»
- Послушайте! Вы у нас, бё-ныть, на хорошем счету. - Начал с предисловия заместитель командира по политической части. - Трудолюбивый, бё-ныть, исполнительный. Почему стали играть в карты?
- Я не играл, товарищ майор!
Кругликов опешил. Он ожидал чего угодно, только не такого ответа.
- Постой, постой. Может, бё-ныть, у нас второй такой есть Дробеньков? Может, ты думаешь, никто не трогал мою маму, мне всё это во сне привиделось, и стоял возле пенька, бё-ныть, твой бесплотный дух?
- Товарищ майор! Я в карты не играл. Шёл с обеда лесом, слышу – спорят. Подошёл, заинтересовался. Дай думаю, пятачок на кон поставлю – а тут и вы. Даже раздать не успели!
- Да,да. Дробеньков! Шёл я лесом, вижу беса. Ты что, меня, бё-ныть, за дурака считаешь?
- Нет, товарищ майор, бё-ныть. Ой, извините! Я никогда. В карты? Ни за что! Да меня жена убьёт! Я просто так. Дай думаю, пятачок. А тут Вы.
- Стоп, Дробеньков! Возле пенька, бё-ныть стоял?
- Стоял, товарищ майор. А как же не стоять, я иду, а они.
- Стоп, стоп. Карты в руках держал?
- Карты? Карты держал, отрицать не могу.
- Да как же ты при этом говоришь, в тридцать три крестителя, что не играл?
- А вот играть, товарищ майор, извините, не играл. Просто взял в руки три карты. Дай думаю, гляну. И стал медленно. медленно так раздвигать, уголком. Думаю, и как это везёт иным – открывают, а там – три туза! А тут – вы.
- Значит, у пенька стоял, карты в руках держал, пятачок ставил.
Замполит даже перестал вставлять из-за волнения своё любимое словечко.
- Не, не. пятачок не ставил! Только подумал, а тут и Вы!
- Слушай, Дробеньков, бё-ныть.- переходя на зловещий шёпот, одними губами произнёс Кругликов, - иди ка, ты, знаешь к какой матушке? Возьми ручку, и подробно, на трёх страницах, всё, как было. Я не хочу после бесед с тобой, бё-ныть, оказаться в Новинках*. Свободен!
- Есть, товарищ майор! – гаркнул Дробеньков, и, с извиняющейся, мягкой улыбкой, которая не покидала его физиономию во время разговора, покинул кабинет.

 

СТАРЛЕЙ ЩУКАРЬ

Бортовой техник самолёта Щукин отличался занозистым характером. Таких в авиации называли «арапами». Этот будет отстаивать свою точку зрения, даже если совсем не знает вопроса. Просто напирает, этаким буром, нагло, с наскоком, уверенно и безапелляционно - создаётся впечатление, что человек знающий, уверенный в себе, технически грамотный. Переспорить Щукаря было невозможно, а у начальства тот ходил в «лучших специалистах» благодаря своей настырности, умения оказаться на виду, вовремя продемонстрировать свои возможности. И хотя друзья часто ловили его на том, что он слабо знает технику, командование доверило ему летать на салоне командарма, учитывая его солидный опыт.
Старлею было уже за сорок, и давно было пора ходить в капитанах, потому что на горизонте маячил пенсионный рубеж. К этой поре Щукарь обзавелся солидным животом, ходил не торопясь, раскачиваясь из стороны в сторону, расставив по сторонам руки, как пингвин свои крылышки. Полное его лицо обзавелось вторым подбородком, широкий нос, внушающий уважение, походил на спелую грушу, а глаза, когда он волновался, часто моргали набухшими веками, из-за чего появлялись слёзы, которые он часто вытирал платком. Ещё он имел вредную привычку пыхтеть носом, как кабан, словно удаляя струёй воздуха из носовых пазух невидимые пробки. Словом, фигура колоритная – сказано будет слабо, подойдёт иное – других таких не бывает.
Когда Щукина закрепили за «салоном», белой машиной с голубыми полосами и цифрой «06» на борту, он в полной мере стал реализовывать особый начальственный дар, тлевший в нём все годы службы, и не успевший воплотиться по той причине, что не было подчинённых. Самолёт-салон возил ещё маршалов отечественной войны, а сейчас - исключительно генералитет военного округа, гостей из Москвы. А это обязывало готовить технику к вылету с особым тщанием. За два часа в любое время года авиационные специалисты должны проверить оборудование, слить отстой из топливной системы, контролируя наличие или отсутствия воды в топливе, ( отстой хранился в специально маркированных банках до возвращения самолёта на базу) опробовать двигатели на всех режимах с проверкой всех систем.
Три - четыре человека, обслуживающие подготовку, подчинялись эти два часа хозяину – бортовому технику самолёта. Щукарь с ними не церемонился:
- Эй, технота маслопузая! Куда прёшь? Ну ка, сними свои говнодавы! – кричал он специалисту из ТЭЧи*, попытавшемуся подняться по лестнице на борт в грязных сапогах. Его механик с пылесосом чистил кресла, диваны, ковры, протирал зеркала, и без разрешения техника, никто не мог зайти в пассажирскую кабину, или в кабину пилотов. Все знали, что не так – Василич покроет матюгами, да ещё такими, что не каждый слыхивал. Что и говорить, хозяин он был настоящий. На борту имелся буфет со стационарными кипятильниками, не переводился чистейший спирт ректификат, в укромных ящичках хранились новенькие колоды карт, бумага с «вистовичками»*, пара коробок с шахматами.
За несколько часов полёта, начальственный состав мог расписать «пулю», перекусив под рюмочку. Сам Щукарь в карты играл только в дурака, и азартнее человека, вкладывающего в эту игру столько темперамента, вряд ли можно было встретить. Но что там карты, по настоящему его страсть проявлялась. в шахматах! Он был отменный игрок, и таких сильных, как он, в войсковой части были единицы.
По чистой случайности, на корону шахматного короля эскадрильи, претендовал штурман Петров, ровесник Щукина и член экипажа «салона». Летать им приходилось вместе, и, в длительное время ожидания вылетов на чужих аэродромах, столик с зелёным сукном в пассажирской кабине лайнера, становился полем баталии двух титанов-самородков. И эта битва не всегда носила признаки борьбы интеллектов, иногда доходило до. скажем так – поведения неспортивного.
Попив чаю с бутербродами, два приятеля, подтрунивая друг над другом, садились в кресла за «зелёный столик». Щукарь в своей манере:
- Ну, Терентьевич, ходи сюда! Сейчас я тебя натяну на каркалыгу!
 - Натяни-сь-ся, Василич! Сейчас я проверю твою технику пилотирования!
Что такое «каркалыга» - никто не знал, но само слово несло в себе заряд чего-то отвратительного, и с большим количеством заусенцев.
Петров, что касается роста и комплекции, мало чем отличался от Щукина. Они оба походили на два старых, крепких боровичка на толстых ножках, только Василич передвигался степенно, а Терентьевич быстро семенил мелкими шажками, и так же говорил быстро, будто сыпал горохом.
Расставив фигуры на доске, Щукарь обращал своё лицо к болельщикам, которые с превеликим удовольствием занимали диван рядом, чтобы наблюдать «этот цирк».
- Подсказчиков тут нет, умеющих играть в шахматы? Ну и хорошо. Взялся – ходи! Походил – не ной!
Щукина раздражала манера соперника ухватиться за фигуру и держать на ней пальцы, потом отпускать, снова думать и снова захватывать другую фигуру.
Петрова раздражало чмыханье носом борттехника, и его частые моргания глазами. Вот сейчас, он сделает, ход «Е-2 - Е-4» и начнёт продувать свои носовые пазухи.
Начало партии обычно проходило довольно спокойно. Во время игры оба напевали мотивчики своих любимых песен, и чем больше нарастал накал на шахматном поле, тем грознее, громче и значительнее звучали арии.
Штурман мурлыкал под нос какую-то тарабарщину без слов. Это звучало примерно так: «Та- Ра-ра, тара-та, та-ра-ра тарута.» Со множественными повторениями. Когда предстоял ход значительный, Терентьевич завышал ноту, и на самом апогее со стуком ставил фигуру.
Василич пел со словами, первые строчки куплетов, не особенно переживая за слушателей, до которых его «перлы» не доходили целиком. На высокую ноту Петрова он отвечал своим удвоение звука, при ответном ходе. В его репертуаре были «Яблони в цвету.», «Ах ты сукин сын Камаринский мужик, снял порточки и по улицам бежит», «Созрели вишни в саду у дяди Вани.» Причём все песни шли в строгой последовательности: в начале игры – более лиричные «Яблони», затем – «дядя Ваня», а уж потом «Камаринский мужик».
Но апофеозом, когда его противник был припёрт к стенке, всегда была его любимая: « Из Тамбова сундук пёрла, в решете зерно несла!» Если Василич побеждал, доносилась эта торжествующая песнь, если дела были неважнецкими – «ах ты сукин сын».
Вот первый ход сделан, игра начиналась. Радист, механик и лётчик с улыбками ждут развития событий. «Ты ходи, давай, давай, не задерживай.» - поёт Василич, чмыхая в паузах носом. « Тара-там, тарурам!» - отвечает Терентьевич ходом. События на доске развиваются стремительно, и скоро оба привстают со своих кресел, и в полусогнутых позах, продолжают двигать фигуры.
- Ну, вот ты и приплыл, голубзерка! – провозглашает Щукарь делая решительный ход ферзем и начиная петь свой победный марш «Из Тамбова.» - А! Взялся за фигуру? Ходи! – Неожиданно кричит он, обрывая песню.
- Да, я поправлял! Что ты на самом деле!
- Я вижу, как ты поправлял! Взялся – ходи!
Довольные болельщики потирают руки, сейчас начнётся главное. Шахматная баталия постепенно переходит в петушиный бой, спорщики кричат с покрасневшими лицами, выхватывая друг у друга фигуры из рук. Щукарь, изловчившись, захватывает пальцы штурмана вместе с ладьёй, и, начинает их выкручивать.
Фигуры на доске падают, смешиваются. Настаёт время болельщиков, они принимаются успокаивать соперников. Те постепенно остывают, начинают восстанавливать позицию.
- Штурманец, эта пешка не здесь стояла!
- Как не здесь, ты что, Вова- Силич, белены объелся?
Глаза Василича начинают часто моргать, из них обильно текут слезы, и он начинает извергать на соперника поток редкостного, но не обидного мата. Что-то вроде: «Распроноебит твою в гробокопателя мать!», со всевозможными вариациями. Если Щукарь одерживал верх – партия продолжалась. Если его положение на момент «выкручивания пальцев» было плачевным (что случалось довольно редко), партия так и заканчивалась «боевой ничьей», с поверженными навзничь на доске фигурами. Проиграть для нашего героя было смерти подобно!
После праздников Щукин болел. Напивался он только в дни, когда не было вылетов. Но похмеляться себе не позволял, и других не баловал, хотя на самолёте всегда был спирт. В такие дни многие к нему подкатывали с намёками:
- Василич, как дела, как здоровье?
- Здоровее видали! А дела - у прокурора. У меня – делишки. Жена из «отличников» вывела, портрет под койку забросила!
На самом деле, портрет старлея, который вот-вот должен получить капитана, висел на доске передовиков соцсоревнования, где среди других отличников боевой и политической подготовки, красовался его величественный нос.
Случай, ставший легендой, поднял авторитет Щукаря на недосягаемую высоту среди летающего братства, в особенности среди «маслопузой» техноты. Ноль шестой борт ожидал вылета с командармом, дважды героем Советского союза. Группа сопровождающих уже прибыла на стоянку аэродрома Мачулище. В ожидании командующего офицеры прогуливались под самолётом. Один из полковников инженерного отдела, когда подъехал «хозяин», стал проявлять особый интерес к материальной части самолёта. Он подходил к шасси, осматривал пневматики, стойку, трогал руками «серьгу», на которую стойка становилась в убранном положении. Словом, он хотел показать всем, а главное – командарму, что он проверяет подготовку самолёта.
Щукарь, находясь рядом, уже во всю пыхтел носом, на его часто моргающих глазах выступили слёзы. Полковник не знал, что это признаки, не сулящие ему ничего хорошего. Он продолжал усердствовать, надеясь что командарм оценит его служебное рвение. Неожиданно полковник, и вся группа, окружающая героя-лётчика, услышали громко-гневное:
- Товарищ полковник! Что Вы тут крутитесь, как шестёрка? Вы может быть что-то соображаете в моей технике?
Командарм повернулся на голос. Говорил он всегда спокойно, слегка картавя:
- Слюсий! (Слушай!) – обратился он к побагровевшему полковнику. - Ты ж, дистительно, здесь не нузен. Марш в салон!
Щукарь, единственный из младших офицеров, который мог «отбрить» полковника, «не знающего своего места» возле самолёта. Он дослужился до капитана и уволился в сорок пять. На пирушке по случаю проводов, Василич сокрушался: «Молодёжь зелёная! И как Вы тут без меня будете справляться?»

КОМАНДАРМ - ЛЕГЕНДАРНЫЙ ЛЁТЧИК-ШТУРМОВИК

Все знали, Леонид Игнатьевич Беда - единственный дважды герой Великой отечественной среди штурмовиков, большинство из которых, получали звания посмертно. И знал только он, что такое войти на малой высоте в шквал огня, защищающий живую силу и технику на дорогах или объектах. Ваня Кожедуб всегда удивлялся этому феномену, при встрече спрашивал: «Лёня, как ты умудрился целым остаться?» «Тебя, боров, точно бы зацепило! Меня в кабине не было видно. А тогда был вообще – скелетом! Все снаряды летели мимо. Потом, мою фамилию фрицы знали. Кому хотелось БЕДУ на голову?»
Этому разговору был свидетелем экипаж самолёта на аэродроме Лунинец, где встретились две легенды. Весовые категории были явно различные. Когда Кожедуб обхватил своими лапами и поднял в воздух худенького командарма, тот засеменил ногами и по - детски запищал:
- Раздавишь, чертяка!
Они отобедали в лётной столовой вместе, затем Беда продолжал работать, а знаменитый воздушный асс вернулся на самолёт, решив дождаться здесь своего друга и с ним лететь в Минск, чтобы там без помех поужинать, с глазу на глаз.
Кожедуб, невысокого роста, коренастый, широкоплечий, с крепкой шеей, которой могла гордиться всякая голова – полностью соответствовал фамилии своим обликом. Его всю жизнь спрашивали: «Как Вы побеждали?», и он неизменно отвечал: «А у меня на одной гашетке все пушки и пулемёты. Главное: подойти поближе, – и, из всех стволов! Успевай уйти от обломков!» Он, как и летал в небе, ходил по этой земле уверенно, с улыбкой.
С улыбкой он поднялся на борт «салона», поздоровался со всеми за руку. Механик сломя голову кинулся за вешалкой, чтобы повесить китель с золотыми звёздами. Меж тем, герой скинул свои туфли на ковре, запрокинул свои ноги на диван, и через минуту храпел. Его носки распространяли в замкнутом пространстве салона удушающий запах. Командир корабля махнул своим ребятам рукой: идём, мол, на улицу. Только что прошёл летний ливень, воздух был лёгок и свеж, и все подумали, что к приезду командарма, надо открыть все форточки, чтобы удалить из салона «отравляющие вещества». Под самолётом они наконец-то дали волю своим чувствам:
- Ну, хлопцы, вот это здоровье! Зорин с зоманом* – детская шутка по сравнению с его носками! Скажи кому – не поверят, что с Кожедубом здоровался!
Лёня Беда, в молодые фронтовые годы, привык «брить землю», штурмуя вражеские колонны. Чем ниже прижимаешься к земле, тем неожиданнее для противника. Не изменил он этой своей привычке и в зрелые годы. Став генералом, он сам летал на транспортниках, причём на территории своего округа – только на малой высоте. Он не хотел слышать слово «эшелон», когда нужно было набирать тысячи метров высоты. Любил смотреть на землю, которая проносилась под ним лугами, сверкающими блюдцами озёр, лентами рек среди лесов. Он бы хотел снизиться ещё ниже, чтобы верхушки сосен мелькали перед глазами, а коровы от испуга взбрыкивали ногами и неслись в разные стороны, и чтобы какой-то деревенский мальчишка, как он в детстве, близко увидел самолёт и уже ходил потом с заветной мечтой о небе. Он хотел всего этого, но не позволяла должность – не мог он такой пример подавать лётчикам, времена Чкалова прошли.
Роста командарм небольшого, сухонький. Носки обуви маленького размера смотрели, как у Чаплина, в разные стороны. Лицо худое, нос приличных размеров с горбинкой, глаза светлые, проникновенные. Голоса никогда не повышал, носил с собой в углу рта лёгкую смешинку, которую извлекал всегда по месту, и в тему.
Среди генералов и полковников его свиты, похожих на огромных медведей, он казался издалека мальчиком, но, тот, кто оказывался рядом с его двумя золотыми звёздами, видел: сияние высших наград, делало его великаном, по сравнению с карликами, которые в его окружении старались казаться меньше ростом. Он не любил подхалимаж, и все знали это. Но человек настолько изощрён в этих происках, что Беда ловил себя вопросом: «А так ли это на самом деле? Почему я принимаю ухаживания одних, и отвергаю – других? Может быть, одни это делают грубо, другие, поумнее, ткут более тонкую паутину?». Большая война заставила его на всю жизнь остаться тем деревенским пареньком, которым он пришёл на неё, и он не жалел об этом.
В свои авиационные полки и дивизии, разбросанные по всей Белоруссии, командарм летал на любом свободном самолёте. Специально под себя не держал «салон», как это делали иные. Вот и сейчас, он прибыл на «грузовик» - Ильюшин, где не было ни ковров, ни диванов. Экипаж здесь был молодой, командиру ещё не исполнилось тридцать, и все волновались: как пройдёт этот первый полёт с лётчиком – легендой? Ведь он сядет сейчас в командирское кресло, а фактическому командиру, придётся пересесть на место правого лётчика.
Получив доклад от молодого капитана, генерал сказал прищурившись:
- Слюсий! (Слушай!) Ми, по - моиму, с тобой не знакоми? Глачёв, говолись? Ну, ну. поглядим, сто ты за птиса! - сказал он, нещадно искажая фамилию пилота. Лететь предстояло из Лиды, где командующий участвовал в полётах, ( он в свои пятьдесят с лишним лет летал на истребителях) в Мачулище.
- Знасит, так: свясь ведёсь ти, пилотилую – я. Где осибусь – поплавляись. Поняль?
Как не понять! Командарм поднялся по стремянке на самолёт, прошёл к кабине пилотов, на ходу снимая китель и фуражку. Механик Уткин бережно расправил на плечиках генеральский мундир, не отрывая завороженного взгляда от двух золотых звёзд героя, фуражку пристроил на откидном сидении. В грузовой кабине самолёта эти сидения шли по обе стороны бортов, они предназначались для десантников, или пассажиров и сейчас были в убранном состоянии.
Молодой борттехник Дима Захарченко ожидал генерала в кабине. Он пропустил его на левое сиденье и попытался придвинуть кресло поближе – Беда был низкорослый, его ноги не доставали до педалей ножного управления. Дима потянул за «грушу» тросового управления, чтобы снять со стопора кресло. Трос где-то заело. Он потянул сильнее, толкая рукой спинку сиденья. Неожиданно стопор слетел, и сиденье по направляющим ринулось вперёд. Небольшая голова генерала с чубчиком, зачёсанным на бок, дёрнулась, и он еле удержался, чтобы не удариться о приборную доску. Щёки Димы покраснели, он извинился. Генерал внимательно посмотрел на него, ничего не сказал. Но кресло оставалось в крайнем переднем положении, т. е. слишком близко. Пришлось повторять процедуру, и сиденье опять пошло резко, теперь уже назад - голова героя дёрнулась во второй раз.
- Ты сто, хосис меня убить? – спросил командарм борттехника, лицо которого пылало как пожар. Захарченко собирался смазать трос и направляющие, по которым двигалось злосчастное сиденье, но всё не доходили руки. Если бы он знал, что им придётся лететь с легендарным командармом! А то сдёрнули, совсем неожиданно.
- Нет, нет. товарищ командующий, сейчас отрегулируем.
Рулил Беда как на истребителе, тормозами пользовался резко, и самолёт то и дело «клевал» носом. Молодой командир сидел молча, поглядывая на движения генерала, слегка придерживая штурвал на разбеге. Они набрали триста метров высоты – командарм выше не летал на подвластной ему территории и все командные пункты знали это, вели его самолёт, передавая управление от аэродрома к аэродрому. Беда не одевал наушников, предоставляя возможность вести связь экипажу, он выдерживал заданные штурманом курсы, легко держал штурвал. Под ними проносились леса Беларуси, с заливными лугами, заплатами возделанных полей, змейками рек. Вот показался белокаменный Новогрудок, на небольшой возвышенности. Пора выходить на связь с Минском.
- Глачёв, ти с Мацюлись – сями (Мачулищщами) связалься?
- Связь имеем, товарищ командующий! Посадочный курс – сто пятьдесят семь градусов.
- Хоросё! Скази им, пусть заводят по РСП(Радиолакационная система посадки). Я гляну, как они лаботают!
Руководитель полётов своё дело знал, он вывел «сто первого» (позывной командарма) в створ полосы. Глиссаду снижения нужно было выдерживать заданную, и молодой командир то и дело хватался за штурвал, поправляя положение.
- Слюсий, ти сто месаись мне пилотиловать? – услышал он и снял руки со штурвала. Будь, что будет, грубых ошибок нет, а если появятся, он успеет вмешаться. Все понимали, что пилотировать истребитель и транспортник – это небо и земля, а командарм летал на этих «агрегатах» не так часто. Впрочем, к полосе они подошли нормально, а вот посадка получилась жёсткая, с «плюхом».
- Ты сто сидись, слозив луки? За посадку тебе, командиль, двойка!
- Есть, товарищ командующий, исправимся!
Теперь молодой пилот понял: приказы старших, в имевшем место случае, надо выполнять наполовину: одну руку снял со штурвала – другую оставил. Всё думал лётчик. Провалил свой главный экзамен! Теперь командарм ни за что не полетит с ним, и, при одном упоминании его фамилии, скажет их командиру со своей особой манерой, которую так любили лётчики: «Слюсий, дай мне кого- нибудь другого».
А тут ещё казус! На выходе ему подали китель. Фуражку с откидного кресла ухватил Захарченко, протянул генералу. Оказалась не та! Голова Беды провалилась в пятьдесят девятый размер, закрыв лоб и глаза сразу. Его пятьдесят шестой лежал рядом с мичманкой командира и борттехник перепутал.
- Слюсий, - обратился Леонид Игнатьевич к лётчику, - твой болттехник снасяла хотель меня убить в клесле, тепель хосит, стоб я упаль со стлемянки – я нисего не визу!
Командарм уехал, не потрудившись устроить разбор полёта, или дать какие-то замечания, а молодой командир корабля сказал молодому бортовому технику:
- Слушай, болт-техник, быть тебе болтом всю жизнь, а мне век не видать следующей должности!
Но всё оказалось не таким мрачным, как рисовалось лётчику. И даже наоборот, события повернулись к экипажу «грузовика» лицом со счастливой улыбкой.
Лето, миновав свою макушку, спешило к апогею. Богатый дарами август ласково глядел в окна, удивляясь тому обстоятельству, что лётчики в такую погоду сидели в классе аэродинамики, где «папа», командир части Красовский, с угрюмым лицом читал с трибуны приказы министра обороны, главкома авиации. «Папа» всегда носил на лице маску грозную, величественную, улыбался редко и, если в этом человеке и жила какая-то частичка юмора, то прятал он её весьма глубоко. Кроме «папы», Красовский имел вторую кличку – «Салазар», но это второе имя произносилось всегда в кругу, где были уверены друг за друга. Все знали и особо приближённых, «шептунов», которые парили «папу» в баньке, держали его в курсе глубинных событий.
Казалось, ничто не могло нарушить заведенного распорядка. Но вот входная дверь открылась, и диспетчер Прошкин просеменил к самой трибуне. Лётчики гадали: кому вылет? Кто тот счастливчик, кто уйдёт сейчас из душного класса на стоянку?
Красовский нахмурил брови, окинул глазами ряды кресел. Он ещё раз переспросил о чём-то диспетчера, и присутствующие обнаружили на лице своего «родителя» крайнее удивление.
- Грачёв! С диспетчером, к телефону!
По дороге Прошкин объяснил, что на проводе – Беда!
- Какая беда? - недоумённо спросил лётчик, холодея мыслями: что-то стряслось дома? Диспетчер рассмеялся:
- Да не беда! Командарм на телефоне!
В кои годы командующий зовёт к телефону лётчика? Что стряслось? Почему не передал приказание через ответственного командного пункта, своего порученца, наконец, через Красовского? Что толку гадать! С дрожью в руке он принял трубку от телефонистки.
- Слюсий, Глачёв. - услышал знакомое, в трубке. – Ты знаись моего бывшего зама, этого.. ижего (рыжего) генерала. сто командует сяс в Одессе.
- Бирюкова?
- Вот, вот. Завтра повезёсь иму двигатель, а оттуда, он знает, сто тебе загрузить. Лисьно для меня. Поняль?
- Так точно, товарищ командующий!
Ни один из начальников такого ранга не снизойдёт до того, чтобы общаться с низами, обращаясь с личной просьбой. Беда был не таков. Рассказывали, что разбор полётов с комэсками, который он проводил в «высотке», был непременно с рюмкой коньяка из его запасов. Самое сильное выражение крайнего неудовольствия: «Разбумбай – Мамай!» И наоборот, похвала звучала так: «Молодесь – засланец!» (Молодец-Засранец!) Лётчики искренне любили командарма, потому что генерал никогда не показывал что он выше их, он был одним из них, и продолжал оставаться, несмотря на должность, лётчиком до мозга костей.
«Грузовик» возвращался из Одессы загруженный арбузами. «Рыжий генерал» организовал всё как положено. А вот в Мачулищах, груз никто не ожидал. На полигоне в Пружанах произошло несчастье, в воздухе столкнулись два вертолёта, погибли экипажи. Командарм улетел на место происшествия, забыв дать распоряжения. Есть арбузы уже было некуда, да и кому они теперь нужны? Командир корабля после двух часов ожидания, решился на звонок ответственному КП. Понятное дело – трагедия, но не бросать же груз на аэродроме. Тот пообещал выслать машину. Вскоре пришёл бортовой ЗИЛ, с постеленной в нём соломой. « За грузом командующего!» - сообщил водитель подъехавшей машины.
Арбузы, наконец, увезли, и лётчики стали собираться домой. Дело близится к вечеру. Тут садиться вертолёт с командующим, и он прямиком на своей чёрной «Волге», к самолёту. Выходит.
- Ну, сто, пливёс албузы, синок?
- Так точно!
- А мне, сестно говоля, не до них! Но сто делать? Где они?
- Машина только что увезла.
- Как увезла? Я не давал ласполязений!
В жизни всегда комедия ходит рядом с трагедией. Так и арбузы, в этот злополучный день, когда погибли молодые ребята, исчезли в неизвестном направлении. На аэродроме, судачили о том, что приезжала машина за грузом командующего ПВО, и, по ошибке подъехала к другому борту. Возможно, Леонид Игнатьевич и нашёл их через какое - то время, а возможно и плюнул на них, не стал искать. В эти дни ему было не до арбузов. Долго ещё молодой командир корабля служил мишенью для шуток: «Ну, что, рассказывай, куда арбузы завёз? Поди, теперь и на зиму хватит?» А «папе» было не до смеха. Красовский был серьёзно озабочен тем, что Беда позвонил не ему, а командиру корабля. Он долго размышлял на тему: «Уж не родственные ли связи здесь замешаны?»
Сам командарм ни разу не вспомнил о пропавших арбузах, и даже наоборот, доверил однажды экипажу везти своего сына в Кубинку, где жила мама жены.
- Слюсий, командиль! Этот яссисек (ящичек) бабуське, а этот – её сестле. Смотли, а то этот бальбесь, (его сын) фсё пилипутаить.
Таким простым, совсем домашним человеком и запомнился всем легендарный лётчик-герой. Даже в его речи, переделанной на детский манер, было много мальчишеского, доброго и непосредственного. Леонид Игнатьевич трагически погиб в машине, во время визита Рауля Кастро, следуя в его кортеже. Лётчики плакали на похоронах генерала, что случается не так уж часто. Сын Беды стал тоже лётчиком - истребителем и дослужился до высоких званий.
В столице Беларуси Минске есть улица Леонида Беды, и теперешняя молодёжь вряд ли знает, кому принадлежит это имя. И это грустно, потому что в стольном граде должен стоять памятник этому человеку, или хотя бы бюст. И я бы хотел видеть в бронзе командарма с улыбкой, того, которого мы помним, и в котором человечность не заслонила слава его наград и званий.

2006г    г Минск