Сага о человеке

- Я к вам, - глухо ответил Виктор и присел к столу. Он втянул носом тонкий запах жасмина, исходивший от гладких щек Евгения Петровича. - Я пришел забрать бумаги деда Фрола - он не поедет в дом престарелых.
Виктор выложил на стол свидетельство об опекунстве.
- Да-да-да-да. А, собственно, кем вы ему приходитесь?
- Никем.
- Значит, решили получить комнату старика?
- Нет, не решил.
- Вы, кажется, были в Афганистане и могли бы получить жилье по льготам?
- Я что, пришел у вас просить?
- Вот вы все такие, афганцы. Разве я.
- Нет, не вы. Вы - нет. Давайте бумаги и оставьте старика в покое. Девушка, вы могли бы выйти?
Девушка не успела встать, как на столе оказалась папка с фамилией Фрола. Лицо Евгения Петровича побледнело. Вот оно внутреннее, скрытное! Может быть, все-таки почувствовал, кто перед ним?!

* * *

Виктора мучила бессонница. Он забывался только к утру, когда уже нужно было идти на работу. Сны были похожи на бред после контузии - все тело покрывалось липкой испариной, просыпаясь, он думал о том, что снова приедет к этому мосту и будет дышать невыносимым воздухом. Каждый раз он говорил себе: все, больше не поеду! Странный сон приснился ему сегодня: бескрайнее поле и он, возле старого, заброшенного колодца. Верхняя часть сруба сгнила и обвалилась. К уцелевшему столбику привязана веревка со ржавой жестянкой. К этому колодцу, хотя и был он далеко, мальчишки бегали из деревни, чтобы покричать в бездонную черноту сруба, достать со дна холодной, странного привкуса воды. Он заглядывал в колодец, ему было страшновато, жутко представлять себе на дне, но безотчетно влекло заглядывать туда снова, снова хотелось испытать эту сосущую пустоту под ложечкой.
Сон не выходил из головы: черные, покрытые слизью стены сруба, не дают ему выбраться; он цепляется ногтями за гнилое дерево, но оно подается, крошится. И он снова проваливается на дно, где темно, сырой холод пронизывает до костей. Вдруг появляется лицо старца, глубокие глаза смотрят проникновенно, ему сразу становится тепло, и он сразу понял: это Христос! Старец протянул к нему руки, и в руках его сверкнул отточенный меч.
- Иди, Виктор! Только ты можешь узреть Сатану. Нет служителей Бога, антихрист правит на земле. - Так сказал и исчез. Но кто это? Вместо старца - знакомое лицо, в рясе, и с крестом на шее. Знакомая улыбка - это же Евгений Петрович! Что же он рядится в рясу? Он же готов ради пузырька с французским одеколоном отобрать у старого Фрола последнее прибежище в его жизни. Надо сорвать с него рясу! Надо, чтобы все увидели, что скрывается под ней.

* * *

В один из дней осени, когда стояла отвратительная погода, Виктор не поехал на завод. Он позвонил мастеру, сказал, что заболел, и что на следующей неделе берет расчет. Те деньги, что он зарабатывал на заводе, можно было иметь за неделю в мебельном магазине. Как-то зашел Лешка, его давний друг, посмотрел на его руки, сказал:
- С такими лапищами тебе у нас цены не будет! - и это решило дело.
Всю зиму он возил мебель, тяжелая физическая работа отвлекала его от назойливых мыслей. Но спал по-прежнему плохо. Во сне он испытывал странные превращения; это был другой мир, где всё подвластно символам, наполненным значением.
Чаще всего приходил старик с пронзительным взглядом. Этот старик приносил ему успокоение. Но, его взгляд, его жесты, его слова – имели какой-то смысл. Старец призывал Виктора к действию, к осуществлению справедливого возмездия, и Виктор мучился, пытаясь разгадать знаки, которые, как он был уверен, ему посылались свыше.
И почти в каждом сне - Евгений Петрович. Его приятная улыбка. И даже запах жасмина. Но стоило Виктору ухватить его за одежды, как под ними оказывалось одно и то же - труха и гниль.
Виктору не составило труда узнать, где Евгений Петрович живет. И он стал ездить к нему, в новый микрорайон. Виктор не жалел своего свободного времени. Даже в плохую погоду он сидел на лавочке, накинув капюшон на голову, и смотрел на его окно на третьем этаже. Иногда Евгений Петрович выгуливал свою собаку, маленького шпица. Несколько раз он прошел мимо Виктора, покуривая дорогую сигарету, но даже не взглянул на него.
Видел Виктор Евгения Петровича вместе с женой; видел, как в его “жигуль” садилась молодая девушка. Кто она ему? Виктор старался всегда быть подальше от женщин.
В теплый день марта Виктор засиделся на лавочке допоздна.
Уже стемнело, и он собрался домой. За день солнце разогрело землю, и от нее исходил влажный, дурманящий запах. Прохладный воздух наползал от леса, и теплые испарения превращались в туман. В лесопарке вокруг было безлюдно, лавочки пусты. Виктор встал и вдруг увидел Евгения Петровича: он отстегивал поводок у собаки. Шпиц бросился к кустарнику, Евгений Петрович закуривал сигарету.
Клубы пара поднимались, на глазах превращаясь в молочную густую пелену. Сейчас, кроме горящей сигареты - оранжевого светляка в белом - ничего не было видно. У Виктора засосало под ложечкой, внутри появилась пустота, словно он снова, как в детстве, смотрел в пугающую бездну колодца. Виктор сделал эти пять шагов совсем неслышно, он оказался за спиной Евгения Петровича. Правая рука легла на рот и подбородок, левая вцепилась в волосы: резкий рывок, и Виктор услышал слабый хруст шейных позвонков. Тело в его руках обмякло и стало проваливаться вниз, слабый аромат жасмина и дорогих сигарет растворился в клубах пара. Прибежал шпиц, весело помахивая хвостом, он скакал вокруг хозяина, обнюхивал его, скулил: шпиц полагал, что это игра, что хозяин притворился.
Виктор приехал домой поздно. Фрол с отвалившейся челюстью спал, освещенный экраном телевизора, где безголосые люди передвигались, как марионетки. Старик оторвал голову от подушки, и его голос тоненько задребезжал:
- Виктор, за молодухами, поди, ухлестываешь: Ох. - застонал он. - Голова. налил бы рюмочку. - В его голосе слышалась безнадежность, дед знал, что ничего не получит.
Виктор появился с рюмкой и куском яблока.
- Выпей, Фрол. За упокой раба. Сатанинского.
Оставив деда, он открыл ящик стола и достал оттуда маленький мешочек с травой; прильнул к нему лицом, потом прошел к кровати и упал, не раздеваясь.
В эту ночь он спал как убитый.

* * *

Свой портфель Виктор собирал в сарае. Но прежде он достал клинок и еще раз осмотрел его. В тусклом свете блеснуло отполированное лезвие. Ручка широкая, удобная. Делал под свою руку. Рядом с рукояткой выбил керном три шестерки - знак сатаны. Он положил нож на дно истрепанного портфеля, тщательно прикрыл куском черной кожи. Остальные мелочи и еду положит дома. Ехать недалеко, какой-то час на автобусе.
Виктор повторял два слова, вслушиваясь в своеобразие названия монашеского скита. Недавно Оптину пустынь показывали по телевизору, но недолго. Он не успел рассмотреть все как следует. Впрочем, Виктор все увидит на месте, он разберется и поймет, кому служат эти святоши - Богу или сатане.
Виктор вышел из сарая, вдохнул весенний воздух. Апрель в этом году выдался необычайно теплый. Близился Великий праздник верующих - Воскресенье Христово.

* * *

В апреле месяце все средства массовой информации России освещали зверское убийство четверых монахов Оптинской пустыни. Они были зарезаны самодельным ножом, с выбитыми на лезвии тремя шестерками – символами Сатаны. Чуть позже нашелся и убийца – бывший десантник. Материалы допросов обвиняемого и мотивы убийства – так и не были опубликованы.

15 июня 1993г.

У ОБРЫВА

Он никогда не останавливался возле «паука» - схемы пригородных сообщений, но сейчас, словно кто ухватил за руку – пристально смотрел на тонкие «лапки», протянутые во все стороны от чёрного полукружья – города. Нашёл название станции и ещё долго вглядывался в него, будто постигая магию букв, сложенных в знакомое слово.
Горькая улыбка тронула его крепкий подбородок. Толкнули в спину – даже не оглянулся.
Там, возле станции, в маленькой деревеньке со смешным названием «Тать», он и родился. Теперь ехал туда не на экскурсию по родным местам. За короткое время в электричке надо укрепиться в решимости совершить задуманное. Была ли у него возможность выбирать, кроме этих неотвратимых двух вариантах? Наверное, нет. Он был готов к любому исходу – отступать было некуда!
Всё необходимое аккуратно сложено в «дипломат», и старую, но крепкую нейлоновую сумку.
Накануне ему исполнилось пятьдесят пять. Эту дату пришлось встретить в одиночестве. Прошла неделя, как он ушёл из дома. В эти дни и созрела мысль, постоянно кружившая вокруг, да около: вдвоём им по этой земле не ходить. Ничего нет мучительнее, сознавать – этот субъект заливает своё горло самогонкой, оглушительно хохочет, радуясь каждому пустяку.
Может, именно из-за него Покатилов как-то иначе стал воспринимать людей? Жалкие существа! Те, кто его окружали в последнее время, заняты поиском удовольствий, и в каждом из них он теперь видел эту проклятую физиономию, с глуповато-радостной улыбкой, никогда не унывающую, довольную.
Глянул на часы. До отправления электрички – десять минут. Не любил ожидания, не любил вокзалы и общественные туалеты. С тех пор как нужники стали платными, всё это как-то можно перенести. Но и здесь есть что-то скотское – пробиваться сквозь озабоченных людей, спешивших пристроиться к свободному месту, чтобы затем нелепо склонить голову над писсуаром в ряду выстроившихся мужчин.
На этом вокзале туалет бесплатный. Ноги тонут в грязи, мужики, не поднимая глаз, топчут зловонную жижу. Странно. Стоит выйти отсюда, и, уже через минуту человек забывает неприятные минуты, он готов говорить о возвышенном. Может половину тех денег, что человек тратит на еду и питьё потратить на классные нужники с фонтанами и отдельными кабинами? Наверно слишком много развелось народа и кабин на всех не настроишь. Даже войны не могут исправить положение, хотя и гибнет на них уйма народа! А он отправит на тот свет, всего лишь один свинячий пятачок, преследующий его по ночам! Мир не заметит такой потери.
Древние относились к войне, как к закону, навсегда данному и непреложному. Воин племени инков был уверен: после смерти он попадёт в рай. Не так давно он читал переводные письмена инков: «Солнце и бог земли собираются повеселиться: они посылают пищу и питьё богам неба и ада, устроив для них пир из мяса и крови людей, павших на войне.» Что-то в этом духе. У него, Покатилова – своя война.
Старый бомж безуспешно пытается подвязать штаны верёвкой. Дрожащими пальцами, покрытыми лишаём, он выполняет странные манипуляции на своём животе. Его лицо похоже на расплывшийся гнилой гриб. Зачем жизни надобен такой экземпляр? В назидание остальным? Прочь, на свежий воздух!
В мутном зеркале Покатилов увидел себя, подумал: с такими плечами и грудью можно прожить ещё столько же. С малых лет он никогда не болел, но не так давно угодил в больницу. И вновь перед ним возник виновник беды – эта ненавистная, вечно пьяная, улыбчивая физиономия.
Он не верил в рок - тогда что же это? Оказывается они не только земляки, но и родились в одной деревне! Как доверили работу электрика идиоту, вечно озабоченному, чем опохмелиться утром?
На складе, в основном работали женщины, многие – разведённые. Как одинокий репейник на невозделанной делянке, мелькала вихрастая голова Виталия среди разноцветных платочков говорливых и острых на язык баб.
Кажется, сомнений в том, как жить, этого мужичка не посещали. В непроходимом море быта Витёк, как называли здесь электрика, был незаменимым лоцманом. С удовольствием чинил бытовую технику, вечно что-то подваривал, паял. За труды «проставляли», тем более, что делал он всё споро, весело, распространяя вокруг оптимизм, не забывая одаривать женщин ласковым словом, а тех, кто посговорчивее, и радостями, которых они были лишены в одинокой жизни. Витёк имел шутейные отношения с жизнью, и за это она его катала, словно сыр в масле.
После одного из опохмелов, землячок свалил со строительных лесов тяжёлый ящик с инструментом. Покатилов, проходивший под лесами, помнит только удар в голову.
Больничная койка расширила представление Покатилова о неисчислимых страданиях, которым подвержен человек. Боль он переносил лучше, чем тот факт, что ему приносили утку в постель.
И вот, среди больничного тумана выплывает «портрет» Виталия. Он виновато улыбается, а в руках держит цветочки и большую банку домашнего компота. «Ты что, пришёл меня похоронить?» - прошептал Покатилов.
Витёк, как всегда - «датый», на его добродушно - туповатой личности застыла виноватая улыбка. Словно вывеска на мясной лавке, улыбчивый портрет розового поросёнка с задорным пятачком и вечно приоткрытым ртом маячила перед Покатиловым. Жрать, пить и спать – вот всё, что виделось ему на этой картинке.
И здесь, на больничной койке, Покатилов впервые понял, что он способен убить человека.
Пальцы непроизвольно сжали ручку «дипломата». Покатилов тряхнул плечами, словно отгоняя наваждение, повернулся, и зашагал к вагонам.
Солнце, будто от скуки, выглянуло на перрон, осветило привычную картину людского муравейника и спряталось вновь. Покатилов глянул на небо, шагнул на ступеньки тамбура вагона.
Пассажиров было немного, сел на свободную лавку к окну. Последнее время он избегал смотреть на людей. Нет, он, Покатилов, не боялся признаться себе, что чувствует к ним отвращение. Хотя, наверное, кому-то и стало бы не по себе от такого расклада. Многие ли из рода человеческого достойны участи лучшей, чем ждёт Виталия?
Чем красивее лицо, тем больше обмана спрятано за внешней оболочкой. Что там, за гладкой розовой кожей, за миндалевидными влажными глазками, таящими в себе загадки звёздных миров? Упоение собой, самообман среди сладких грёз и надежд? А в потаённых уголках зреют враждебность, ненависть, зависть. И только один лишь трухлявый гриб-бомж, пожалуй начисто лишён зависти. Он стал лучшим экземпляром нашей породы, с тех пор, как растерял свои человеческие качества.
За что же один человек может любить другого? За оболочку, под которой спрятана бездна обмана? Этот обман - просто необходим природе, чтобы вынашивать семя, и плодить себе подобных.
Если, к примеру, взять вон ту смазливую бабёнку за горло, тряхнуть как следует – эти глазки закатятся и, через минуту, всё остальное превратиться в пепел и тлен, а проще – в кучу дерьма.
Неожиданно он явственно представил себе всё, о чём только что подумал, и даже почувствовал, как в руках у него бьётся тёплое тело, и как девчонка старается поймать ртом глоток воздуха. Вот когда наступает момент истины! Глаза полны ужаса – они хотят жить! Из последних сил, всем своим существом, живая плоть будет цепляться за призрачную возможность дышать.
Какие силы заставляют человека верить в собственное «Я»? Ведь всегда, в самых потаённых уголках его мыслей теплиться: худшее случается с другими, но не со мной. Я – самое сокровенное, я сущий центр мироздания, весь мир живёт, пока живу я. Всё это может быть похоже на то, с каким самозабвением человек верит в любовь.
Чувства – блуждающие огоньки в тёмной глубине души. До самой старости «царь» природы в бегах, в поиске, среди своих привязанностей и слабостей. Любовь – его бог, его знамя, его сладостный обман.
Покатилов махнул рукой у волос, словно отгоняя надоевшую муху: сумбур в голове не давал ему сосредоточиться. Что толку умствовать? Здесь, в вагоне электрички, он должен принять решение. Он познал в жизни многое, но разве его природный ум помог что-то изменить в собственной жизни? Почему он не в состоянии понять, что с ним стряслось? Почему не может поднять глаза на человека, не может вести диалог с окружающими? Как он остался один, среди себе подобных? Пойти к врачу? Бессмысленно! Он – сильный человек, способный руками согнуть подкову, станет свидетелем, как кто-то посторонний, будет исследовать его сокровенные движения души?
Покатилов прислонился головой к оконной раме, закрыл глаза. Нет, настоящий сон давно уже не приходил ни днём, ни ночью. То короткое забвение, в которое он впадал временами, не приносило ни отдыха, ни облегчения. Он не замечал весенних пейзажей, не обращал внимания на погоду, и даже время суток не представляло никакого интереса: солнце светит – день, стемнело – пришла ночь. Он осязал и двигался в этом вязком безвременье, он видел людей сновавших вокруг, и это были тени: он шарахался от них, стараясь обходить подальше, он сбежал от всех, кого знал когда-то, и, теперь, стараясь отогнать от себя мысли, снова и снова погружался в них, брёл среди них, словно помешанный, по тем старым дорогам, которые остались в памяти.
Последние годы дома его встречала непроходимая стена молчания. Поначалу мирился с глухой враждебностью жены, пока не понял – обе дочки, любившие малышками сидеть у него на коленях, стали чужими. Старшая – копия мать, не только похожа внешне, но и так же молчалива, неприветлива. Младшая, та, которую считал единственным «лучиком» в жизни, тоже во всём стала подражать матери и сестре. С работы он приходил поздно, пока помоется – дочки уже спят. Как – то, вернулся домой и от дверей – сразу к кроватке. «Отойди, от тебя чем-то воняет», – вдруг услышал он. Разве не для своих дочек он вкалывал на складе после своей работы в институте? Научному сотруднику платили копейки и он полагал, что деньги, которые он зарабатывал, могли изменить обстановку в его семье к лучшему.
Работа в институте позволяла ему думать, что он проникает в тайны природы, и в молодые годы он горел в делах, он гордился своим призванием. В стенах института он и познакомился с будущей женой, сдержанной, молчаливой лаборанткой, сидевшей допоздна над своими колбами. Не любил шумных людей, хотел тихой, спокойной жизни. Почему со временем, их супружеское ложе превратилось в обоюдную пытку? Он пытался наладить отношения, но встречал каждый раз отпор, и, в конце – концов, понял: под одной крышей чужие люди, занятые бесконечными военными действиями до неизвестного никому победного конца.
Поезд подходил к станции. Людей на перроне оказалось мало. Ему хотелось, чтобы их здесь и вовсе не было. Покатилов сошёл с поезда и направился прямиком, через лес.
Последний день мая спешил к лету. Тихая и тёплая погода – словно обещание долгой, безмятежной жизни. В лесу к нему всегда приходило успокоение. Мальчишкой он бегал по этой тропинке к станции, ветки цеплялись за одежду, как живые существа. Вот и сейчас листья орешника прошлись по его лицу. Он остановился, снял очки. Дальше тропинка раздваивалась. Одна из них вела к деревне, где он родился.
Виталий, наверное, на рыбалке, или хлещет самогон. Свой отпуск он решил провести в деревне и с упоением рассказывал всем о своих пристрастиях. До сумерек ещё далеко, есть время пройтись по лесу. Среди деревьев мелькнули фигурки людей, и он поспешно свернул с тропинки в лес. Помнят ли его в деревне? Вряд ли. Мальчишкой он уехал с матерью в Казахстан. Потом они вернулись в город, жили в маленькой комнате рабочего общежития. Отчим напивался, избивал мать, пока не посадили. В тюрьме и умер. Единственное, что оставил отчим после себя – ремень в шкафу. Этот ремень частенько ложился в руку матери: казалось, она возвращала Андрею уроки, извлечённые из собственного беспросветного бытия. Ярость коверкала привлекательное лицо матери, делала его похожим на крысиное.
Как-то вечером мать подошла к Андрею и неожиданно взяла в свои ладони голову мальчика. Странно смотрела на него, при этом глаза её наполнились слезами. Она наклонилась, чтобы поцеловать сына, чего он за свою жизнь не помнил, и он, помимо собственной воли, вцепился зубами в её губы. Он и сейчас не мог понять, почему и как это произошло. Кровь текла из губ матери, в истерике, она охаживала его ремнём, пока не свалилась на кровать. Андрей не чувствовал ударов, он испытывал неизъяснимое торжество. Сладковатый, морковный привкус чужой крови во рту остался в его памяти.
Мать умерла, он оказался в детском приюте. За что его невзлюбили воспитательницы? Андрей никого не подпускал к себе близко, всё его естество восставало: он не будет подчиняться женщинам! Однажды он слышал, как одна воспитательница говорила другой: «Этот волчонок.». И он, мальчишка, понял – это о нём. Андрей сбежал из детского дома, а теперь он сбежал и от семьи, и был похож на одинокого волка, отбившегося от стаи. Последнее, что переполнило чашу терпения, были слова его жены: «Полечи свою голову. Или живи с книгами, а не с людьми». Сколько яда на языке, во взгляде! Выскочил на улицу, иначе – случилась бы беда!
Из-за ближнего осинника послышались голоса – шли по тропинке в деревню. Он прошёл ещё дальше в лес, спустился в ложбину. Его окружали запахи весенней прогретой земли, покрытой молодой травой. Покатилов глубоко вдохнул воздух, остановился. Сюда вряд ли кто завернёт. Он бросил сумку и дипломат на траву, сел, откинулся на спину.
Сосновые кроны бежали к облакам, плыли вместе с ними по синему небосклону. Андрей смотрел вверх и мир перед ним словно был перевёрнут: он чувствовал, что висит в пустоте над этими деревьями, облаками, понимая, что вот-вот упадёт, провалиться в эту бездонную пустоту, и ничего не останется, кроме его громкого крика, да эха среди этих сосен.
Ещё несколько дней назад ему казалось: надо спокойно разобраться, расставить всё на свои места, попробовать начать заново. А сейчас он понимал: он должен сделать то, на что уже решился. Иначе кошмары в образе свиного рыла, похожего на Виталия, будут преследовать его.
Здесь, в лесу, дышалось легче. Деревья действовали на него благотворно, они успокаивали его взгляд, тем более, что он понимал их лучше, чем людей. Покатилов всю жизнь изучал жизнь растений и разделял взгляды теоретиков, полагающих, что живая человеческая ткань – прообраз бывшего растительного мира. Особенный интерес он питал к аллелопатии – к взаимовлиянию растений. «Аллелон» - взаимный, «патос» - страдание». Как и люди, растения враги убивают друг друга, иные извлекают взаимную пользу, многим выпало на всю жизнь страдание от взаимного рокового соседства. Последние его труды составляли именно эту проблематику. Его работу прервала травма, больничная койка надолго лишила возможности работать над любимой темой.
В больнице к нему обращались не иначе как: «больной!». Через какое-то время ты привыкаешь к этому и можешь забыть, что когда-то был здоровым. Большинство людей живут, улыбаются друг другу – это их способ «аллелопатии». Но для него всё кончилось после больницы. Он вышел оттуда с тяжёлой головой и тяжёлыми мыслями. Каждый, кого постигла серьёзная беда, невольно ждёт сострадания, но он в первый же день после больницы, услышал от жены такое, что пальцы его сжались в кулаки, а мышцы рук одеревенели. Глаза остановились на столе, где лежал кухонный нож. Она перехватила его взгляд, побледнела.
Он видел, что женщина испугалась: за ней, в зеркале кухонного буфета, он видел собственное лицо, искажённое яростью. Покатилов понял: только что, здесь, на кухне, появился его двойник, способный на страшное. Наверное это зеркало и остановило его.
Ушёл из дома. Ночевал на вокзале, потом в вагончике, на территории склада. Чтобы хоть чем-то занять себя вечером, накупил в киоске газет, хотя уже давно перестал их читать. В руки попалась «Комсомольская правда» со статьёй о ростовском убийце Андрее Чикатило. Когда читал, руки дрожали, лоб покрылся испариной. Поразило лицо убийцы на снимке, его очки с трещиной на одном стекле. Интеллигентного вида человек сидел в клетке. и только взгляд, который не могли спрятать очки, выдавал в нём затравленного зверя.
Он отбросил газету и долго не мог отдышаться. Покатилов увидел в этом маньяке то, что стал находить в себе последнее время. В нём появилось желание убивать, и он с ужасом почувствовал, что идёт на поводу этого желания, находя весомые причины и обоснования.
Как случилось, что жизнь через половину века затащила его в самый тёмный из переулков для своих экспериментов? Что означают его кошмарные сны? А последний из них преследует его как явь, как действительность.
Он обнимал женщину в постели с неясными чертами лица – оно было злобным, в ответ на его ласки. Надо сорвать эту маску, и под ней окажется приветливое, милое лицо. Руками он сдавливает горло женщины: маска начинает пропадать, исчезать в темень, и тут он овладевает женщиной, но ему никак не отнять пальцы от её горла: всё его тело, каждый мускул, словно напичкан железом.
И, неожиданно – пустота. Всё пропадает, наступает лёгкость и покой, какие бывают разве что в детстве, ранним утром, когда тело, словно омытое росой, вступает в отрадную, светлую полосу безмятежного сна.
Но всё, хватит! Достаточно воспоминаний! Что в них толку? Чего не отнимешь у древних, так это способности к действию!
Покатилов поднялся с земли и неожиданно стал повторять вслух слова, которые вспомнились ему на вокзале. Он вслушивался в их смысл и повторял снова, как заклинание: «Кровь и тела павших – хорошенькое веселье на пиру богов неба и ада.» Завтра люди придут на работу на склад и узнают новость: Виталия больше нет! Их вздохов и размышлений хватит ровно на две минуты.
Тропинка вела вверх по склону, через заброшенный лесопарк, кладбище. Кладбище решил обойти стороной. Сердце билось учащённо, когда он, продираясь сквозь кустарник, вышел к обрыву. Покатилов стоял на небольшом пятачке земли у обрыва, под старым дубом. Внизу лежала равнина: лента реки пропадала среди зелени лугов, мелколесья, отсвечивая изгибами на солнце.
Пока он шёл через лес, последние облака исчезли, небо обнажилось и засинело весенней чистотой. Покатилов жадно вглядывался в очертания деревенек, окутанных далёкой дымкой. Ему казалось, что там, за этой дымкой, простая жизнь, связанная с повседневными заботами, с непрестанным трудом, и всё это казалось ему желанным и недостижимым. Почему бы ему не бросить всё, не поселиться в какой-нибудь деревеньке, где его не знают?
Можно часами смотреть отсюда, как нагретый, плывущий воздух искажает даль, делая её желанной и недосягаемой.
Кажется, он совсем забыл, зачем шёл сюда. Покатилов прихватил свои вещи, подошёл к дубу. Какой кряжистый, мощный этот долгожитель! Он стоит обособленно, тянет ветки к солнцу, шумит на ветру листвой, даёт приют птицам. Знают ли его корни, что обрыв рядом? Видит ли он со своей высоты, что час за часом, день за днём, сыплется песок времени, а с ним и глина падает с края обрыва вниз? Страшны не шквалистые сильные ветры, ломающие ветки, страшна близость обрыва – это, почти бесшумное сползание почвы с кручи, обнажающее корни, грозящее увлечь за собой вниз исполина.
Покатилов поставил маленький раскладной стульчик перед толстой веткой, достал из «дипломата» длинный нейлоновый шнур. Нет, он не пойдёт в деревню. Виталий? Пусть дышит его слюнявый рот, пусть глотает самогонку. Удобрять землю - ещё не означает жить на ней. Впрочем, земле нужны удобрения. Нужен ли он, Покатилов, хотя бы кому-то?
Теперь ему стало понятно: он сделает то, зачем шёл сюда. Это был его второй вариант, и он утвердился в нём, пока шёл по лесу.
Его большие пальцы дрожали и никак не могли справиться с верёвкой. Наконец, получилось.
Покатилов стал примерять петлю на шею и с ужасом осознал: он думал о том, что всё происходящее в данный момент несерьёзно, что он играет в какую-то нелепую игру с самим собой: всё, что он делает сейчас – клоунская буффонада, рассчитанная на последний момент. Сейчас кто-то появится на поляне, кто-то закричит, бросится к нему, пожалеет, и заплачет над ним.
Он поднял голову, выпрямился. Глаза его снова смотрели в сизую, покрытую дымкой, даль. Нет, надо кончать все эти глупости! Покатилов начал высвобождаться от верёвки. Что случилось? Сделал неловкое движение, или ветер подул? Складная табуретка поехала в сторону и завалилась набок.
Мощная ветка дуба качнулась вниз – большое человеческое тело повисло на веревке, извиваясь в конвульсиях: носки ног самую малость не доставали до земли. Налетевший ветер прошёлся среди молодой листвы дерева и затих, словно удивляясь своему нелепому порыву.

САГА О ЧЕЛОВЕКЕ

И вышел он из своего «Я», как выходят из ночи в день, и воспарил на крыльях, и понесли его над землёй, оставив жалкое тело в земной юдоли, в сумерках непотребства, в движеньях мелких и суетных.
понесли в необозримое, чтобы обозревать, в неведомое, чтобы ведать, в недостижимое, чтобы достичь.
понесли через миллионы лет, пронзая прошлое - словно стальное жало пронзает гнильё, закрывающее свет. через прошлое – в настоящее, будущее мало волновало его, он сказал себе: «Я разучился жить надеждой, будущее не принадлежит мне. В моём пути – только груз прошлого имеет значение, никто не волен освободиться от него, но у многих, парящих над землёй, он гораздо легче».
Он был подобен наркоману, в его дивных цветных снах. Всё виртуальное стало реальностью, проносящей бесплотный дух через микромиры, кристаллические решётки алмазов. Вместе с нейронами, он проносился меж делящихся ядер, среди провалов тьмы и ослепительных вспышек рождающихся энергий.
Животворящим геном он трудился вместе с такими же генами, и божественные тайны слепили его глаза откровением, несущим в себе смысл всего живого. И сказал он себе:
- Я - маленькая песчинка Галактики, живорождённая и жизнь творящая. Я – песчинка, но я и песок, зыбкий, овладевающий пространством. Я теку во времени, я поднимаюсь вместе с бурей в небо, чтобы опять возлечь на землю, в свою семью, в своё племя. Ощущая рядом другие песчинки, я двигаюсь вместе с ними, иначе я перестаю быть собой.
- Я - средство жизни, хранящее семя и передающее его по наследству другому хранителю. Я - кладовая информации, зеркало материального мира, воспроизводящего, самоосмысленного.
- Я - космос, и я – программа галактик, несущая в себе рождение новых солнц, которые я стану зажигать на своём пути. Я повторюсь, и мои знания не умрут, как умрёт моё тело.
- Я - самый совершенный хищник, из когда-либо живших на планете. Я убиваю себе подобных, чтобы коллекционировать черепа гомо сапиенс. Прежде чем высосать из черепа весь мозг, я с наслаждением оглядываю поверженное тело врага, и вид этого тела наполняет мои мышцы силой. Люди, думающие иначе, чем я, не заслуживают снисхождения, вот почему мне интересны их черепа и всё, чем они набиты.
- Я хищное божество, насытившееся, добившееся всего, что диктует мне моя задача действия. Я пребываю в гармонии с миром, когда враг повержен, когда ощущаю железо в мышцах, и оно заставляет кровь пульсировать в жилах и насыщать мой мозг кислородом. Каждую минуту я должен утверждать себя среди подобных, каждую минуту я должен знать, что всё земное – у моих ног.
- Я – дьявольский механизм отбора: моя агрессия и моя любовь к женщине ходят рядом, обнявшись – эти две силы не позволяют предаваться лени и болезням, они заставляют мои ноги двигаться в непрестанном поиске.
- Я становлюсь богом, я забываю о своей хищной сущности, когда ваяю глину, камень, или создаю чудо-машину. Я – творец: и земля и небо, и моя собственность, орудия труда и мои отношения к ним – мерило моего времени. Я вновь превращаюсь в хищника, когда жестокие обстоятельства не дают выразить и завершить моё собственное «Я» в этом мире.
- Я - раб обстоятельств; иначе – я раб своего времени и тех законов вращения, которые есть отношения средь живущих. Отношения среди мне подобных, отношение к труду, собственности, земле, торговле – способны творить времена. Я живу в том времени, которое не выбирал, которое сложилось до меня. И всё же, я способен творить своё время, неповторимое по природе.
- Я способен лишать себя возможности заниматься божественным промыслом. В обмен на кусок пирога со стола сильного, могу забыть о своей свободе. Я склонен к рабству, потому что оно дарит беспечность скота, где всё решает хозяин.
- Я - раб, я льстив, могу украсть, обмануть, сломать орудие, чтобы не работать. Для хозяина – я хуже бессловесного животного, ведь я затаился, и только жду своего часа. Я – раб, и не могу придумать ничего лучшего, как скинуть ярмо, чтобы самому стать господином.
- Я - господин. Иметь, владеть, приумножать материальное, чтобы владеть ещё большим – один из способов выразить и завершить себя в этом подлунном мире, стать недосягаемым божеством при жизни. Я достиг всего этого, но накопил усталость. Управлять рабами – утомительно.
- Я - беглец. Я убегаю в лоно веры, убежище для хищного божества, снизведенного обстоятельствами до покорного скота, или чрезвычайно утомлённого небожителя. Убегаю ещё и потому, что бегу всегда. Я беглец, я должен двигаться, даже тогда, когда не знаю куда. Такова моя задача действия. На моём пути загораются маяки, указывая направление, они слепят, затмевая нужные мне дороги. Я бегу из тьмы, и мне кажется, что вдали меня ожидает этот желанный, немеркнущий свет.
- Я - путник, идущий бесконечной тропой от несвободы - к свободе, от моих понятий и представлений о свободе – к истинному высвобождению духа. Мой путь – лучшее доказательство моих заблуждений и моего прозрения, ставшего новым заблуждением. Я не свободен от появления на этот свет и ухода из него, вот почему мне так важна свобода в этом коротком промежутке. Я иду туда, где волен выбирать, и я выбираю единственную несвободу: несвободу от извечной работы мысли и духа. Божественная программа задачи действия звучит во мне дивной музыкой жизни.
- Я - БОГ, карающий и милующий, власть предержащий. Я тот пьянящий и опутывающий дурман власти, что даёт мне иллюзию свободы. Я тот, кто пройдёт через этот обман-наркотик, кто переступит через себя, кто отличит опьянение от мнимой свободы – истинную свободу духа. Я тот, кто скажет: перед лицом власти бессильны все знания человечества, но и сама власть – последняя инстанция перед богом – бессильна перед жизнью и течением времени. Бессмертна лишь власть разума, и всякой биологической силе я предпочту силу духа.
- Я - свобода личности, я та кислородная среда, которая полезна для молодого, нарождающегося, и тлетворна для умершего. Я тот, кто станет могильщиком слепой власти, присваивающей себе блага.
- Я иду к будущему, и, как бы не бесполезны, казались мне мысли о нём, даже в далёком прошлом, я вижу отблески будущих свершений. Там это таинственное завтра, манящее надеждой и свершением, там отдыхает мой слабый мозг, способный парить, но ещё бессильный перед феноменом ушедшего времени, которое невозможно измерить и сложить в законы, подвластные человеку.
- Я - свет и тьма, тепло и холод, вода и суша; я первая клетка, разделившаяся под солнечным лучом, я видимый хаос частиц и скрытый порядок их отношений. Я - простейшее, рождённое в необозримом времени, я - сложнейшее, в чём предстоит разобраться.
- Я - обезьяна, превратившая подражание в науку передачи опыта; я – динозавр, поедающий горы хлорофилла и сам ставший кладовой белка для динозавра-хищника.
- Я - листья и корни деревьев, питающиеся соками земли и погибшие подо льдами, и, я, наконец, то самое ВРЕМЯ, которое невозможно постичь иначе, как вместе с ним постигая себя и своё прошлое.

1995г. Г. Минск

 

ПОЗВОЛЬТЕ НЕ СОГЛАСИТЬЯ!

В одном из номеров журнала Нёман я прочитал статью профессора словесности «Н» «Громадная воздушность» Михаила Булгакова». Впечатление: ошеломлён, не столько стилем, сколько выводами, открывающими, возможно, «новую эпоху» в отношениях к литературе и с литературой.
Давайте, читатель, и мы с вами войдём в ту комнату, куда нас приглашает автор этой статьи. ( Оговорюсь, что к писателю «Н» питаю самые дружеские чувства, но, следуя древней формуле: «Платон мне друг, а истина дороже», вернусь к теме творчества Булгакова).
И что же мы видим в великолепно обставленной комнате? Прекрасные вещи свалены в кучу, некоторые из них небрежно разбросаны по углам. Нам надо взять в этой комнате пустяк (назовём его смыслом), но мы не можем его найти под завалами.
Да вот же он! Я хватаюсь за ниточку, тащу её, извлекая на свет:
«В литературе никогда не было, нет и не будет до тех пор, пока она будет существовать, ничего личного, поэтому мера понимания литературы – безличный закон (мать которому - методология). «.не будет до тех пор, пока она будет.» - сказано сильно, а главное – профессионально. Учитывая, что на постсоветских пространствах , многострадальная прекратила своё существование как таковая, ( т. е. в том великом смысле, который мы вкладываем в это понятие) может и наступило время сугубо личного в литературе? Если говорить о необходимости возрождения лучших традиций, утерянных во времени, то с уважаемым «Н» согласиться невозможно. В противном случае, надо взять лопату и помочь ему закапывать поглубже то, что он пытается похоронить.
В этом я плохой помощник. Всегда считал иначе: подлинная литература – глубоко личное, неделимое – то, что невозможно отнять у личности даже со смертью.
Человек – отражение мира, он вобрал в себя весь Космос, став сам по себе неповторимой Вселенной. С помощью литературы, Живорождённый и простирает руки к небесам стараясь распознать и запечатлеть законы бытия, своё предназначение.
Великая литература – это личное видение мира, не похожее ни на чьё другое с одной стороны, с другой стороны мы, читатели, находим в ней следы времени, следы собственных чувств и переживаний. Как нет двух абсолютно похожих людей, или их же отпечатков пальцев, так и нет великих произведений, которые можно сравнивать с помощью методологии, или без неё, пытаясь вывести закономерность. «Н» делает свои сравнения легко, играючи, начиная с «Мастера и Маргариты», ставит рядом «Евгения Онегина», причём Пушкинское произведение характеризует так: «Никто ничего не понимает в мудрёном «тексте», и даже непонятно, где, в какой стороне искать понимание». И это сравнение, автору статьи понадобилось, чтоб подчеркнуть ещё раз, как оба произведения «далеки от понимания». Он констатирует: «Однако на этом сходство двух романов заканчивается». (Т.е на том, что понять ничего не возможно)
Мы подошли с вами ко второму выводу, который может быть и первым, потому что с него начинает статью автор: «Мастер и Маргарита», феноменальный роман Михаила Булгакова, страшно далёк от понимания сегодня, да и вряд ли он будет понят и оценен в должной мере завтра» (цитата). Оценка романа Булгакова впечатляющая, способная потрясти и любителей чтения и профессиональных писателей. Но, этого кажется мало, поэтому буквально через несколько строчек: «Мастер и Маргарита» не понят потому, что там и понимать нечего, хотя при этом, кажется, что смысл вот-вот структурируется во что-то библейски величественное и грандиозное, (курсив А. Соколов) как в Евгении Онегине» (цитата). Простите, «библейски величественное и грандиозное» - это что, туманность Андромеды? Но к туманам мы ещё вернёмся.
Такой взгляд на творчество невольно рождает междустрочье, которое может звучать так: «Вам не дано понять, и не пытайтесь. Я, с помощью методологии, могу разобраться в этой «воздушности», если, конечно захочу, но пока нет времени, проще скользить по воздуху, опираясь на воздушность».
Теперь об иных взглядах на творчество М. Булгакова. Начну с собственного.
Вряд ли можно найти более личностный роман чем «Мастер и Маргарита». Булгаков и Мастер – одно лицо, один и тот же персонаж, в окружении враждебного мира, того мира, который нужно преодолеть или умереть. Булгаков в точности повторяет историю Мастера: умереть под дланью деспота и обрести бессмертие – это судьба и писателя и Мастера. И эти судьбы неразделимы. Легко или трудно писать то, что думаешь, когда над твоей шеей висит нож гильотины? Такое состояние убивает, как медленный яд. Отверженного Булгакова не могла обмануть временная ласка вождя народов, поэтому для него не было различия между Воландом и Сталиным, дарующими жизни и отбирающие их в обмен на бессмертие. В главе «Прощение и вечный приют» Булгаков пишет: « Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший».
Где же Вы, уважаемый, «Н», пытаетесь найти так приглянувшуюся вам «воздушность»? Здесь вся «громадность» замешана на страдании, заставляющем лететь над землёй и всматриваться в эту землю. Мастер живёт в предощущении трагедии, проходит все её этапы, равные пути на Голгофу, как когда-то Христос, отвергнутый окружением. Так что «воздушность» лучше поискать у Пушкина, ведь и такая форма самовыражения способна взлетать высоко, но разве правомерно здесь что-то сравнивать?
А уж «библейски величественное и грандиозное» в «Евгении Онегине» - меня просто подкосило! Приходит на ум только что цитируемое: «Как таинственны туманы над болотами!» Если это намёки на сюжет «Мастера.» о Понтии Пилате и Христе, то это давно стало достоянием реальной истории, а не библии. Хотелось бы поменьше намёков и тумана, побольше конкретного. Над наследием Пушкина поработало неисчислимое количество авторов, думаю, и они были бы сражены таким неординарным подходом.
Чтобы прочесть вдумчивое и вразумительное о М. Булгакове и его «Мастере и Маргарите», я отправляю читателя во второй номер «Нёмана» за 2006 год, к статье Наталии Костюченко – «Он не заслужил света, он заслужил покой».
главная черта Булгакова – художника – искренность. Искренность, как составляющая совести, чести. Это то качество, которое не покупается, не продаётся, его нельзя загнать в угол ни требованиями времени, ни идеологическим насилием. Булгаков никогда никому не вторил». (Н. Костюченко)
Статья Костюченко – пример вдумчивого изучения деталей жизни и творчества писателя. Как автор, она стоит выше желания пооригинальничать, выше всякой коньюктуры, выше стремления некоторых литераторов сделать сенсации на имени, обретшем в последние годы небывалую популярность. (Как, например, О.Григорьева в своей работе «На перекрёстках эпохи»)
Нам, всем пишущим, должно быть стыдно, что точную оценку творчества М.Булгакова мы находим, как ни странно, у британской исследовательницы Дж. Куртис:
«У «Мастера и Маргариты» есть свойство богатого месторождения, где залегают вместе многие, ещё не выявленные полезные ископаемые. Как форма романа, так и его содержание выделяют его как уникальный шедевр; параллели с ним трудно найти как в русской, так и в западноевропейской литературной традиции». (Костюченко Н. Журнал «Нёман» № 2)
Это ещё не всё, читатель. «Н» приготовил нам третий вывод, который изумил меня не меньше, чем предыдущие. Я даже стал думать: а почему бы нет? Будь антиподом всему сущему, ведь многие великие любили ниспровергать, (неважно что!) как, например Ницше.
Итак, автор «громадной воздушности» задаёт вопрос: «Настораживало ли вас, уважаемый читатель, что М.А.Булгаков был медиком по образованию? Иными словами он нигде не учился литературе как технологии, как священному ремеслу. Да и ремесло ли это?»
Вопросы, как и последовавшее за этим утверждение (смотрите ниже), довольно странно звучит для мэтра словесности, но мне придётся отвечать – как читателю.
Меня – не настораживает. Как и то, что Чехов был врачом, а Куприн – военным. То, что литература – ремесло, тоже не вызывает сомнений: для вышеназванных это ремесло стало священным по жизни, и этому нигде не учатся, кроме как у самой жизни.
Уважаемому автору удобнее думать, что дар великих слетает с небес, что ж, с этим ещё как-то можно согласиться. Но вот он пишет:
«Мы не верим в натужность и пошлый (!) труд до седьмого пота; великое должно быть лёгким, а лёгкое и создаётся божественно легко, без унизительной натуги.»
Хорошо хоть далее идёт оговорка: «Трудиться мы и сами умеем. Воздушная громада не человеческих рук дело!»
Давайте обратимся к великим столпам русской словесности. Описывая свой труд, они свидетельствуют о бесконечном отборе строк из написанного, работе, в которой выбрасываются десятки километров строк, с тем, чтобы поменять их на новые. Булгаков правил «Мастера и Маргариту» до последнего вздоха.
Говоря о «седьмом» поте, «Н», вероятно, имел ввиду только надводную часть айсберга, т. е. ту часть священного ремесла, где надо сидеть над «гончарным кругом». Добавляя необходимое, убирая излишки, и так - изо дня в день, чтобы воплотить главное – ту мысль, что не даёт покоя, что вынашивается и обдумывается годами. Вообще-то говоря, я даже не знаю, что хотел сказать автор, называя труд унизительным и пошлым. Может, он подзадоривал знающих творчество Булгакова, в надежде открыть на страницах журнала дискуссионный клуб? Тогда он достиг результата.
Непрерывная работа мысли гения никогда не была для него «унизительной натугой» - это способ его существования. От мыслей вряд ли потеют, но некоторые из них могут свести с ума. (И это красным по белому проходит у Булгакова). В мыслях живёт бессмертная душа, она в непрерывном созидании, даже когда мозг спит. К этому можно ещё добавить Волю, Волю к воплощению задуманного.
И Христос, и Булгаков – вынуждены мыслить и творить во враждебном окружении большинства, они пришли раньше своего времени, чтобы разбудить человеческое стадо. Они понимают и принимают свой неизбежный конец, неся на своём челе знак жертвенности. И, хотя, разное время и разные мотивы, путь и у одного, и у другого один – на Голгофу.
Отсюда и та глубина у Булгакова, которую нельзя ни измерить, ни превзойти. И, даже «громадная воздушность» лёгкого, счастливого, «немыслимого» (намеренно ставлю кавычки, потому что текст «Онегина» по «Н» - загадка) Пушкинского гения, не имеет ничего общего с Булгаковской глубиной, понять которую не составляет труда русскому человеку, которого не пугают те бездны, в которые погружается Мастер.
Мэтр словесности «Н» делает поспешные, непродуманные выводы на страницах солидного столичного литературного журнала, а ведь его читает не только писательская элита Беларуси, но и широкий читатель. Что же уяснит себе этот читатель из подобной трактовки творчества? Я искренне желаю «Н» божественного озарения (если он не верит в усилия души, то ему, вероятно, нужно дождаться удара молнии, или вспышки из Космоса), ведь он писатель с богатейшими знаниями философии, литературы. Но, я желаю ему также в его трудах ясности, выверенной подачи мысли, духовности и. терпения. Оно так необходимо в работе над текстами. Ведь надо помнить: наши размышления будет читать молодёжь, которая должна иметь ясные представления о Булгакове. Если молодые писатели не станут понимать Борхеса, или Джойса, мне это не испортит настроения. Ведь «Улисс», Джойса, которого Европа на своём литературном бастионе считает флагом, и в подмётки не годится «Мастеру.» Булгакова. Не понимать Булгакова стыдно, потому что наш народ пережил его время и ещё помнит о нём.
Хочу закончить свои размышления на шутливой ноте, давая «вредные советы» (по примеру Остера) знакомым и незнакомым писателям.
1) Отрицай всё и прослывёшь новатором, сказавшим новое слово.
2) Покушайся на очевидное, и твой успех будет невероятным. (Но помни: от очевидного до невероятного один шаг, однако обратный путь – весьма труден ).
3) Пиши так непонятно, чтобы читающим стало ясно, что они ничего не понимают. Это заставит читателя проникнуться уважением к тексту, а заодно и к автору.
4) Забавляйся со словесами, как фокусник – эквилибрист, искусно жонглируя ими, ты приведёшь читателя в полную прострацию. При этом ты можешь даже забыть о чём хотел сказать, но это не столь важно – важен эффект.
5) Помни, что всякая философия – дорога в очередной тупик, но, пользуясь философской фразеологией, ты можешь завести в тупик любого! Да здравствует Гусерль и Хайдеггер, а так же «вещь в себе»!
6) Если у тебя в голове каша из знаний, выплесни её окружению, не заботясь о последствиях: твоей голове станет легче, а у других она будет болеть недолго.
7) Не старайся раскладывать по полочкам свои чувства. Лучше их носить в себе, или записывать на бумагу. Однажды ты обнаружишь, что полки пусты, внутри тоже пусто. Останется заглянуть в свою записную книжку.
8) Опасайся просвещённого невежества! Это – как конфета в красивой обёртке. Если она вкусом напоминает отраву – научись держать улыбку перед «нужным» человеком, вручившим её тебе.
9) Вы имеете право хранить молчание – оно доказывает отсутствие глупости, обзавестись умом ещё успеете.
10) Пусть вместе с твоим пером трудится твоя душа. Если у тебя её нет, постарайся одолжить у Великих – они щедры. Люби людей, но помни изречение Пушкина: «Кто жил и чувствовал, не может, в душе не презирать людей, кто жить спешил, того тревожит, призрак невозвратимых дней».