Сага о человеке

– Уже не Пуртов ты, синоптик, а. – Здесь командарм запнулся: ниже этой должности в авиации не водилось, вина его была практически никакой, да и фразу он в запале построил не так. Он собирался сказать: «Уже не синоптик.» – Где этот дважды герой? – заревел он и пошел к своей машине.
К чести командующего надо сказать, что никто из выше названных, не пострадал. Наказан был на «полную катушку» ответственный КП Золотов, он получил «неполное служебное соответствие». Ну а со своим новым замом, конкретным организатором вылета экипажа в неполном составе, он разбирался по-свойски. Интересна сама по себе лексическая архитектоника слов, употребленных командармом, заядлым матерщинником, но, увы – свидетелей того разговора не было и для истории сей перл утерян.
В понедельник утром, у самолета № 05, стояли Голиков и инженер эскадрильи майор Ромашов. Инженер с недоумением рассматривал заканцовку крыла и Петрович смекнул: кто-то уже постарался, доложил. Вот народец!
– Голиков, а мне сказали, что ты крыло побил, березу сломал.
– Плюньте тому в глаза, товарищ майор! – отчеканил Петрович и вдруг увидел, как майор подходит к березе. Он оперся о нее рукой, покачал головой и сказал свое любимое:
– Ну, вы артисты!
Неожиданно, под рукой худенького инженера, береза поехала вниз, стала наклоняться, и, наконец, уронила свою кудрявую голову во второй раз. Немая сцена! Вчера, за два литра спирта, наши чудо-авиаспециалисты, сняли законцовку крыла со списанного самолета и поставили вместо разбитой. Березу, зная, что к ней неравнодушен инженер, подняли, обмотали тонкой киперной лентой, подкрасили белой краской, да еще и нашли черную, чтобы нарисовать несколько опалин.

* * *

В один из дней конца июля, Петрович бродил по лесу рядом с аэродромом. Это была не просто прогулка. Через три часа он нес в руках две полные сумки грибов, да еще каких! Крепкие красноголовики на длинных ножках, пузатые боровики. Но больше, было все-таки подосиновиков. Когда он стал ходить по высокой траве в перелеске, то просто онемел: головы их краснели повсюду на двадцати сантиметровых ножках, пробиваясь через траву к свету. Сам Петрович, заядлый грибник, видел такое впервые. После обильных теплых дождей ему суждено было оказаться здесь первым. Весь мокрый от любимого дела и охотничьего азарта, он пробирался через кустарник к стоянке вертолетов. Чтобы не привлекать внимания к своим сумкам, решил зайти на МИ–6, где бортовым техником, а значит и хозяином вертолета, был его дальний родственник, с общеизвестной фамилией Пронин – охотник и рыбак, большой выдумщик и выпивоха.
Петрович знал, что здесь ему нальют сто грамм перед обедом, можно малость отдохнуть, расслабиться и заодно оставить сумки до вечернего построения. Он пробрался через кустарник – силуэт гиганта МИ–6 обрисовался прямо перед ним, метрах в пятидесяти. Но что это? Неподалеку от вертолета он увидел знакомую фигуру Пронина, тащившего за собой какую-то странную, шевелящуюся связку. Петрович подошел ближе и поразился необычному зрелищу. Полтора десятка ворон, связанных за лапы авиационной контровочной проволокой, тащились по земле за Прониным. Крылья их распластались по земле; переваливаясь с бока на бок, вороны вышагивали строем, даже не пытаясь взлететь, оглашали окрестности странными хриплыми звуками, так не похожими на оглушительное карканье их собратьев, тревожно круживших вокруг этой процессии.
– Николай, ты что, дрессировщиком устроился? – Загудел Голиков. – Чего только не видел в жизни, но такого, брат ты мой.
– Ты понимаешь, испоганили мне мою технику! Тут свалка рядом. Замучился мыть вертолет. У них это называется бомбометанием с малых высот, а помет у них, я тебе скажу. иначе как с мылом – не отмоешь! Вот привяжу сейчас к стойке шасси – пусть остальные смотрят.
Петрович знал, что недавно Пронин схватил «строгача» за стрельбу на стоянке. Принес свое старое охотничье ружьишко и стал отстреливать ворон, гадивших на его винтокрылое детище. Теперь нашел другой способ: размачивал хлеб в «султыге» и разбрасывал на свалке. Через десяток минут собирал пьяных крылатых долгожителей и, как он говорил, устраивал им симпозиум: обмазывал перья соляркой, чтобы запах техники надолго отбивал охоту садиться на лопасти. «Пусть поближе ознакомятся с посадочным устройством!» – говорил Пронин привязывая контровку к шасси вертолета.
Петрович покачивал головой, глядя на хлопоты родственника, потом предложил по «соточке» перед обедом: « Видишь, даже ворона пьяная не летает, ну а по "соточке" - святое дело!»
– Султыгу оставим воронам, – улыбнулся Пронин, – у меня тут чистенький припасен. Ну, покажи улов!
Николай открыл сумку и ахнул:
– Какие красавцы! Да, день не зря прошел! А я тут дурью маюсь, никто не видел мою маму!
Они зашли в вертолет. Здесь, в грузовой кабине, на маленьком откидном столике стояли стограммовые граненые стаканчики, на старой газете лежал добрый кусок белоснежного сала, открытая банка частика в томатном соусе, репчатый лук и кусок зачерствевшего хлеба. Присели на откидные кресла, и, пока Пронин наливал из пузатой алюминиевой фляжки спирт, Петрович с видом знатока исследовал рыболовную сеть, растянутую вдоль борта. Эту сеть Пронин сплел собственноручно, во время длительных сидений на дежурствах.
– В воскресенье едем на Березину. – Сообщил родственник поднимая граненый стакан.
– Рыбалка – святое дело! – сказал Голиков, подняв указательный палец вверх.
В пятницу, на вечернем построении, начальник штаба зачитал приказ о проведении «культурно – массового, оздоровительного мероприятия», а по-простому – рыбалки. Старшим мероприятия назначался сам Н.Ш. , старшим автобуса – штурман Сорокин. Огласили список лиц, «изъявивших желание», куда вошли Пронин и Голиков.
Лейтенант Сорокин явился на инструктаж к начальнику штаба, высокому сурового вида подполковнику, походка которого напоминала медвежью; да и сам он, с его раскачиванием плеч и медлительной поступью грузного, большого человека, имел вид этого сильного животного, ставшего на задние лапы. Говорили, что он пришел из морской авиации, раньше служил летчиком у «дальников»*, где на ракетоносцах приходилось высиживать в воздухе по двенадцать и более часов, будто владел он таким сложным элементом, как дозаправка в воздухе.
С таким авторитетным прошлым, ближе к пенсионному возрасту, можно обретаться в гавани, где техника попроще, а должность – повесомей. Н.Ш. только что закрыл дверцу металлического сейфа – там стояла бутылка разведенного спирта, а в выдвижном ящичке стола по правой руке – приютилась одинокая рюмка–бочоночек без ножки. Конец недели, конец рабочего дня. Подполковник опрокинул наполненный бочоночек во второй раз, когда в дверь постучали.
Вошел молодой штурман и доложился по форме, почтительно вглядываясь в суровые черты бывшего воздушного «моремана». Последовала пауза, во время которой старший по званию, опыту и прожитым годам, изучающим взглядом оценивал не совсем подтянутую в строевом отношении фигуру лейтенанта, а заодно прикуривал очередную сигарету.
– Сорокин, десятки раз говорил всем, и еще раз повторяю! – Загудел Н.Ш. глуховатым басом.– Старший автобуса не командует водителем во время движения, но подсказать об опасности или дорожной ситуации может и должен! Значит так: вовремя получить автобус в автопарке, расписаться, как положено, в журнале и быть готовым отъезжать из авиагородка от магазина в одиннадцать ноль- ноль. Вопросы?
– Никак нет! Будет сделано! – бодро отрубил штурман.
Когда в автобусе собирается неистощимая на выдумки, анекдоты и взаимные подначки авиационная братия – дорога не бывает длинной. Как тут не назовешь мероприятие «оздоровительным». С первого же перекрестка смех не прекращался весь оставшийся путь. Водитель притормозил на развилке перед главной дорогой и штурман Сорокин, энергично крутивший головой в обе стороны, неожиданно выпалил: (так, чтобы это звучало громко и по военному) «Слева машина, справа – КАМАЗ! Принимай решение сам!»
Все засмеялись, кто-то сказал: «Это у штурманов в крови!». Сорокин поворачивал ко всем свое широкое добродушное лицо в недоумении: «Чего смеются?» И лишь один Н.Ш. сохранял невозмутимость: «Оценка пять, Виктор!» – изрек он поощрительно.
Вторым номером этой веселой программы оказался опять же штурман, по фамилии Петров, для соратников – просто Терентьевич. Предельный возраст для капитанского звания составлял сорок пять лет, Петрову уже перевалило за пятьдесят. Главный штурман армии сказал о нем так: «Здоровье есть, пусть летает. Оставлю его как реликт двадцать шестой воздушной.»
Разговор зашел о футболе, бурно обсуждался один из матчей. Терентьевич никак не мог вспомнить фамилию футболиста и обратился за помощью к окружению:
– Да как же. Вот на губах вертится. На «Ш» начинается!
Со всех сторон посыпалось: «Шестернев? Шустиков? Шавров?.» Названо было десятка два фамилий, наконец, лицо Петрова озарила довольная улыбка:
– О! Вспомнил! Эштреков!
Когда утих хохот, начальник штаба подъитожил: «Ну что ж, Терентьевич, Чехов по сравнению с тобой просто мальчишка! Его «Лошадиная фамилия» Овсов явно проигрывает по сравнению с твоей версией!»
Автобус долго петлял по проселкам, пока не выехал на излучину Березины и остановился на высоком берегу, там, где обмелевшая река делала изгиб. Местность со всех сторон открытая, соседние деревеньки – видны как на ладони.
Кто-то готовил свои снасти, а кто уже и собирал сушняк для костерка. Что не скажи, а уха на рыбалке – венец всему мероприятию. Пронин с Петровичем быстро накачали резиновую лодку. Николай пренебрежительно поглядывал на закинувших удочки с берега:
– Нет, толка не будет! – Говорил он, извлекая из рюкзака сеть.
Начальник штаба отреагировал незамедлительно: «Пронин! Убери сеть, с вами в приказ попадешь, неровен час, рыбинспектор появится.» Николай нехотя спрятал свою снасть. Они с Голиковым решили спуститься на лодке вниз по течению.
Прошло пару часов. Из-за кустов лозняка, где обосновались родственники, они увидели медвежью фигуру Н.Ш. Покачавшись как маятник, он пару минут смотрел на кислые физиономии рыбаков с удочками, потом изрек раздраженно:
– Пронин, где твоя сетка? С вашей рыбалкой и ухи толком не сваришь!
– Не сетка, а сеть.пора бы знать такие вещи! – Пробурчал Пронин себе под нос так, что подполковник не мог его услышать. За два часа у пятнадцати рыбаков (исключая Н.Ш., который и не собирался забрасывать удочку.) оказались в активе три рыбешки в пол ладошки.
Но какой вечер на Березине! Человек немеет, когда солнце касается горизонта в безоблачную погоду. Все вокруг, даже птицы – готовится к ночи. Ближайшая деревенька уже подернулась сизой дымкой, подкрашенной алыми отблесками через частокол леса: умиротворенность природы, готовой раствориться в темени, постепенно передается каждому, и каждый по- своему прощается с отголосками дня, постигая в эти минуты короткую тишину сумерек.
Вытаскивая сеть раз за разом, к трем рыбешкам присовокупили еще пяток и принялись варить уху, добавив несколько банок рыбных консервов. Петрович набрал в сапоги воды, разулся и ходил по берегу босиком в своих зеленых «полевых» бриджах. Наконец он нашел две подходящие палки, воткнул их поближе к костру и пристроил на них свои новые, только что полученные со склада, яловые сапоги. К утру высохнут!
Отблески огня освещали рыбаков, большой закопченный казан с булькающей ухой. Каждый пристраивался на расстеленных плащ-палатках, разворачивая прихваченную из дома провизию на общий стол. Начальник штаба привстал на коленях с поднятой кружкой, кратко пробасил: «За Б.З.!» За безаварийность – традиционный первый тост, как и третий – за ушедших, потом за мягкие посадки и долгую летную жизнь. Потом песни: «Дождливым вечером, вечером, вечером.» и многие другие, сроднившиеся со всей жизнью и работой. Сон на свежем воздухе, пробуждение с утренней зарей и остатки сапог в костре, и шутки и смех.
Петрович возвращался домой без рыбы, в своих зеленых бриджах, тесемки завязок которых свисали на когда-то белые спортивные тапочки, одолженные у солдата водителя. Жена открыла дверь и, глянув на мужа, просияла: «Живой?» «А что мне будет?» – ответил Петрович и тут же спросил: «Как моя Муська?» Муська – карликовая собачка с острым носиком и миндалевидными глазками с разбегу прыгнула на руки «папочке».
В один из очередных перерывов между занятиями в классе аэродинамики, Петрович сделал важное заявление в курилке:
– Бернулли – вернули.– Пропел он, потом продолжил свою мысль погромче, чтобы привлечь внимание. – Ребята, надоело уже «задрав штаны, бежать за комсомолом»! Вот голова сумела выдержать осиновый сук, а эти формулы – извините. Что-то, потянуло меня, братва, в лес, к костерку, на рыбалку.
Никто не придал серьезного значения его словам – многие « старики» собирались уходить по несколько лет, не отваживаясь порвать с авиацией, с любимым делом. Однако уже на второй день Петровича видели у врача части. Он лежал на кушетке обитой черным дерматином, прикрыв глаза, легонько постанывал. Когда зашел тридцатилетний командир корабля, с которым Петрович летал, он открыл глаза и застонал погромче:
– Саня, ты меня видишь? (впервые назвал командира по имени!)
- Вижу, Петрович!
- А я тебя – нет! Все как в тумане!
Голиков знал, что если уйдет по болезни, ему будет солидная прибавка к пенсии. Его образ «больного человека», в который он входил с большим трудом, никак не вязался с его могучим видом: все знали, что Петрович мог выпить залпом двухсотграммовый стакан водки не закусывая, мог выпить следом и второй – но пьяным при этом его никто не видел.
Вскоре Петрович влился в славную когорту пенсионеров авиагородка, его ровесника по возрасту. Голиков быстро стал своим человеком среди компаний охотников, рыбаков, грибников. Только тот, кто всю сознательную жизнь отдал небу, может так безудержно любить природу, считал командир звена истребителей, и не только он один. С ним были его единоверцы, но и сослуживцев он не забывал. Как-то нанес визит своему молодому командиру, жившему по соседству. Первого января зашел он к нему поздравить с Новым Годом. Петрович был в летной меховой куртке, из отворотов на груди выглядывала его Муська, она все время облизывала ему губы, чтобы удостовериться в его близости.
– Раздевайся Петрович! Мы за столом.
– Не, командир, извини.Просто зашел поздравить, от души.Здоровья, счастья!
– Ну, рюмку-то, Петрович!
– Ладно, уговорил! Давай сюда.
Поднос с двумя рюмками и бутербродами с красной икрой был доставлен в прихожую.
– Не, командир, обижаешь!
– Валя! Что ты принесла? Учебно-тренировочную рюмку? Давай «боевой» стакан!
Голиков осторожно, двумя пальцами, словно боясь раздавить своими клешнями тонкое стекло, снял стакан с подноса, выдохнул, одним движением опрокинул водку в рот, прижал тыльную сторону руки к губам и поцеловал Муську в нос. От бутерброда он отказался, заспешил на выход.
– Я провожу тебя, Петрович!
Они вышли в ясный морозный день, светило солнце.
- Ну, как ты в новом качестве? – Спросил молодой летчик. Петрович вздохнул.
– Да все нормально, дача, грибы, рыбалка.– Он поднял голову и стал смотреть в небо – в синем мареве белый инверсионный след тянулся за хвостом самолета. – Хоть не поднимай головы! Гляну, аж подпирает под ребра.
На мужественном лице Петровича глаза подернулись влагой, улыбаясь, он сжал руку пилота, бережно, чтобы не пострадала Муська, обнял его второй рукой и зашагал, скрипя громадными меховыми сапогами.

1998г г Минск

ПОЛКОВОЙ ВРАЧ

Александр Михайлович Сухачев – врач пятидесятого авиационного полка – встал, как всегда, в шесть часов утра, чисто выбрился безопасной бритвой, поглядывая в осколок разбитого зеркала, сполоснулся по пояс водой из бочки, и в половине седьмого был уже на командном пункте «полтинника»*.
Вот уже год, изо дня в день, без выходных и праздничных дней, он повторял этот ритуал. После утреннего построения и до вечернего – ты можешь находиться где угодно: в своем жилье – «бочке»*, уехать в госпиталь в Кабул по делам, но утром – ты должен быть на командном пункте полка, там, где все отцы-командиры. Сюда, к открытому окну с раннего утра подходили командиры кораблей, уточняли задачу, получали «ЦУ»*. Обычно, Сухачев глядел плановую таблицу полётов, которую подписывал накануне вечером, – за ночь она могла измениться - выслушивал командирские установки на день и уходил в медсанчасть. И в этот раз он не стал задерживаться в просторной комнате с длинным столом накрытым картой района полетов и боевых действий полка.
Командир, окруженный заместителями, согнулся над картой, и Сухачев двинулся прямо к широкому открытому окну, обращенному к въездным воротам со шлагбаумом. Возле окна, рядом с расстеленной, словно длинная простыня, плановой таблицей сидел начальник химической службы полка майор Сидоренко. Его классический римский профиль был обращён в сторону взлётной полосы, глаза закрывали огромные солнцезащитные очки, но и они не могли скрыть багрово-синего пятна, предательски опускавшегося на щёку с правой стороны, с той, которую начхим старательно отворачивал в сторону стены.
- И, здравия желаю, Фёдорыч! – по привычке поприветствовал Сухачев, протягивая для рукопожатия свою большую ладонь. Пальцы начхима были влажными и вялыми.
- Здоровее видали! – буркнул тот и стал доставать дрожащими пальцами сигарету из пачки.
Неожиданно командир полка, крупный человек с лысым черепом, оторвался от карты и глянул в их сторону.
- Доктор! Ты бы разобрался с нашим тыловиком! Чёрт его знает, что творится с нашей мебелью! Опять Фёдоровичу табуретка с гнилой ножкой попалась.. Ещё здесь мне не хватало «боевых» потерь!
Сухачев улыбнулся шутке, обнажив на своей мощно скроенной челюсти ровные белые зубы с обидной прорехой в нижнем ряду, и тут же поспешил спрятать улыбку.
Что поделаешь! Штатная должность начхима в полку не предполагала какой-то особой загруженности, вот и просиживал Сидоренко, бывший летчик, списанный врачами с лётной работы, сутками на КП. Не имея возможности летать, он сильно переживал, когда экипажи не возвращались с боевых заданий. В последнее время он как-то замкнулся, стал молчуном. То, как начхим «уходил, не прощаясь» с дружеских застолий, вызывало на лицах лётчиков улыбку. Он слыл молчуном, после очередной рюмки закуривал сигарету, сидел прямо, с поднятой головой, прислушиваясь к тому, как балагурят лётчики, и чем дольше сидел, тем больше его голова отклонялась назад. В какой-то момент его глаза вдруг закрывались, и он сваливался со стула, как оловянный солдатик, и происходило это поначалу неожиданно, а теперь уже, знавшие эти его особенности однополчане, старались оберегать сослуживца от незапланированных падений. Новая травма - свидетельствовала о том, что Фёдорович побывал в гостях.
Сухачев быстро просмотрел плановичку: вылетов сегодня мало, а боевых – и вовсе не было, поэтому воскресный день мог вполне соответствовать своему месту в календаре. Что ж, вполне удобное время для дружеского обеда. Вчера лётчики притащили говядину с самолёта Ил-76, который разгружался за взлётной полосой, на дальней стоянке. Хранить огромный кусок мяса было негде, пришлось взять острый топор в лётной столовой и порубить всё на кусочки, там же нашлась большая кастрюля и уксус. Шашлык выйдет славным!
Сухачев покинул командный пункт и направился к воротам, которые кто-то назвал «райскими». Всю территорию «полтинника» окружала канава с бруствером, и въехать на машине можно было только через это КПП – домик со шлагбаумом и ямой с земляным лазом, закрытым железной решёткой. Эту яму полковые называли «Зиндантом», по примеру Кабульской тюрьмы, где узников сажали в такие же земляные норы. Сюда попадали солдаты с признаками буйной наркотической горячки, или пленные афганцы, шныряющие по полковой территории в поисках еды и дров.
Сухачев расстегнул замок лёгкого лётного комбинезона до пояса: солнце уже начало пригревать, хотя всего какие-то полчаса назад он шёл сюда и с удовольствием вдыхал относительно прохладный утренний воздух. Он взялся двумя пальцами за края панамы на голове, приспустил её на лоб, оглядывая панораму открывающуюся отсюда. У подножья южной гряды гор столица Афгана выползала на склоны глинобитными домами, похожими на термитники. С левой стороны, за бетонной взлётной полосой, виднелась застеклённая призма с антеннами – командный пункт руководства полётами. На магистральной рулёжной дорожке, покачиваясь в волнах начинающего прогреваться воздуха, словно дельфин на волнах, выплывал боинг «Арианы» афганской авиакомпании.
Александр Михайлович прошёл через ворота, окинув взглядом солдатика в открытом окне домика: тот уронив голову на руки, мирно спал. Столбы с колючей проволокой вдоль канавы заканчивались проходом: здесь он попадал на территорию «Олимпийской деревни», или «Липок» - в разные времена лётчики называли это пристанище военнослужащих батальона обслуживания и вольнонаёмных женщин по - разному. Среди зноя и песка, скрипевшего на зубах, здесь и в помине не росло лип, но радушный и гостеприимный командир батальона по фамилии Липка, сменившись, увековечил своё имя в этом пространстве. Новые обитатели этой деревни не знали комбата и считали, что название проистекает из тоски русского человека по зелёному дереву, иным больше нравилась эта деревня, как «Олимпийская», были и те, кто называл эту местность «Бродвеем». Лётчики любили прогуляться по этой улице, тем более что путь на стоянку самолётов лежал через неё.
Деревня раскинулась живописным табором в виде разнокалиберных домиков на колёсах (кунгах), металлических цистерн, которые называли здесь бочками, или просто лёгких построек из деревянных щитов и фанеры. В этом «Шанхае» (это уже четвёртое название!) жили вольнонаёмные девушки, женщины. На верёвках, протянутых возле жилищ, висело женское бельё, напоминая воинам всех мастей, что слабые создания на земле ещё не перевелись, и даже в этой иссушенной солнцем, покрытой пылью части планеты, они существуют.
В этой военной «деревне» прошёл год его жизни, здесь он переживал время своей войны, провожал однополчан на задания и в последний путь, лечил от мелких болезней и помогал, чем мог. Теперь он должен был покинуть Кабул, проститься с боевыми друзьями. По традициям, он должен был «накрыть стол». Для командования полка – это была отдельная тема, а вот для друзей – лётчиков он решил устроить шашлык здесь, в деревне. Возле его цистерны, бока которой отсвечивали на солнце облупившейся поблёкшей голубой краской, стоял самодельный мангал. Оставалось притащить несколько ящиков бомбо-тары для дров, да порубить для салата ташкентскую капусту и помидоры. Салат из капусты у него получался превосходный! Обычно он резал её тоненько, пересыпал солью, поливал уксусом и обжимал в тарелке пальцами, чтобы пустила сок.

* * *

В семнадцать часов местного времени, когда жара начинала спадать, и вероятность вылетов сводилась к нулю, возле «бочки» доктора появились четыре фигуры в светлых лётных комбинезонах. Они окружили мангал, над которым всё еще вились языки пламени и один из них постучал ладонью о металлический остов цистерны.
Сухачев явился из двери незамедлительно, он, улыбаясь, оглядел компанию:
- Лёня, а где Эдик с гитарой? –
- Эдику сейчас снятся сны с родными берёзками. Может, подойдёт позже. Прими наш «дуст» к столу.
Леонид протянул доктору пятилитровую канистру со спиртом. Никто не знает, кто начал называть спирт «дустом», но в полку это слово прижилось. Говорят, что лётчики начали бегать в санчасть к тому же Сухачеву за настоящим дустом, чтобы спастись от клопов, а тот, смеясь, предлагал принять спирту, чтобы не чувствовать укусы.
Сухачев мысленно похвалил лётчиков, что пришли все вместе – он не любил, когда кого-то приходилось ждать. Все его «три богатыря» - как называл он двух командиров отрядов и одного командира звена – были перед ним. Никулин – из Киева, низкорослый крепыш, с обвисающими на подбородок усами, всегда улыбался и шутил: его радостное, излучающее не поддельный оптимизм лицо наводило на мысль, что он прибыл не на Кабульский «пляж», а как минимум – на пляж Капакабаны.
- Та ты шо, Саша ? Не знаешь Эдьку? – заявил он и округлил глаза в изумлении.
Если не было вылетов, Эдик с утра уже мог сидеть в компании лётчиков со своей гитарой, затем он спал, а вечером вновь был во всеоружии. Шагая ранним утром на вылет, Эдька тащил за собой на одном плече гитару, на другой - автомат. Пожалуй, только командир корабля Ковалёв мог соперничать с гитаристом оригинальностью – он шёл на вылет с чёрным кобелём Жекой, которого он подобрал на аэродроме. Похожий на небольшую лайку, с закрученным вверх хвостом, подраненный Жека умирал от голодной смерти, когда на стоянке самолётов его подобрал экипаж Ковалёва. Теперь кобель был резв и весел, жил в комнате вместе с лётчиками и состоял на лётной пайке, как законный член экипажа. На каком бы аэродроме не заруливала «семёрка» Ковалёва, из открывающейся сзади самолёта рампы первый выскакивал черный, как воронье крыло пёс. И даже имя ему присвоили командирское - Ковалёва звали Евгений.
Командир отряда Ан-12 Дружков выделялся в этой компании не только ростом, но и огненно-рыжей шевелюрой: его лицо, в отличие от остальных, потемневших на солнце, было пунцово–красным, а нос, усеянный веснушками, шелушился. Со знанием дела он осмотрел мангал и сказал:
- Ещё минут пятнадцать и можно заряжать! Пошли, братва, пока здесь горит - по пятнадцать капель!
- А Шамиль уже прочёл свою молитву? – спросил Сухачев прищурившись.
- Нет проблем, доктор! Бесмиля рахим рахман. - запел, сложив ладони перед грудью Ахметшин, курносый сын оренбургских степей. Всего лишь месяц, как приехал он в полк из Оренбурга, а уже был поставлен командиром корабля на «салон» - ноль пятый борт, возивший командарма сороковой армии. Сей статус означал возможность часто летать в Ташкент, Звезду Востока, Столицу дружбы и тепла, и привозить оттуда умопомрачительные вещи, недоступные здесь, в Афгане. Например, пиво.
Глядя на Шамиля, все присоединились к нему, поддерживая шутку, сложили руки на груди, но полностью молитву знал только этот татарин. Первым поднялся в бочку по ступенькам Лёня Дрозд, командир отряда самолётов «РТ»* из Беларуси, самый худой из всех. На его совершенно тёмном лице выделялись синие, как небо глаза.
- Что, Лёня, на Пандшере не больно кормили? Что-то ты совсем сдал.. Придётся подкармливать тебя здесь! Ребята, обувь снимаем в «предбаннике»!
Лётчики снимали пыльные кроссовки, сандалии (А Шамиль - даже тапочки!) на маленьком пятачке коридорчика и шлёпали босиком по «стерильному» полу доктора. Посреди бочки, почти всё ее пространство, занимал длинный дощатый стол со скамейками по обе стороны; стол упирался в перегородку, за которой стояла кровать. Кроме этажерки, в «зале» цистерны никакой мебели не было, маленький холодильник и тот стоял в спальне. Два крохотных окошка с занавесками были открыты, но это вряд ли могло улучшить ситуацию – кондиционер у врача не работал. За день стенки «бочки» накалялись, и, несмотря на щитовые потолок, стены и пол, это жилище напоминало сосуд на жаровне.
Доктор не предупредил приглашённых о нерабочем кондиционере, и лётчики поняли, что попали в западню. На столе в двух больших мисках стоял салат, на тарелке – нарезанное сало и колбаса. Даже у неисправимого оптимиста Никулина усы как-то обвисли, и он обречённо спросил:
- Саша, ты шо, нас сюда на выживание привёл? – Его лоб мгновенно покрылся капельками пота, и он решительно высказался:
- Давайте всё это похватаем в сумку и – ко мне, или к Дрозду.
- А мангал с углями ты тоже будешь тащить? – вмешался Дружков. – Николаевич, тебе же сказали, обувь – в предбаннике! Значит мы где? В бане! Ты же ходишь в баню с удовольствием? Ну вот, считай, что ты на полке, да тебе ещё наливают и шашлык дают! А если совсем станем мокрыми – в парилку первой эскадрильи сгоняем, тут рядом. Мой прапор сегодня там дежурит.
- Падайте, братва! Вы поймите, год я здесь прожил, так что, хотелось бы на своей, так сказать, территории, распрощаться с «кабульщиной».
- Логично, доктор! – сказал Дрозд и, садясь на скамью, вилкой подцепил с тарелки кусок сала, которое ещё не успело расплавиться.
- Вот видите! Лёня назад в свой модуль и не дойдёт. Его Шанахин* не кормил на Пандшере - посмотрите, одни кости! Как кстати ты там отработал?
- Это не работа, а пахота! Двенадцать часов в воздухе каждый день.. К ночи наушники приклеиваются к ушам и голова, словно кастрюля, по которой стреляют дробью.
- Подожди, и что, командарм всё это время руководит боем? Не отдыхая?
- Представь себе! С записной книжкой на правом сиденье, смотрит в остекление кабины на склоны гор и помечает у себя, кто как отбомбился. Разрывы – как куски серой ваты на склонах гор, а у него выписаны все позывные пилотов, сам наводит штурмовики, сам корректирует. Шесть часов висим, потом посадка в Баграме на заправку, и, через сорок минут снова в воздух. Пять часов сна и всё по- новой.
- Кстати, говорят вы там самого Ахмат-шаха обнаружили в зелёнке?
- Сам командарм так решил. Мой радист Веня узрел конницу в долине. Снизились пониже. Впереди табуна, или конницы – единственное светлое пятнышко. Шанахин сказал, что по данным разведки Масуд не слазит с белого коня.
- Хе.хе. - засмеялся Сухачев. – У нас тоже есть любители. сесть на белого коня. Вчера из батальона одного в госпиталь отправил.
- Тебе смешно, а Шанахин мне: «Давай ниже, командир, давай ниже!» Думаю: «Я молодой, ещё жить хочется, неужели этот старпёр не понимает, что нас с ДШК запросто срубят? У него азарт проснулся! Я ему: «Ниже нельзя, попадём в зону огня!» Так он мою руку убрал с автопилот и стал снижаться! Я отключил автопилот, рванул штурвал на себя – все в кабине повисли.. Он аж позеленел: «Ты что, сынок, нарываешься?» Рублю, как учили: «Никак нет, товарищ командующий! Я отвечаю за Вашу безопасность!» Глянул на меня искоса, ничего не сказал, но к автопилоту больше не притрагивался.. Говорят, он желтухой переболел, за шесть часов даже не пожевал ни разу. Только чай пьёт трофейный, пакистанский. Интересный такой чай – скрученные цельные листики. в кипятке они расправляются, и цвет воды становиться янтарным. Очень вкусный чай!
- Да, командарм действительно переболел желтухой, мог бы и не возвращаться сюда по болезни, но сам изъявил желание, – отозвался доктор - Ну, что, примем по маленькой «дусту», чтоб никакая дрянь не завелась в наших организмах, и чтобы мы все здоровенькими вернулись домой!
Спирт, разведённый нарзаном из военторга, приобретал бледно-голубой оттенок и становился тёплым. Спирт каждый наливает и разводит себе сам, и это правило распространялось на все рода войск, лётчики здесь не были оригинальны.
- Хороший тост, доктор! Твои слова – богу бы в уши! Хочется вернуться домой, если меня в Джелалабаде не завалят!
- Тьфу, Володя! Типун тебе в задницу. Ты ещё не выпил, а уже на своего конька сел, – прокомментировал Сухачев.
Последнее время Дружков рассказывал всем, что по нему в Джелалабаде сделано два пуска ракет и что его механик видел, как они прошли рядом с самолётом. При этом убеждал всех, что именно за его бортом идёт настоящая охота. Никулин, который за словом в карман не лазил, как-то за рюмкой сказал ему при Сухачеве: «Вова, даже обидно! А чем ты лучше всех? Выходит за тобой охотятся, а Никулин, будто хохол, и потому духам не нужен. Ну да, им подавай твою золотую шевелюру!»
Пока спирт разливали, лётчики балагурили, но вот все поднялись, протянув руки со стаканами к центру стола.
- Будем живы, ребята! - Провозгласил Сухачев и Дружков добавил:
- Тебе Саша, короткой дороги домой!
Сухачев опрокинул стакан и поспешил запить тёплую жидкость водой. Если бы ему год назад сказали, что он в эту жару будет пить спирт, он бы посмеялся. Не сильно жаловал крепкие напитки и в русскую зиму. Но, странное дело: здесь спирт приносил спасение. Поры отдавали влагу, организм, подогретый изнутри, как потогенный куб, становился нечувствительным к жаре. Главное – не переборщить. Похмельный синдром в этой «духовке» похож на добровольную пытку. Вот и сейчас, спустя пару минут, он почувствовал, как струйки влаги стекают по его спине к поясу и дуновение горячего воздуха через маленькие окошки, стали ощутимыми.
Сухачев глянул, как Никулин морщится, прикрыв тыльной ладонью рот, и закусив половинкой помидора, спросил:
- Коля, ты недавно в Джелалабаде был. Что там говорят про самолёт?
В полку шли разговоры про Ан-12 из Ташкентской эскадрильи, который вёз продовольствие для Цхинвальского полка в Джелалабад, но так и не долетел, упал в горах.
Подвижное лицо Никулина быстро вернулось от гримасы отвращения к «дусту», к обычному улыбчивому благодушию, и, тут же помрачнело:
- Да то, что и предполагали. Духи подбросили ложный «привод»* в горах, на высоте две тысячи. Он и клюнул. Вместо снижения на аэродром, снизился – в горушку.
Никулин взял рукой с тарелки пригоршню капусты, задумчиво пожевал, и, глядя куда-то поверх головы сидящих за столом друзей, сказал:
- Я в гостях у десантуры побывал. Их на вертолётах высаживали на месте падения. Что насобирали от лётчиков – не к столу рассказывать. Вперемешку с говяжьими тушами лежали ребята. раскидало по всему склону горы. Кстати, начпрод полка, майор Крутых, сопровождал груз. Нашли целёхоньким. Классный был парень. Снабжал нас тушёнкой. Борисыч убивается.
- Борисыч – повар из лётной столовой? – спросил Дрозд.
- Да. Это он тогда ко дню рождения нашего командира торт сделал. Да ты, Саша, наверное, имел честь опробовать его. А я, только доставил по назначению.
- Торт действительно был классный! Ничего подобного не видел. На верху – точная копия вертолёта Ми-8 из крема, раскрашенного, с номером и звёздами.. И даже лопасти вырезаны из вафель! – подтвердил Сухачев.
- Я явился к нему, говорю, «Борисыч, выручай! Командира хотим поздравить. А он: «Да муки даже нет под рукой, шеф отправился в Ташкент за продовольствием, вот-вот должен прилететь». И прилетел, вместе с говядиной, царствие ему небесное! Так что вы думаете? Он при мне распотрошил пачки с печеньем, говорит, вот, можно вместо коржей намазать. Правда, с вертолётом ему пришлось повозиться.. Ну, и налил я ему за это чудо пятилитровик «дуста». Где ему, бедолаге, взять сто грамм, вертолётчики сами контробандные пол-литра за чеки покупают. Ну, давайте по второй! А вот как доставили мы это чудо в жару, сам не знаю.. Пока несли со столовой до самолёта, вертолётик наш лопасти так и сложил. Ну, думаю, растает, не довезём до командирских очей! Спасло только то, что взлетели быстро и через полчаса уже были в Кабуле.
Выпили по второй. В бочке стало совсем жарко. Золотая голова Дружкова с лицом, похожим на спелый помидор, выглядывала из светлого комбинезона, как пламя свечи из стеарина.
- Давайте третью, за тех, кто никогда уже не сядет с нами за стол! – сказал Володя и поднял стакан.
После короткой паузы, Сухачев встал, с трудом повернулся в тесном пространстве и высунул голову в окошко, затем повернулся к Дрозду:
- Угли готовы! Пойдём Лёня, поможешь мне!
Забрав кастрюлю с мясом и шампуры, Сухачев вышел, за ним потянулись лётчики.
Шамиль, по природе не разговорчивый, всё это время молчал, но тут встрепенулся и решил перехватить инициативу:
- Доктор, лучше меня это никто не сделает! – он отобрал у Сухачева шампуры и принялся плотно нанизывать говядину и лук.
Солнце начинало прятаться за гряду сопок, на окружающие лётчиков домики деревни, на стоянку самолётов, ложились длинные тени. На улице было прохладнее, здесь можно было покурить, и Дружков принялся угощать всех сигаретами. Сухачев не курил, подбоченившись, он смотрел, как ловко Шамиль справляется с мясом, потом повернулся к Никулину:
- Эх, сейчас бы самый раз в бучило нырнуть! Николай Николаич, ты в Джелалабаде частенько бываешь, как там всенародная здравница?
В Джелалабад лётчики действительно летали как на курорт. Тридцать минут лёта отсюда – и ты в субтропиках, где в январе плюс двадцать пять, цветут розы и спеют цитрусовые. Это не Кабул, где зима со снегом и до десяти градусов мороза. В Джелалабаде, в каких-то десятков метрах от взлётной полосы – знаменитое на весь Афган «бучило». Скорее всего, ещё сами афганцы организовали здесь запруду для воды, бьющей из самых недр. И была эта водичка чистой, как слеза ребёнка. Многократно отфильтрованная белым песком, она была ещё и необыкновенно мягкой: солдаты стирали здесь свои гимнастёрки без мыла.
Батальон обслуживания местного полка построил здесь деревянную площадку на опорах, с лестницей к воде, потом соорудили и баню. Вода стекала здесь со стенки, сделанной из камней, а по берегам росли водоросли, под которыми пряталась длинная, похожая на змею рыба. Это место ни для кого не было запретным – здесь, кроме местных, загорали, купались и парились все, кто прилетал сюда. Если ты, к примеру, сильно простыл в Афганской столице, то день, проведённый под солнцем на бучиле – поставит тебя на ноги. Частенько приболевшие лётчики, вместо того чтобы принимать лекарства, просили у командира «поставить» их в план на Джелалабад.
- На днях прилетел оттуда. Помочил трусы в бучиле. - вмешался Дрозд. - Земляка своего там встретил, Смирнова, командира вертолётного звена. Он там, в бане, свой день рождения отмечал с экипажем. Говорит мне: «Это второй мой день рождения! А вот два десантника, наверное в госпитале отмечают. Те за один день два раза родились!» Короче: отработал он в «зелёнке», израсходовал весь боезапас и развернулся на аэродром. Тут его руководитель полётов просит сесть и забрать двух десантников, подорвавшихся на мине. Он отвечает: «Топлива мало!» В этом районе больше вертушек не было, пока вышлют вертолёт с аэродрома, истекут ребята кровью. Пришлось садиться. Забрал хлопцев, оба без одной ступни: у того, что шёл впереди, отхватило правую, а у его друга – левую. Десантники знают, что в этих случаях делать. Сразу укол промедола, перетягивают жгутом, чтоб кровь не убежала, потом отсекают лишние куски кожи, на которых болтается уже не нужная тебе пятка с пальцами.. Оба, при сознании, только лица, говорит, белые, как простыня. Взлетел, набрал высоту – рукой подать до аэродрома – становятся двигатели. Он своим: «Прыгайте, ребята! Вертолёт тяжёлый, буду сажать!» Борттехник и второй пилот – по одному ныряют в двери. Десантура смотрит на них – лётчики прыгают! – приготовились умирать во второй раз. У самой земли Смирнов выхватил «шаг»*, загрузил раскрутившийся несущий винт и мягко посадил машину. Говорят, к ордену «Красного знамени» представили моего земляка.
- Главный орден – это жизнь! Молодец, что не растерялся, – подытожил Дружков. – Вообще, я считаю этот «курорт» – самым гиблым местом в Афгане! Зелёнка! Есть, где духам прятаться. Сколько лет, а бои там не утихают круглый год. Весь аэродром спец-колючкой опутан с сигнальными минами. Где-то хлопок ночью, искры посыпались, и десантура начинает палить в это место. А утром находят там корову или козу.. По - моему, не один душман на эту проволоку ещё не полез. Я туда целый самолет колючки привозил. Полоса короткая, вот и приходится корячится. Я вам говорю – гиблое это место! Меня там точно завалят!
- Вовка, прекрати! Что ты заладил одно и то же! – Не выдержал Сухачев - Завалить могут любого, и ты сам знаешь, что нужно делать, чтобы этого не случилось, чтобы вовремя домой уехать. Ты ведь тоже замену поджидаешь?
- Через пару недель обещали.. Нет, Саша, ты пойми, я не плачусь! Но вот случай. Тот же особняк из Джелалабада, майор, вы его помните, рисовал классно – пять минут и твой портрет готов в карандаше. Завтра ему лететь в Союз, два года свои отдал, а вечером, сгорел в машине, в которой он выехал за территорию полка рядом с КПП. Причём духа поймали десантники – старик не мог быстро бегать. Сначала дед похоронил сына моджахеда, погибшего после атаки с воздуха, потом купил гранатомёт у нашего воинства за свои деньги и ночью сидел в засаде рядом с воротами полка. Кстати, старлей, таджик продавший гранатомёт, сбежал на следующий день к духам, принял ислам.
- Война есть война! – раздумчиво произнёс Никулин, поглядывая, как Шамиль ловко пристраивает шампуры с мясом на мангал. – Бывают на войне и везунчики! Помните деда Фишку? Ну, этот инженер по приборному оборудованию, у которого один был ответ: «В фишке контакта нет!» Да знаешь ты его, Вова, он ещё так в развалку ходил, как медведь, за что дедом и назвали. Так, когда с Бомиана два вертолёта забирали людей, он сунулся в один. Ему кричат у нас полно, больше не возьмём.. Двигатели запущены, винт вращается, а он не слышит и лезет, пока ему по рукам не дали. Пришлось сесть во второй.. А тот вертолёт, что взлетел первым – сбили, все погибли.. Да ты Саша, лучше расскажи, как ты Фиру спас. Она тебе ноги каждый день моет?
- Как же, разбежалась! Что она девочка? Двух лётчиков похоронила – мужа, а потом и сын в училище разбился. Да чего рассказывать, эту историю все знают.
- Нет, а ты – в деталях! – Настаивал Никулин. – Как тебя угораздило вытащить её из гостиницы? Она же не любит ходить по гостям? Да вот и Шамиль послушает, он тут всего-то две недели.
- А, что, дело не сложное. День рождения у зама по лётной подготовке. Пал Денисыч мне: без хозяйки гостиницы, можешь не являться, я мол, эту женщину сильно уважаю. Я к ней. Она: «Нет, я никуда не хожу! Да и голова сегодня болит, нет мочи!» Я ей сразу таблетку из кармана, пентальгин всегда ношу с собой! «Фирочка, запейте водичкой, десять минут, и Вы, как новая!». Таблетку она выпила, но идти наотрез отказалась. Я сказал, что без неё не уйду, что сам командир полка мне приказал без неё не являться, а я не могу не присутствовать там, где собралось за рюмкой всё руководство. Вдруг кому плохо станет? Битых полчаса я рассказывал ей о том, как Дрозд Бабрака Кармаля вместо Хоста в Кандагар возил. Она смеялась до упаду, а когда лицо её совсем потеплело, я ухватил её за ручку и буквально потащил к выходу, так как знал, она может пообещать, и не прийти.. Где то в двенадцатом часу она собралась от нас уходить, и тут раздались хлопки: на территории полка рвались мины. Мы выскочили в укрытие, наши «шилки»* с аэродрома начали работать, через десять минут всё стихло. Модуль второй вертолётной эскадрильи был разворочен и дымился.. Погибло девять ребят. Я разбирался с погибшими и ранеными, и только утром командир полка забрал меня с собой и повёл к модулю гостиницы. Части стены практически не было, мы прошли через обугленную дыру. в комнату Фиры. Здесь всё выгорело, уцелел только закопченный холодильник, опрокинутый на бок. Металлическая кровать, на которой спала Фира, была скручена в чёрную оплавленную спираль: фосфорная мина, пробив стену, упала туда, где она спала.. Фира разбирала свои вещи и командир сказал: «Вот Фира, будете теперь каждый день ноги мыть нашему доктору!». А ты, Вовка, разве не везунчик? Вспомни, как вырвал у пьяного прапора гранату без чеки и успел швырнуть её за бруствер. Какие-то секунды, и мы бы сейчас с тобой не жарили здесь шашлык! Ну, что, запах идёт весьма соблазнительный! Как мясо, Шамиль?
- Ещё пару раз перевернём, доктор, и будет самый то!
- Я тогда еле оттащил Вовку от этого прапора.. Думал, убьёт, – улыбаясь, вспоминал Никулин. - Своей лапищей схватил его за шиворот, приволок в умывальник, и в бочку с водой.. Смотрю, он уже ногами в воздухе молотит и бульки пошли из воды, достанет, даст вдохнуть, потом опять туда же. Мигом протрезвел! На следующий день с утра с особого отдела нагрянули, все тумбочки и личные вещи перевернули, нашли ещё с десяток гранат, один испанский пистолет и даже автомат «узи». В штабе армии двоих вот так по комнате размазало. Вытащил чеку, на спор, что продержит час гранату в кулаке.. За час напились оба так, что забыли, о чём спорили.. А что, может у него ухо неожиданно зачесалось, так угадайте с двух раз, какой рукой он потянется к уху, той, что со стаканом? Никогда! Он просто временно положил на стол гранату.
- Николаевич, это они тебе рассказали? - усмехнулся Сухачев.
- Там третий присутствовал при споре, но решил уйти от спорщиков.
- Готово, господа! Берём по два шампура, если остынет, можно разогреть. Углей навалом.
- Володька, ты завтра в Ташкент летишь, так я хотел тебя попросить. - обратился к Дружкову доктор.
- Саша, что угодно, ты же знаешь! – с готовностью ответил лётчик. - Нам как раз придётся там задержаться, с разрешения командира. Всё-таки свадьба на носу!
- Какая свадьба?

* «полтинник» - пятидесятый отдельный смешанный авиационный полк
* «бочка» - цистерна, приспособленная под домик для жилья
* «ЦУ» - ценные указания

* привод - приводная радиостанция, передающая на определённой частоте буквенные позывные, служит для привода самолёта на аэродром