Камчатка - дельфин розовый

БЁ – НЫТЬ

Начальник гарнизона, полковник радиотехнических войск Дагаев имел привычку говорить в нос, получалось – будто гнусавил. Вот и сейчас, в своём кабинете, своим тухлым, не заряженным эмоциями голосом, он высказывал своё неудовольствие замполиту отдельной авиационной эскадрильи по поводу процветающей на аэродроме махровой матерщины.
- Нормальным людям пройти невозможно! Хоть уши затыкай.
Что ты гундишь, думал Кругликов. Твои связисты с артиллеристами – тоже не лучше! Однако на лице его лежала печать почтительности, он терпеливо выслушал наставления и коротко ответил: «Устраним!». Что он будет устранять, он и сам толком не знал, и когда выходил из кабинета, с досадой выговорил в пустое пространство коридора: «Армия, бё-ныть, – сколок народа, бё- ныть, это, бё-ныть, надо понимать!»
Он, Кругликов, и сам-то был из народа, можно сказать из крестьянских слоёв. Ему ругаться никак нельзя, должность не позволяла, но, матерные связки, привычные крепкому русскому уху, вставлял через каждое слово, в виде зашифрованной скороговорки. Из-за этого речь замполита приобретала весомость, доходчивость, слыла действенным инструментом в деле воспитания подчинённых.
Обходя строй лётчиков на плацу по случаю проверки внешнего вида на строевом смотре, он обнаружил на шее Валентина Залукаева вместо одного - два галстука. С минуту озадаченно смотрел на приподнятый вверх бритый подбородок. Бортовой техник самолёта надел на себя всё новенькое, с иголочки. Но есть люди в авиации, казалось созданные только для лётных комбинезонов и курток. Всё остальное, что ни одень – сидит наперекосяк. Тщательно отутюженные брюки на Валентине - собраны внизу гармошкой, китель висит как на огородном пугале, а концы воротничка рубашки торчат вверх так, словно это крылья птицы в свободном полёте.
Словом, мешок мешком! Да ещё за версту несло перегаром. Кругликов сморщился, словно стоял перед врачом дантистом.
- Валентин! Бё-ныть! Ты хоть три галстука себе нацепи, бё-ныть, выше тройки за внешний вид не поставлю! Транда ты нестроевая. Хочь бы в зеркало на себя с утра глянул. Или глаза не зрят?
И он поднял перед строем в своей руке «лишний» галстук.
- Чего только не видел по- понедельникам. но такое, бё-ныть, - впервые!
Смотр окончился, и замполит решил призвать к порядку холостую молодёжь из офицерского общежития. Он осмотрел строй строгими глазами и грозно начал:
- Фамилий, бё-ныть, называть пока не буду. Но разберусь с кажным. Что, бё-ныть, творится в гостинице! Понаблюют, понамусорят. дрень её в корень. Зайти не можно! Вы ж молодёжь! А культура, она бё-ныть, с детства, ети её муму, прививается!

ЛОМАКИН ФЕДЯ, ЗАХАРОВНА И «БУКЕТ»

Федя Ломакин – прапорщик батальона обслуживания – не знал, что он – «сколок народа» и угрызения совести по этому поводу его не мучили. Он имел денег на книжке больше чем любой полковник на материке. Двенадцатый год он безвыездно служил на Камчатке, носил шапку «с двойным окладом»*, считал, что ездить в отпуск – пустая трата денег. Он был воспитанником детдома, взял себе в жёны медсестру из госпиталя. У Захаровны тоже не было родни, не сподобил бог наградить ребёночком, поэтому все в части были её детьми и пациентами.
Свободное время и отпуск Федя проводил на рыбалке и охоте. О его погребе ходили легенды. Да он и не делал из этого тайны. Любой мог спуститься по деревянным ступенькам к заботливо устроенным полкам, где вряд стояли стеклянные банки с красной икрой, тушёным мясом. На полу - бочки с засоленной кетой, кижучем, чавычей. Хорошему человеку он мог запросто отжалеть литровик икры, отрезать алеющий бок чавычи. Не было в части человека, чтобы не обратился к Ломакину с просьбой, как не было и того, кому он отказал.
В сенцах на жёрдочках у него висели выделанные пятнистые шкурки нерпы, здесь же стояли нехитрые приспособления для посола икры, на стенке висела «грохотка», похожая на промывочный лоток у золотодобытчиков - редкая снасть из китового уса, подаренная ему коряком. При помощи «грохотки» икринки отделялись от плёнки.
Охотничье ружьё, лыжи, рыболовные снасти, лодка с мотором – было тем, что разнообразило его жизненные пристрастия, делало уважаемым человеком.
Ну, и конечно сто грамм, после баньки, или охоты. Где сто, там легко проходило и двести, а может, и больше. Кто будет считать чужие рюмки, когда он своих не считает?
Был Федя маленького роста, и не то что худенький, а будто высохший, как былинка. Однако станет на лыжи – дюжим молодцам не угнаться. «Знаю почему медведя не боишься.» - сказал ему сослуживец в бане. «Почему?» - не чувствуя подвоха простодушно спросил польщённый Федя. «Таких не едят. Одна кость и жила! А наш, Камчатский медведь избалованный.»
Захаровна рядом с Федькой – как Ключевская сопка рядом с высохшим кедрачом. Каждую субботу, она шла от бани, построенной рядом с госпиталем, с Феденькой под мышкой. Видя её в вечерних сумерках, или в свете фонарей, вместе с её ношей, жители городка находили подтверждение своим лёгким мыслям о субботе. Она возвращала своё «добро» в дом аккуратно, не роняя в снег, или гальку, если это было летом. Захаровна выбиралась на бетонированную дорожку, шагала мимо сборных модулей лётной столовой и офицерского общежития, по плацу, где по понедельникам строился гарнизон, и шла к своему щитовому финскому домику, стоящему рядом с такими же, в пятидесяти метрах от прибоя. Океанические волны с глубоким вздохом падали на каменистую гальку, рассыпались солёными брызгами. Федя не слышал этого извечного шума, не мог видеть он и алого всполоха заката, окрасившего в пурпур зубцы сопок. Вытянув ноги стрункой, Ломакин покоился на бедре супруги. Казалось, будто под мышкой Захаровны – вязанка сухостоя.
На пороге их дома, радостным лаем встречал молодой щенок, цветастой масти, с широкими обвислыми ушами. Не знающими спокойствия лапами он выделывал карусель вокруг хозяйки, подпрыгивал вверх, облизывая поникшее лицо своего друга-охотника. Дверей здесь никто не закрывал, Захаровна прошла в сенцы, ласково обращаясь к собаке:
- Что Букеша, заждался? Погоди, сейчас вечерить будем.
Почему Федя решил назвать щенка Букетом? Скорее всего, из-за этих белых и рыжих опалин, которые выделялись на спине тёмного цвета.

НАЧПРОД СНЕГИРЁВ - УБИЙЦА МЕДВЕДЕЙ

Как маленький, неприметный, неразговорчивый человек, из тех, кого в народе зовут «бестолочь», стал грозой медведей знал весь гарнизон. Пожалуй, справедливости ради, надо отметить, что наш начпрод не был жадным человеком, при случае выручал офицерское братство, получавшее у него продовольственные пайки для своих семей в «отдалённой местности» Камчатка.
Снегирёв появился перед домиком Ломакина, когда зажглись фонари на столбах. Для порядка он постучал в дверь, и, не дожидаясь ответа, толкнул её. Захаровна ставила кастрюлю с водой на чугунные кружки натопленной печи.
- А, Иваныч! - приветливо пропела она. - Проходи, счас пельмени поспеют.
- Не до пельменев, хозяюшка. Тут задачка, мать честная. Федька нужен.
Лицом начпрод напоминал грустного клоуна. Морщины от переносицы разбегались к лысому черепу, где над ушами высились кочки поседевших волос. Маленькие глаза пронзительной голубизны перебегали от Захаровны к кухонному столу, от печки к утвари, висевшей на стенке.
- Вот те раз, сердешный! Ты, что, не знаешь? Сегодня – суббота. Феденька, почитай пятый сон про охоту досматривает. Будить не буду! – решительно заявила хозяйка, уперев руки в бока. – Рази что, приходи через пару часиков. Он встаёт горячего морса* испить.
Сокрушаясь по поводу неудачи, Снегирёв вышел под звёздное небо, плотнее запахнул полы штормовки. Несмотря на август, с океана тянуло холодным ветром. Настала пора отлова горбуши. Лососёвые виды рыб потоками устремились на нерест, в устье реки Озёрной. А тут эта напасть. Неужели косолапому рыбы не хватает, решил свининой побаловаться! Прошлой ночью начпрода поднял солдатик – посыльный. На Северном посёлке - переполох. Хозяин тундры пришёл к свинарнику, вывернул лапами из нижнего венца сгнившее бревно, подкопал нешуточную яму. Даром, что не волк, всех убивать не стал, взял одного. Половину съел, другую закопал тут же. Сколько визга и шума было в его подсобном хозяйстве! Две доярки визжали куда громче свиней, лошади ржали, коровы мычали, птицы гоготали и кудахтали. В общем, каждая тварь вопила во весь свой голос, будто боясь опоздать на ковчег Ноя.
- Раз закопал – придёт опять. – заявил Фёдор, потягивая горячий клюквенный морс из большой глиняной кружки. Снегирёв явился к нему снова, когда время двигалось к двенадцатому часу ночи. В офицерском общежитии, он успел уговорить двух друзей, двух капитанов. Оба – холостяки, названные в своё время отцами славным именем – Слава. И тот и другой Вячеслав - весёлые ребята, волейболисты, охотники и шутники, но в медведей никогда не стреляли. Пока ребята получали боевые карабины и боекомплект к ним, Снегирёв пытался убедить Фёдора взять на себя руководство операцией. Захаровна уже спала, они сидели в кухне за столом.
- Извини, Иваныч. Нерпу – стреляю. Гусей, уток – сколь хошь. А вот хозяина тундры. извини, уважаю. Рука не поднимется! И тебе не советую. Умный зверь, сродни человеку.
- А поговаривают, Федя, не одного завалил.
- Не слушай, брат, брешут люди. Стрелял, чтоб попугать. Вот и ты, поставь в ночь человека. Пусть постреляет в воздух, отпугнёт зверя. Бабы на твоём хозяйстве только для писка. А то и забор поставь добротный. Что, жила тонка?
- Пока забор поставишь, он и коров завалит. Ладно, я двух хлопцев возьму. Стрелять будем с крыши сарая, так что бояться нечего.
- Дело не в боязни, мил человек. Медведя твоя пуля не возьмёт, он заговоренный. Те, кто ходят на него, спиливают у пуль острые концы. А так – что твоё шило, запутается пуля в толстой шерсти. А раненный – он тебя и на крыше достанет!
Снегирёв не внял советам Фёдора. Он забрал двух вооружённых до зубов капитанов, да ещё примкнувшего к ним молоденького лейтенанта, который неплохо играл в карты, а из карабина стрелял несколько раз в училище.
Бригада стрелков прихватила с собой флакон вонючей жидкости от комаров и к часу ночи расположилась на тёплой крыше свинарника. Сюда забрались они по огромной куче отвердевшего навоза, постелили на рубероид плащ-палатки, расположились с карабинами за коньком, и всё это – в кромешной темноте ночи. Территория подсобного хозяйства не освещалась фонарями, только межзвёздное пространство мерцало жидким лунным отсветом: взгляд, направленный на землю тонул в густой чернильной пустоте.
- Иваныч! - процедил неторопливо Слава старший. - Ты ворочаешься, как медведь! Стучишь своим «берданом». А вдруг косолапый уже где-то рядом?
- Он придёт сюда ровно в три, – серьёзно отвечал, переходя на шёпот, Снегирёв. – Два раза приходил на разведку, на третий – взял поросёночка.
- Ну, а если он изменил свой распорядок? Ты только представь: по этой же куче, он взбирается к нам на крышу. Кого он первым есть будет?
- Лейтенанта пожалеет, – продолжил мысль молодой Славка. – Первым возьмёт начпрода, организатора убийства. Да и лежит он с краю.
- Трепачи! Лучше загоните патроны в стволы, чтобы не клацать затворами, поставьте на предохранители, чтоб друг дружку не перестрелять.
Глаза стрелков, привыкшие к темноте, стали различать очертания жердин из ограды внизу. Там, где покоились останки поросёнка, виднелись силуэты кедрача за соседней крышей. Балагуря, и, подначивая, друг друга, офицеры натирали лица и руки жидкостью от комаров. Потянуло прохладным ветром с океана и надоедливые кровопийцы пропали. Проболтав почти час, ребята стали ронять головы: сон подкрадывался незаметно. И вот уже три головы поникли вниз, раздавалось мерное дыхание спящих. Один Снегирёв напряжённо всматривался в темень.
Постепенно глаза привыкли, и он стал различать силуэт ограды из жердей и контуры кустарника чуть дальше ограды. В скупом бледном отсвете луны, проглянувшей из облаков, он различил тёмное пятно, медленно передвигающееся по направлению к свинарнику. Первыми забеспокоились свиньи. Начпрод услышал их возню и повизгивание. Из коровника, где стояли две его лошади, донеслось короткое ржанье. И только молодая офицерская братва не подавала признаков бдительности. Снегирёв осторожно толкнул в бок своего соседа: «Тсс..» - зашипел он, прижимая палец к губам. «Что? Где?» - забыв об уговоре молчать, шептали ребята, хватаясь за карабины. Их возня уже не была слышна за общей паникой животного царства, учуявшего зверя.
Однако тёмное пятно пропало, и Снегирёв понял, что хозяин тундры подошёл к самой стене строения, где его надёжно прикрывал скат крыши. «Вот оказия! - размышлял капитан. – Теперь мишка снова залезет в свинарник, спокойно отужинает, и уйдёт, чего доброго, с другой стороны. Весь гарнизон будет смеяться над ними!»
А тут ещё молодёжь со смешками: « Слышь, Снегирёв. Может, это лошадь была? Тебе медведи уже мерещатся!» Старший Слава остановил своего тёзку: «Тихо! Судя по беспокойству нашей будущей поджарки, капитан прав».
В следующую минуту, в свете выглянувшей луны, на пятачок земли перед свинарником, словно на арену цирка, из-под ската крыши вышел медведь. Он был огромен. Уверенный в своей безнаказанности, двигался не спеша. В каком-то десятке метров от бревенчатой стены присел, принялся работать лапами. Вот он извлёк недоеденного поросёнка.
Кто выстрелил первым, так никто и не признался. Пять десятизарядных карабинов извергали огонь из стволов непрерывно, почти у всех магазины оказались пусты. При первом выстреле, огромная тень взметнулась и оказалась за оградой – две секунды, и тень растворилась в кустарнике, будто её и не было.
Стрелки не сразу пришли в себя. Снегирёв нервически рассмеялся, и стал смотреть в противоположную сторону, на кучу навоза, по которой они поднялись на свою позицию. Он помнил слова Федьки о том, что хозяин тундры может заскочить и на крышу. Шуток не было слышно. Все были в растерянности. Что делать? Идти за медведем? Смерти подобно! Подраненный, он может лежать в густом кедраче, и нападёт из темени. Оставалось дожидаться рассвета на крыше, озираясь на пресловутую кучу навоза.
Утром призвали на помощь профессионалов охотников. Они пошли по следам зверя, на которых крови не обнаружили. Также не нашли и медведя, который исчез, словно заговоренный дух тундры. Были и раньше случаи, когда косолапый приходил в гости к гарнизону, но хозяин ограничивался прогулкой по взлётной полосе, или по рулёжной дорожке. Было забавно наблюдать, как мишка, не спеша, пересекает путь самолёту, выруливающему на взлёт.
После случая со стрельбой в «духа тундры», который одним прыжком ушёл от пятидесяти пуль выпущенных с десятиметрового расстояния, только ленивый не подошёл к Снегирёву, чтобы сообщить ему о том, что медведь скоро явится вновь, но не за свининой, а за ним, начпродом, поднявшим руку на «самого хозяина». Дорого обходилось радетелю за сохранность собственности части, его покушение на медведя. К нему прочно приклеилась кличка «убийца медведей» и ещё долго жители гарнизона посмеивались ему вслед.

ДВА КАПИТАНА

Звеном самолётов АН-2 командовал лётчик старшего поколения – А.С. Сидоров, любивший говорить: « Не утруждайте себя. Зовите меня просто Асс». Александра Сидоровича вскоре заменил молодой лётчик из Хабаровска Карнецкий. Каждый из них, по-своему неповторим, и тот и другой носили в себе тот заряд оптимизма и юмора, каким славна авиация, но судьбы их завершились трагически.
Александр Сидорович – человек колоритный, запоминающийся. Его круглая фигура, чисто выбритое, лоснящееся полное лицо Фальстафа – неизменно в фокусе, в центре внимания. Вваливаясь в лётную столовую с шумом, кряхтеньем, он отряхивал возле вешалки снег с шапки, скидывал огромную лётную куртку на волчьем меху и кричал из раздевалки:
- Маша! Мне с верхом, по ободок, да чтоб ложка стояла!
Мог бы и не кричать, официантки знали, что нести Сидоровичу, но тот никогда не отступал от ритуала. Он должен возвестить о своём прибытии! В громадных сапожищах, или унтах, он топал к своему месту в зале ( которое никто не мог занять), по дороге освобождаясь от солдатского ремня, которым он стягивал толстые меховые ползунки, т.о. уберегаясь от радикулита. Его объёмистый живот обретал долгожданную свободу и был готов к священнодейству, каким была для капитана процедура обеда.
Первым делом, устраиваясь на стуле, он брал специально приготовленную салфетку. Ослабляя галстук на шее, он засовывал её края за воротник рубашки. Белое накрахмаленное полотно закрывало его грудь и часть живота. Теперь, когда ещё и полотенце положено на колени, он брал в одну руку перечницу, в другую ложку.
Действо начиналось. Большая тарелка, наполненная по золотой ободок наваристым русским борщом, источала благоухающий пар. Первую ложку Сидорович цедил сквозь зубы, оценивая содержимое, затем качал головой, размахивал перечницей с широкой амплитудой, так, что все сидящие с ним за столом принимались чихать.
С толком, с чувством, с расстановкой, капитан Сидоров приканчивал полную тарелку, прерываясь чтоб вытереть потное лицо, а иногда высказаться по животрепещущей теме. За первой тарелкой следовала вторая, и, если командир звена отказывался от добавки, это было редким исключением.
После второй тарелки первого, Сидорович легко мог снизойти до откровения и поведать сотрапезникам новости, например, о чём он утром беседовал с командиром в его кабинете.
- Вытащил я свою саблю, и - к Хину*. Командир планируй полёты, лётчики засиделись, спирт пить надоело. А он: «Ты и так неплохо летаешь, к чему топливо жечь?» Махнул я пару раз саблей, а он и ухом не ведёт.
- А ты-то, что ты, Сидорыч? – взывал торопливый слушатель.
- Что я? Пришлось махнуть рукой!
Все знали, что «махать саблей» означало у Сидоровича выбивать у руководства тренировочные полёты. Дело упиралось в проблемы подготовки взлётной полосы. Часто ломался единственный снегоочистительный ротор – техника, способная обеспечивать не только полёты, но и наполнение продовольственных кладовых. Мясо, а так же весь широкий ассортимент необходимого доставлялся в этот городок на берегу океана самолётами. А снег на Камчатке. Отдельная тема разговора.
Сугробов наметало вровень с крышами. Прогуливаясь по улице в ясный зимний день, вы оказывалась выше печной трубы. Очищались только проходы к дверям и окна. Желающий попасть в своё жилище попросту садился на задницу и съезжал к двери. Однажды пурга продолжалась месяц. Люди, чтобы не заблудиться ходили от дома к дому по натянутым верёвкам. Когда выглянуло солнце, ударил сильный мороз. Никакой ротор не мог справиться с затвердевшим снегом, все жители вышли на аэродром с ножовками и санками. Одни пилили кубики снега, другие – вывозили.
Эти трудности стояли порой неодолимой преградой для полётов, так необходимых для поддержания натренированности лётчиков. А ведь подняться в воздух - единственное лекарство в этом уголке от бездеятельности и надоевшей всем учёбе в классах.
В иной раз, Сидоров, после второй порции борща, мог расслабиться, помечтать. Ведь ему оставалось служить до пенсии - какой - то год.
- А какие луга в моей деревне под Калугой! Мой отец ещё косит сено для своей коровки. Скоро и я стану с ним рядом. В городе жить не хочу.
Сидорович мечтательно запрокидывал голову, смотрел на окошко столовой, за которой белая пелена сливала воедино небо и землю, и ему чудилось пение птиц в родных рощицах и перелесках.
В действительность его возвращал вопрос с подвохом, примерно такого рода:
- Сидорыч, а говорят, ты сегодня какой-то экзотический танец исполнял возле самолёта?
- Окажись ты в моём положении, танцевал бы ещё не так.
Капитан был не из тех, кто пытается скрыть мало сопутствующие высокому званию лётчика подробности неадекватного случая. Да, радикулит заставлял прибегать к мерам, исключающим эту напасть. Да, он носил на спине кусок войлока, пристёгнутый ремнём к голому телу. Войлок впитывал влагу и хранил тепло. Но, был ещё ряд несложных житейских хитростей, которые помогали уберечься от холода, а значит, и дослужить свой год до законной пенсии.
Зимой Сидорович, с утра готовя своё тело на пребывание под морозным открытым небом, не просто одевался, а предавался этой процедуре с особым тщанием. Не стоит говорить о добропорядочных тёмного цвета трусах, что выдавалось вещевой службой – это прелюдия. Дальше - надевались тонкие кальсоны. ( В подводной лодке это считается первой переборкой) Вторым темпом шли толстые тёплые кальсоны. Обе пары брались больше на несколько размеров, с таким расчётом, чтобы достали до подмышек. Чтобы эта конструкция не упала ниже живота, прямо за солнечным сплетением, она перетягивалась солдатским ремнём. И, только после этого надевались зимние меховые ползунки, которые схватывались под мышками вторым солдатским ремнём. Чем удобен такой ремень? Вы, сгруппировавшись, подтягиваете живот, и, свободно высвобождаете крючок из держателя, отрегулированного на ваш объём.
Теперь представьте себе, что вы одеваете всё это ранним утром в потёмках, потому что не хотите разбудить жену. Злосчастные кальсоны, ошибочно одеваются ширинкой на попу. Но куда им деться от солдатского ремня? Проходит длительное время, просто таки редкостное для слабого мочевого пузыря человека с большим животом, и, естественная потребность, встаёт в своей неотвратимости на стоянке самолётов. Все видят танец лётчика, пытающегося обнаружить ширинку на кальсонах в том месте, где она по известным причинам не находилась.
Шокирующие подробности этого танца: человек, видимо разогревшись от топтания, стал освобождаться от одежды на нешуточном морозе. Не найдя искомое, Сидорович сбросил меховую куртку, расстегнул молнию на ползунках от груди до паха и скинул их на унты. Теперь нужно было стащить с себя пару кальсон и трусы, чтобы вся стоянка увидела розовую задницу капитана.
Сам командир звена, нисколько не был смущён такими обстоятельствами, а наоборот, смаковал подробности с товарищами, и смеялся вместе со всеми, отыскивая всё новые подробности эпизода.
Заветная мечта Александра Сидоровича сбылась. Через год он уволился из армии. Теперь он просыпался под звонкоголосое пение петухов и косил сено вместе с отцом на заливных лугах под Калугой. Но судьба уготовила ему короткую жизнь: он упал со стога сена и ударился головой о камень. Военкомат выделил капитану оркестр на похороны, а сослуживцы собрали деньги и отправили представителя от части, чтобы проводить в последний путь человека, жизнелюбие и юмор которого помнили все сослуживцы.
На место Сидорова прибыл моложавый капитан из Хабаровска, Женя Карнецкий. Он носил чёрные закрученные вверх усы, его сравнивали с артистом Бабочкиным в фильме Чапаев, и был новый командир звена неисправимым вралём, но врал так убедительно и славно, что заслушаешься. При этом лицо его было серьёзным, без тени улыбки:
- Был случай. С нашим экипажем, в Гаровке. Нужно перевезти лошадь, на АН-2. Сопровождающий – пьян. Ну, не так чтобы очень. Лошадёнка небольшая, завели по настилу, привязали ремнями к обоим бортам. И надо же – ребята выруливают, и не уследили, как этот старший кобылы привязал вожжи из лошадиного подузника к крану шасси.
- Погоди, погоди! – кричат ему в курилке. – На Ан-2 нет крана шасси!
- Правильно, молоток! Матчасть знаешь. На Ли-2 коняку везли. Стали они разбегаться, как дёрнет она мордой, шасси-то и пошли убираться. Еле успели подорвать самолёт.
На случаи и анекдоты Евгений был неистощим, с его прибытием в часть курилка стала сотрясаться от хохота. Не забывали товарища и сослуживцы из транспортного полка в Гаровке. С каждым самолётом из Хабаровска они передавали ему ящики из грубо сколоченных досок с берёзовыми вениками для парилки внутри и неизменной лаконичной надписью сверху: «Жека! Парь свою шишку!»
Надо оговориться, что размеры мужского естества капитана с чёрными усами впечатляли даже видавших виды старых служак. Сие орудие могло бы украсить Петрову кунсткамеру, но, дай бог его владельцу долгой жизни, пока являлось предметом шуток и розыгрышей авиационной братвы. Последние были возможны только благодаря тихому и спокойному характеру владельца столь редкого инструмента.
- С таким рубанком и я бы настрогал кучу детишек! Когда бог дошёл до моего причинного места, сатана уговорил его отдохнуть. – говорил Сидорович лётчикам передавая свою должность в новые руки. У сорокапятилетнего пенсионера не было детей, а у его приемника - четверо сыновей: младшенькому два, старшему – семь годиков.
Жена Женьки – худенькая миловидная женщина, похожая скорее на девочку, чем на мать четверых детей, была улыбчива и общительна. Дома у неё всё спорилось, и она ещё находила время на художественную самодеятельность, где пела песни в инструментальном ансамбле. Карнецкий всячески поощрял её пение, но сам в этих мероприятиях не участвовал. Четверых презабавных мальчишек супруги всё чаще отправляли к своим родителям, на «большую землю». В зимние месяцы маленьким детям жить в гарнизоне было невозможно.
Как-то замполит Кругликов вызвал к себе на беседу капитана. Звал он всех по имени, и без обиняков начал:
- Ну что, Жека, рассказывай, как жизнь, бё-ныть, семейная, ладится?
- А чё ей не заладиться? Лучше не бывает! Детишки растут, жёнка цветёт и пахнет. В пьянках – вроде не замечен. А в чём дело то?
- Да нет, я ничего. Претензий не имею. Обязан побеседовать. Вот как к примеру, ты относишься к тому, что подруга твоя, бё- ныть, в доме офицеров пропадает, песенки поёт. Нет, дело хорошее, но.приглядел бы за ней.
- Чего за ней глядеть? Взрослая баба! Четверых мне подарила. Что ж ей теперь в клетке запереться?
- Я не о том. Когда бы и с ней, бё-ныть, сходил на спевки, да вник в окружение, вместо того, чтобы ночами в преферанс дуться.
- Нет, Петрович. Самодеятельность, пусть даже художественная – дело не моё. Ты уж извини. А в своей Ниночке, слава богу – уверен.
Замполит пожал руку капитану, проводил его до дверей, и, возвращаясь за стол, сказал неизвестно кому:
- А я вот, старый пень, бё- ныть, был всегда уверен: от самодеятельности, дрёнь её в корень, до половой деятельности – один шаг! Природа! Она сильнее человека.
Прошло время, жена капитана соскучилась по своим деткам. Она собрала чемодан, красной рыбы и икры для мамы и улетела в Канск, свой родной город. Дальше она планировала ехать к родителям мужа, где находились ребятишки. Если бы знала, что Евгению через пару недель придётся гнать свой самолёт на ремонт как раз через Канск, она бы и на билет не тратилась.
Женя решил сделать боевой подруге сюрприз. Он появился в частном доме в обеденное время, когда мать супруги ещё была на работе в местном совхозе. Нина мирно спала в просторной комнате, и капитан решил не будить её, предвкушая удивление и радость молодой женщины, когда она откроет глаза. На тумбочке, возле кровати лежал конверт. Женька машинально взял его: адресовано Нине, рука незнакомая.
Лучше бы он не читал этого письма! Солдатик гитарист из самодеятельного ансамбля выражал свои восторги вовсе не по поводу репертуара песен. Интимные подробности и чувства молодого повесы были расписаны на трёх листах мелким почерком. Пробежав глазами, капитан почувствовал слабость в ногах и опустился на табурет на кухне. Листки выпали из его дрожащих рук. Взгляд упал на цветастую клеёнку на столе, где лежал кухонный нож.
Женя так и не разбудил Нину. Как во сне он проделал эти пять шагов к кровати и ударил в самое сердце, туда, где хранилась её самая незнакомая для него песня. Она даже не ойкнула: глаза неожиданно открылись - только теперь, эти глаза смотрели куда-то вверх, мимо головы лётчика.
Капитан не осознавал, что делал: посторонний человек поселился в нём и все движения собственного тела были подчинены этому незнакомцу. Через минуту он стоял на пороге соседки, бледный, как мел: «Я убил свою жену. Вызывайте милицию». Несчастный остался сидеть на порожках до приезда милицейского газика.

МЕДВЕДИЦА МАШКА, СОЛДАТ САШКА
И НОВОГОДНЯЯ БРАЖКА

В одну из зим Федя Ломакин привёл в городок медвежонка, отбившегося от матери.
- Вот, Захаровна, принимай дитёнка. Погибнет в одиночестве от голода, иль медведь разорвёт.
Медвежонок, как в последствии выяснилось - девочка Машка, бежал за Федей, приняв его за маму. Захаровна поселила нового члена семьи в коридорчике, постелила ему старую медвежью шкуру. Машка долго обнюхивала своё новое место лёжки, затем измученная и обессилившая уснула, не прикоснувшись к миске с молоком.
- Ей нужна бутылочка с соской, ты уж расстарайся завтра. – сказала Захаровна поглаживая свалявшуюся шерсть малыша. Букет реагировал на появление незнакомца бурно. В его прыжках вокруг, его лае и поскуливании, прослеживались и агрессия и любопытство, но последнее взяло верх, и когда он немного успокоился, то занял место у выхода, поднимая морду вверх и втягивая в себя запах зверя, проникающий из – за двери.
История появления самого Букета в доме у Ломакина проста, но сама судьба его собачья, требует отдельного повествования, и мы к ней ещё вернёмся.
А пока они вместе с Машкой подрастали в доме прапорщика-охотника, причём происходило это неравномерно, т. е. Машка явно опережала. Летними вечерами всю семейку можно было видеть у кромки прибоя. Федя с Захаровной наблюдали за тем, как резвится возле волн «ребятня». Машка смело прыгала в волны, Букет отчаянно лаял на такое сумасбродство подруги - он отваживался лишь замочить лапы – его не столько пугала вода, как волны, с грохотом падающие на гальку. Из воды медвежонок мчался к собаке, норовил достать её лапой, и Букет, опасаясь когтей косолапого, отворачивал морду в сторону, подставляя ему зад. Из бурого комочка, опорожнявшего бутылки с молочной смесью, Маруся превращалась в медведицу и кушала уже мясо и рыбу. Подраставшее зверьё вряд ли могло оценить здешние закаты, а люди с немым изумлением наблюдали не повторяющееся сочетание красок: на фоне лазурного неба, чернела кромка океана; сопки, окрашенные алыми всполохами, угасали в терявшем прозрачность воздухе.
Подрастающая Машка вскоре стала любимицей всего гарнизона. Она спокойно разгуливала по городку, принимая угощения от жителей. Особенно её жаловали в роте обслуживания. Солдат Сашка, водитель старенького автобуса, на котором кроме личного состава, развозилась горячая пища по дальним точкам, стал настоящим другом медведицы. Его друзья посмеивались над ним, намекая об их необыкновенной взаимной любви. Неразговорчивый паренёк в ответ только улыбался.
Обеденное время. Сашка тягает из солдатской столовой в свой автобус термосы с борщом и кашей. Ему предстоит поездка на аэродром, чтобы покормить солдат дальнего и ближнего привода, радиотехнических точек, обеспечивающих посадку самолётов. Машка спокойно наблюдает за погрузкой, развалившись возле колеса. Она знает, что если будет мешать, последует окрик, и может схлопотать по носу палкой, обмотанной тряпьём. Как только Сашка садится за руль и берётся за рукоятку рычага, которой закрывается дверь автобуса с правой стороны, она прыгает в эту дверь и устраивается поближе к термосам, от которых исходят заманчивые запахи. Позже, она научилась устраиваться на сиденье сзади водителя, и все видели в окошке автобуса её морду, обозревающую окрестности. На дальнем приводе с нетерпением ждут свою «пайку». В погожий летний денёк можно устроиться под открытым небом, за дощатым столом со скамейками. Рядом с маленьким домиком с антенной на крыше, среди кедрача и низкой, с кривыми стволами камчатской берёзы – маленькое озерцо. Машка обедала вместе со всеми, у неё здесь была своя миска, потом вместе с солдатами купалась в озере, любила переплыть его, вылезти на другой берег. Там она становилась на задние лапы, смотрела в даль тундры, втягивала носом известные только ей запахи, доносившиеся ветром с тех краёв, откуда она была родом. Однажды, когда она, повинуясь тайному зову, стояла вот так столбиком, из густого кедрача показалась бурая спина взрослого медведя: Машка прыгнула в воду, и отчаянно загребая лапами, в миг оказалась у домика. Как собачонка, подбежала к солдату Сашке и устроилась у его ног.
- Что ж ты, Маруся от своих родичей бегаешь? – смеялся Сашка принимаясь с ней бороться.
Кроме обеда Сашка привозил на дальние точки муку, сахар и дрожжи, которыми он заранее запасался на пекарне. Всё это он прятал в ящике для инструмента, под старой спецовкой. Здесь, на дальнем приводе, в укромном и тёплом уголке, хранилась пара алюминиевых фляг из - под молока, завёрнутые в старые солдатские шинели. В них поспевала ядрёная бражка, способная скрасить службу в далёком от дома краю. Отведав этого пойла, Машка, неожиданно пристрастилась к напитку, стала просить, а потом и требовать желаемого. Запахи она различала на расстоянии, и, выскакивая из автобуса, неслась к той стене домика, за которой стояли фляги. Раскачиваясь из стороны в сторону, она мычала, как не доеная корова, царапала когтями брёвна.
Солдаты роты обслуживания переняли опыт предприимчивого Сашки и под Новый год наставили фляг в казарме. Замполит Кругликов отправился ночью поздравлять солдат. Холод выдался чертовский, и майор надел свой «космический» меховой комбинезон, который достался ему в период службы на космодроме. Расстёгивался он от горла до ширинки, и, кроме мехового воротника, имел роскошный тёплый капюшон, лежащий на спине.
Перед казармой он зашёл к дежурному по части. Капитан Матюк, в отличии от лётчика, был перепоясан портупеей поверх шинели и имел вид жалкий, когда ему предложили прогуляться по морозцу. «Пехота!» - снисходительно подумалось майору. Неожиданно он ощутил не к месту взявшуюся потребность, и, попросил капитана подождать пару минут, двинулся к туалету. «Вот напасть! Лучше бы надел лётную куртку, а с этим – возни не оберёшься!» - такие мысли, совершенно противоположного толка, связанные с оценкой преимущества и недостатков тёплого комбинезона, пришли ему в голову. И вправду, пришлось повозиться, стараясь, чтобы космическое роскошество не свалилось на антисанитарную поверхность туалета. Понадобилось гораздо больше времени, чем он обещал капитану, но появился Кругликов в дежурке со счастливой улыбкой на лице: он ощущал лёгкость во всём теле.
В казарме их ожидали радостные лица молодёжи. Не слишком ли радостные? На длинном столе стояли большие солдатские чайники, маленькие, фарфоровые – с заваркой. Среди зажжённых свечек стояли торты. Большая ёлка красовалась посредине, отсвечивая разноцветными шарами. Дед Мороз из ваты, подпоясанный алым кушаком, выглядывал из-за ветвей.
- Матюк, бё-ныть. Что за запашок в казарме? - Кругликов, поворачивая голову во все стороны, втягивал ноздрями воздух. Но, надо было говорить поздравления, и он приосанился, стал поздравлять «защитников отечества на дальних рубежах», обильно пересыпая речь вместо знаков препинания своим любимым словечком. Покончив с речью и выслушав заслуженные аплодисменты, замполит опять принялся вращать носом:
- Матюк! Что за вонища, бё-ныть?
Капитан, один из тех, кто начисто лишён юмора. Из его каменного лица выдавить улыбку было невозможно. Он стоял, как подобает, на один шаг позади начальника, и видел, что на его великолепном капюшоне, обосновался фрагмент человеческого кала. Он не решался прерывать речь старшего по званию. Но медлить было невозможно, и он с вытянувшимся лицом, пересиливая себя, приблизился к уху Кругликова, стал поспешно шептать:
- Товарищ майор. у Вас на капюшоне. Давайте отойдём.
Округлившиеся глаза «пехоты» заставили замполита покинуть людное место. В следующую минуту он запёрся в умывальнике, выставив перед дверью дневального. Вскоре он вышел оттуда, держа в руках капюшон, так неудачно оказавшийся в неподходящем месте. Почему он не догадался отстегнуть его там, в туалете? Впрочем, угрызениями совести Кругликов мучился не более двух секунд.
- А я Вам, бё-ныть, говорю Матюк, что у Вас в казарме запах! - гремел он прохаживаясь вдоль праздничного стола. Неожиданно майор остановился и взял один из чайников в руку и налил содержимое в кружку. Мутная благоухающая струя ни в ком не оставила сомнения. Замполит прикоснулся губами к браге, поставил кружку на стол, и двинулся к ёлке. Схватив деда Мороза, он стянул его с пьедестала, каким оказалась двадцатилитровая фляга.
- Матюк, бё-ныть. А запах-то, есть! – победно констатировал обладатель комбинезона для космонавтов. - Мой нюх, ничем не перебьёшь!
Ради праздника никого не наказали, а бражку, веселившую душу, вылили.
Справедливо будет вернуться к нашей героине, которая, живя среди людей, стала страдать их слабостями.
Изо дня в день Машка была на глазах всего гарнизона, и народ не сразу заметил, что она выросла. Однажды из автобуса донеслись вопли водителя. Сбежались люди. Машка так крепко обняла своего любимца, что тот стал задыхаться. Медведица стояла позади водительского сиденья, прижав к нему Сашку лапами. Спокойно, но с великим старанием, облизывала ему лицо. Сашкины белобрысые волосы слиплись от обильной слюны, которая стекала на его гимнастёрку, и он с ужасом понял что не может освободиться от объятий «подруги», и, закричал. Оказывается у Машки была течка, и она, со всей медвежьей нежностью, попыталась излить свои чувства на том объекте, который ею, вполне справедливо, был причислен к своему прайду.
Медвежья нежность имела свои последствия. Начальник гарнизона Дагаев услышал эту историю, приказал убрать медведицу за пределы гарнизона, или пристрелить. Да кто ж её стрелять будет? Да если такой герой и найдётся, Захаровна собственными руками ему голову открутит! А руки Захаровны все знали. Мгновенно создали штаб, куда вошли Ломакины, солдат Сашка и капитан-лейтенант Воробьёв – единственный морской офицер, командир двух самоходных барж. Знаменит Воробьёв был тем, что круглый год носил морскую фуражку, даже в самый лютый мороз. А ещё – он знал столько морских слов! Баржи большей частью стояли на приколе, (они предназначены были для эвакуации в случае стихийного бедствия) поэтому каплею приходилось читать лекции по мореходству пехоте и лётчикам.
План родился простой. Машку грузили на баржу в сопровождении Феди и Сашки и переправляли на мыс Начикинский, где возвышалась одноимённый потухший вулкан, кратер которого со временем стал озером. Здесь в благодатной ауре, где водилось много дичи и рыбы, обитало большое количество медведей. До мыса было расстояние примерно в тридцать километров, а по береговой черте, и того больше. Вероятность того, что медведица отыщет обратный путь – была ничтожной.
Мужественное лицо кап-лея Воробьёва, закалённое холодами и спиртом, было обращено навстречу ветрам океана, когда он взял штурвал в свои руки и вывел корабль с такими необычными пассажирами в океан. Машка поначалу обнюхивала все углы на палубе, затем, когда дизели зарокотали в утробе баржи – забеспокоилась, стала реветь, вытягивая свою морду к берегу. Успокоилась лишь поле того, как Сашка достал из рюкзака её любимую фляжку с бражкой. На горлышко была одета большая соска, которой отпаивают телят на подсобном хозяйстве. После возлияний, Машка обычно спала. Но, опорожнив фляжку, на сей раз, она и не думала спать. Она то и дело поднимала голову, тревожно оглядывая удалявшийся берег.
Но вот стал приближаться другой берег, на мысе, где предстояло Марусе зажить настоящей медвежьей жизнью.
- Эх, милая! Кто ж тебе теперь поднесёт сто граммов? Придётся завязать, пить только воду, – сокрушался Федя поглаживая своей узкой ладонью загривок медведицы.
Штабу по эвакуации медведя предстояла непростая задача – доставить косолапого на берег. Если компания зашла на палубу по причалу, то высадка предстояла через воду. Шлюпку Машка могла запросто перевернуть. Значит, Сашке предстояло первым окунуться в воду, а за ним прыгнет и его подруга. Затем солдата забирает Федя, на лодке с мотором, которая была уже готова к спуску. Расчёт был верен. Не предвидя подвоха, Маруся не раздумывая бросилась за своим другом. Плавала она прекрасно. Вышла на берег вслед за Сашкой, тряхнула шерстью, и преспокойно стала обнюхивать ближайшие кусты. От баржи отошла тем временем лодка. Машка была крайне любопытна, тем самым, упрощая задачу людям. Увидела какую-то птицу, труском бросилась по берегу. Разве могла она подумать о том, что друзья её обманут? В это время Сашка садился в лодку, мотор дал полные обороты и, медведица остановилась, как вкопанная. Она подняла морду на шум мотора, и в недоумении, с минуту рассматривала удаляющуюся лодку. Лодка становилась всё меньше. Сбросив оцепенение, отчаянно прыгая, бросилась в воду, поплыла. Но разве лапы могли тягаться с мотором? Лодку уже поднимали на баржу, а она всё плыла, напрягая все силы. Движок баржи дал задний ход, вода забурлила под кормой, судно плавно набирало ход.
Сашка размазывал кулаком слёзы на щеке, смотрел, пока ещё можно было видеть голову медведицы среди волн. Вот она стала делать поворот по дуге, и, вскоре повернула к берегу.
Федя положил худенькую руку на плечо Сашке, а кап-лей сказал весело:
- Не дрейф, солдат. Мы с тобой на свиданку к Марусе сходим на барже. Она нас с детишками встретит, похожими на тебя.

ДЕКОРАЦИИ И ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Февраль – март - самые урожайные на пургу месяцы. Метёт неделю, вторую, третью. И не просто метёт. Небо и земля сливаются в снежной вакханалии и ветер такой силы, что передвигаться почти невозможно. Разрешают не ходить на службу, безмолвствует техника в автопарке, на аэродроме. Благо, что лётная столовая в двух шагах от офицерского модуля, где живут холостяки. Но утром вряд ли кого заставишь идти на завтрак в эту завируху. Все ждут первую ласточку – чудака, которому позарез надо на службу. Кто идёт на улицу утром первым, тот и берёт в руки лопату. Выходы оставляются открытыми, иначе надо ломать дверь. В снеге пробивается нора, чтобы выползти ползком с лопатой наверх, затем откапывается вход, а уж потом выгружается снег из коридора. Выползаешь на белый свет, не зная, что там, наверху. Откидываешь ком снега, (окна заметены по самую крышу) неожиданно в лицо брызжет солнце. Глаза непроизвольно зажмуриваются, и ты стоишь один, выше крыш, под синим, безоблачным куполом неба, словно перст во вселенной. Казалось – пурга нескончаема, будет длиться вечно, и вот: словно какая-то злая сила издохла, вой ветра прекратился, тишина, воздух прозрачен – будто вся Камчатка на ладони. Только после полумесячной отсидки в снежной «норе», можешь оценить это небо, и это белое покрывало, среди которого чернели курившиеся трубы печей.
Обитатели краешка земли, приютившегося на груди Тихого океана, жили по законам, которые сложились здесь до них, ни на что не жаловались, но каждый из них мечтал вернуться на «большую землю» с деньгами, и начать новую жизнь, где много простора и иных возможностей.
Два десятка офицеров холостяков, проживающих в дощатом модуле, сутками дежурили на «шарах». (Радиотехнических средствах, оболочка антенны которых имела форму шара) Они вместе со своими сослуживцами, имеющими семьи, прослеживали траекторию полёта баллистических ракет, запущенных с Байконура. О запусках космических кораблей они знали за сутки и очень этим гордились. В непогоду они могли неделями пропадать на работе, в рабочей зоне.
В одной из комнат модуля жили два друга – Слава Куликов и Слава Шушунов, москвичи. Первый – майор, помощник начальника штаба, второй – капитан, начальник секретной части и спецсвязи, которая тоже была засекречена.
Несмотря на ответственные должности, оба слыли балагурами, весельчаками, любили волейбол. Если майор и выпивал рюмку, то капитан, кроме стакана шампанского в субботу, не позволял себе ничего крепкого. Словом – кремень парень. Не слишком высокого роста, но сажень в плечах, с крепкими ногами, он легко взлетал над волейбольной сеткой, был энергичен и весел во всех делах, мгновенно принимал решения и на всё у него был готов ответ. Его друг, старший по званию, за плечами капитана - как за каменной стеной. Он приехал сюда из Москвы недавно, а Шушунов считался в городке старожилом.
Два Вячеслава были несомненными лидерами среди жителей офицерской общаги, их мнение было неоспоримо, хотя они и не пытались его диктовать. После неудавшегося отстрела медведя, пострадала репутация Снегирёва, а с друзей – взятки гладки. Жизнь в этом уголке Камчатки не особенно изобиловала приятным времяпрепровождением, и все удовольствия сводились к баньке в субботу, бутылочке шампанского, которую доставали из-за форточки, спортзалу, рыбалке. Дело в том, что, следуя указаниям высокого начальства, военторг завозил в магазин только шампанское. Если хочешь крепкого, становись на лыжи – двенадцать километров до рыболовецкого посёлка Ука, где в магазине продавался питьевой спирт, шесть рублей десять копеек – бутылка. Так погиб двадцатилетний прапорщик Потыкан. Он был спортсменом лыжником, поспорил с кем-то, что вернётся назад через два часа, пошёл за спиртным один. Когда возвращался в городок, неожиданно началась пурга. Он не дошёл каких-то двести метров, замерзая, стал двигаться по кругу, пока не свалился в небольшой овраг. Там и нашли молодого парня с откупоренной бутылкой спирта – видно пытался согреться. Водку можно было заказать лётчикам, но нужно было иметь среди них друзей. Полковник Дагаев обвинял летунов в том, что спаивают гарнизон.
Итак, в наступившую субботу тёплая компания картёжников собралась в комнате у старлея Витюни. Говорят, худенький старлей был отменным спецом по ремонту радиотехники, вечно не досыпал, веки его напухших глаз всегда были красными. «Что Витёк, опять всю ночь онанизмом занимался?» - весело спрашивал его Шушунов, встречая в коридоре.
Славен был Витюха ещё и тем, что в его комнате стоял единственный холодильник, который за мизерную плату передавался следующему обладателю комнаты. В свою очередь, холодильник был славен тем, что был рабочим, но в нём никогда не водилось серьёзной еды. Так, хвост красной рыбы, миска икры и кусок заплесневелого сыра. Все остальные обитатели модуля хранили шампанское и сало за форточками, в авоськах. Икру здесь ели ложками, а шампанское пили из ведра, когда намечалось столь серьёзное мероприятие, как карты. Назначенный «доливающим» на эту субботу прапорщик Корж, крепкий рязанский мужичок, уже притащил из магазина на санках пару ящиков «шипучки». Большие солдатские кружки выстроены в ряд на маленьком столике, а эмалированное ведро для удобства ставили на пол. Пока народ не собрался, открывающий и доливающий принялся наполнять ведро, складывая пустые бутылки в картонные коробки. В маленькой комнатке стояли кровать, стол у окна, тумбочка и, знаменитый холодильник, исписанный сверху до низу карандашом - картёжными долгами офицеров. Чтобы не путаться в долгах, их надо было записывать, и, если бумага потеряется, то холодильник всегда будет стоять на страже справедливости. Это относилось, прежде всего, к преферансу. В «храпе», нужно проставлять на кон наличность, но и здесь, во времена безденежья, выручал холодильник. Молодёжь больше любила «храп». Здесь за стол могли сесть больше четырёх человек, карт сдавалось четыре, а стало быть, и взяток было столько же, к тому же, в любой момент можно было выйти из игры. Конечно же – деньги были не самое главное. Маленькие неожиданности, в непредвиденном раскладе карт, несли в себе огонь азарта, радость удач и горечь поражений. Но эти бури в стакане воды давали разрядку в тяжёлом однообразии будней. Кроме того, в этой нехитрой игре проявлялся характер играющего, его темперамент. К примеру, Витёк, обладатель холодильника, если провозгласит «храп», значит у него как минимум туз с королём. Туз с дамой, он не рискнёт, ждёт пока придёт верняк. Корж, отчаянно «храпит» на «голом» тузе, берёт в прикуп три карты, и, выигрывает. или – продувает!
- Однако, рисковый ты парень Корж! – говорил Витёк, когда прапорщик снял кон в триста рублей. Объявив «храп» на одной карте, он взял в прикупе туза и короля нужной масти. Но при этом, он не сбежал из-за стола с деньгами, как это нередко водилось, а сидел, пока не поиграл всё. В результате, в выигрыше всегда оставались терпеливые, расчётливые, такие, как хозяин комнаты с холодильником.
Шушунов не увлекался картами, он планировал на сегодня спортзал, баню и бутылочку шампанского после парилки. Но, его планы пришлось сдвинуть по времени. Неожиданно в офицерской общаге объявился командир отдельной эскадрильи, Юрий Иванович Хинткирия. Ростом высок, телосложением крепок, интересен. Он явился с молодым лейтенантом авиации, который в своей парадной шинели выглядел как свежеиспечённый хлебец. Не раздумывая, он постучал к Шушунову, который собирал свою спортивную форму в сумку. Хин, как все звали подполковника, считался гостем высоким, не часто жаловал общагу своим появлением, и Славка с удивлением разглядывал гостей в своей комнате.
- Вот капитан, принимай холостяка! Отдаю под твой личный патронаж. Наш новый лётчик, прибыл служить в «отдалённую местность», ставшую для нас близкой. Надеюсь, и для него она станет такой же. Зовут – Алексей, фамилия лётная – Соколов. У нас орлом станет! Комнату найдёшь?
Капитан решения принимал мгновенно.
- Юрь Ваныч, обижаете! Да я к себе этого орла возьму. В волейбол играешь?
Лейтенант, изображая достоинство, молча кивнул головой.
- Куликову домик выделили, собрался жену привезти. Так что я сейчас один, как каплей Воробьёв на барже
- Вот и хорошо. Будет свой человек среди пехоты.
- А я что, чужой командир? Тоже авиационную форму ношу.
- Поэтому и пришел к тебе. С тобой он в спортзал пойдёт, с хлопцами из «зоны» в карты играть сядет.
Прогнозы Хинткирии сбылись наполовину. Через полчаса Славка утащил лейтенанта в спортзал, где отметил, что в волейболе тот соображает, затем в баню, и, только после этого, компания из трёх человек приземлилась за столом.
«Прописка» на месте, где ты начинаешь службу – дело серьёзное. Алексей извлёк из чемодана пару бутылок коньяка «Арарат», копчёной колбасы. Славка достал из-за форточки «антицинговый» камчатский набор: сало, репчатый лук, шампанское. Куликов присоединил сюда кусок красной чавычи и миску свежепосоленной икры. На дворе стоял ноябрь, вполне зимний месяц для здешних краёв, и чтобы не отходить от традиций, Шушунов налил в гранёные стаканы охлаждённый напиток.
- А вот так здесь у нас чокаются! – Накрыв ладонями верх стаканов, он захватил их, поднял, ударяя нижними частями друг о друга. Раздался приглушённый звук, как будто столкнулись два камня. – Называется – камчатские булыжники.
Поднялся Куликов.
- Ну, что лейтенант. Добро пожаловать! За твои мягкие взлёты и посадки!
Донышки стаканов глухо звякнули.
Через полчаса Шушунов направился к открытой двери Витюхи. Из комнаты валил дым, доносились выкрики, смех. Игра была в разгаре. Славка недовольно поморщился – он не курил и на духу не переносил дыма.
- Вот что, братва! – Гомон стих, и все воззрились на капитана. По мелочи он бы не подошёл. – У нас новый жилец, лётчик. Будет служить у Хина. Прошу по одному подходить в мою комнату, поднять рюмку за знакомство, и можете продолжать.
Знакомство продолжалось до поздней ночи. Славка оказался отменным гитаристом, он не жалел свой инструмент и перепел все песни о Камчатке. Получалось так, что в песне: «Приезжай, здесь начинается Россия, и живёт здесь удивительный народ» – великая страна на Камчатке начиналась, по версии другого автора – «здесь самый краешек Руси». Алексей с первых шагов по этой земле усвоил: «Здесь всё не так, здесь всё – иначе.», как звучало в песне, и истинные Камчадалы – народ особый. Первым, кто встретил лейтенанта, был старшина Семёнов, начальник перевалочной базы в Елизово. Он держал гостиницу для прибывающих - убывающих, гараж с автомашинами, среди которых имелся легковой газик. Семёнов – это могучая скала, (если скалы бывают с красными от спирта лицами) источающая добродушие и улыбки. С виду. Но, когда он начинал популярно, на самом что ни - на есть русском, стоять за правду. тут ему поперёк не становись даже офицер, старший по званию.
В обязанности старшины входило разместить прибывших, позаботится об авиабилетах для улетающих на материк, но разве он обязан кормить пельменями? Однако Алексей сразу же оказался за его столом, и хозяйка, жена Семёнова, такая же необъятная как он, водрузила перед ними огромное блюдо с дымящимися пельменями. Старшина налил лётчику полстакана спирта и сказал коротко: « С прибытием, лейтенант!»
Такое вряд ли забудешь.
Славка пел:

Камчатка розовым дельфином
Впадает в Тихий океан.

Да, полуостров на карте походил на дельфина. Но Алексей не знал, бывают ли дельфины розовыми? Он решил, что когда-нибудь выяснит для себя это. А сейчас, это ровным счётом ничего не значило. Эти люди вокруг – нравились ему, и этим вечером, он успел увидеть, как заходящее солнце окрашивает в розовые тона белые сопки.
Славка проснулся ночью и обнаружил, что вторая кровать пуста. Что ж, возможно лейтенант вышел в туалет. Он перевернулся на другой бок и уснул. Утром всё так же кровать была пуста. Неожиданно дверь открылась, явился Алексей. В руке у него была куча смятых денег. Он бросил их на стол и лёг под одеяло. Через минуту лётчик спал, а встревоженный Славка бросился выяснять, каким образом его новый подопечный попал в кампанию картёжников. Те божились, что не видели лейтенанта, и что он к ним даже не заходил. Ломать голову было бесполезно, пришлось дожидаться, когда лейтенант проснётся.
Всё оказалось проще простого. Ночью Алексей никак не мог уснуть, сказывалась разница часовых поясов. Около двух часов в соседнюю комнату для прилетающих экипажей заселился экипаж ЛИ-2 из Ключей. Они и не думали ложиться спать. Вместе с картами на их столе лежала закуска, канистра с зельем стояла рядышком. Картёжная игра подогревалась голубым пламенем спирта, шум стоял невообразимый. Славка мирно спал, а Алексей пытался отгородиться подушкой от стенки, за которой творилось бог весть что. Когда терпеть стало невозможно, он встал, оделся в спортивный костюм, подошёл к соседней двери.
- Гостей принимаете?
- Всегда! - с трудом, но коротко и твёрдо ответил солидный мужик в лётных ползунках.
Алексей оказался пятым человеком. Двое спали, четверо сидели за столом. На него сдали карты, налили спирта. Алексей карты в руки взял, а пить отказался. На Камчатке закон – никто никого не заставляет, спирт наливает себе каждый сам. Исключение составляет первая рюмка, которой угощают. Не пьёшь – это твоя личная беда. К утру, Алексей забрал все деньги и отправился спать. За стенкой воцарилась тишина.
- Ну, ты молодой, даёшь! Где научился играть в карты? – Удивился Славка.
- А вы, что, в училище не играли? – ответил вопросом лётчик.
Утром явился Хинткирия. В руках у него была куртка из волчьего меха с капюшоном.
- Отдашь лейтенанту. Мне она мала, а ему – в самый раз. Как он?
- Нормально. В волейбол играет. Переносимость – на уровне.
При слове «переносимость», Славка щелчком ударил по горлу. Это означало, что экзамен на общение с алкоголем лейтенант прошёл успешно. О случае с картами Шушунов умолчал.

СИНОПТИК СИМКИН И ЕГО
«СИНЕНЬКАЯ ФАР - 1000»

Начальник метеослужбы части, капитан Симкин служил успешно, не зря Хинткирия доверил ему должность нештатного военного дознавателя. Правда, с тех пор, с лёгкой руки острого на язык Сидоровича, его стали звать «инспектор Варнике» - по имени героя телесериалов, а вместо имени по паспорту – Юрий, его стали звать Юрэком. Наш синоптик подписывал лётчикам метео-билютени, где подтверждал наличие обледенения в облаках, а значит и юридическое право на использование противо-обледенительной спиртовой системы. Обычно Юрэк встречал прилетающие самолёты, на момент посадки он находился на «вышке» у руководителя полётов, и, когда самолёт заруливал на стоянку, брал микрофон в руки, нарушая лётный устав, он позволял себе неформальные разговоры, которые заслуживали прощения, потому что были короткими. Говорил всего-то три слова командиру корабля: «Иваныч, зайду с синенькой?» Лётчики не отказывали ему.
Синенькая – ФА -750, фляга авиационная вместимостью семьсот пятьдесят граммов, превратилась у нашего инспектора в ФАР-1000. Как-то он зашёл к техникам на стоянку и попросил дунуть во фляжку сжатым воздухом. Получилась – авиационная, раздутая, на целый литр. Чтобы ёмкость не светилась неровными боками, он сшил на неё синий чехол, и теперь все лётчики в части были знакомы с его неизменным аксессуаром.
Первое дело, которое расследовал Симкин – нашумевшая история о двойной женитьбе в высшей степени эксцентричного старшего лейтенанта, служившего в эскадрилье специалистом по авиационному оборудованию. Последствия этого дела аукнулись дознавателю. Любвеобильный старлей отправился сдавать экзамены в высшее училище и, при законной жене, официально расписался с девушкой, жил у её родителей. Как ему это удалось? Дело в том, что при первом браке, у него ещё не было удостоверения личности офицера, и штамп о браке в документе у него отсутствовал. Симкина не интересовали сердечные дела старлея, но тот явился в часть «утеряв» свой документ, в котором теперь стоял штамп о регистрации брака со второй женой. Двоеженец написал рапорт об утере удостоверения личности, и командир части приказал Симкину произвести дознание.
Юрэк не ограничился беседой с виновником утери в служебное время. Зимним вечером он надел валенки, которые выдавались здесь наземному составу, меховой полушубок, и отправился в домик, где жил предприимчивый лейтенант.
Впоследствии все спрашивали: «Скажи, как тебе удалось докопаться?» Дознаватель хитро прищуривался, отвечал коротко: «Валенки. Они не скрипят на снегу, как сапоги».
Симкин приоткрыл дверь на кухню не постучав, услышал возбуждённые голоса, доносившиеся из комнаты: хозяин разговаривал со своим дружком. Видно в домике они были одни ( первая жена была в отъезде) - тайна лейтенанта, как полуночная нимфа, слетела к застывшему возле двери дознавателю, в своей неприкрытой наготе.
Беседовать стало не о чем. Тихонько притворив дверь, Юрэк, осторожно переставляя ноги в валенках, словно вездесущий «Варнике», отправился домой. На следующий день он беседовал с сослуживцем у себя на метеостанции, предварительно выпроводив на улицу солдатика.
- Версии твои, Колюнька, насчёт утери – слабоваты. Где бы ты не посеял документ в аэропорту, его подобрали бы, и лежал бы он в бюро находок. Зря мы старшину Семёнова из-за тебя гоняли. Перейдём к серьёзному разговору.
Вчера мне письмецо пришло, от друга. Работает преподавателем в училище. Прописал о твоей свадьбе!
- Где это письмо, покажи! – словно взвился со стула Николай.
- А вот показывать тебе, я ничего не обязан. Мой тебе совет: расскажи всё как на духу. Только не мне, а Кругликову.
Замполит сразу осознал важность момента. История ляжет несмываемым пятном на коллектив, а затем и подточит его собственную репутацию воспитателя высокой нравственности офицеров. После обстоятельного доклада Симкина, он схватился двумя руками за голову:
- Кто, бё-ныть, послал этого прохиндея в училище? Видишь ли, дрёнь его в корень, вышейшего бразования ему не хватает!
Синоптик скромно потупил голову:
- Вы тоже подписывали, характеристику.
Надо прямо сказать, история приключилась принеприятнейшая. В училище посылали достойных. Как просмотрели? Выход был только один – готовить материалы для увольнения из армии.
Николай, находившись по кабинетам начальства, от безысходности запил горькую. Пьянящая сила любви, заставила лейтенанта пуститься во все тяжкие, завела его в тёмные лабиринты, и бросила там, где не было ответов на вопросы. Водка только усиливала его агрессию и лишала реальной почвы под ногами. Как-то, в компании друзей, он заявил, что «шлёпнет замполита из личного оружия». Его перестали ставить в наряды, где имелся доступ к оружию, начальники инструктировали всех офицеров о запрете выдавать пистолет двоеженцу. Но он всё же явился к дежурному по части и потребовал свой «макаров», мотивируя тем, что заступает в караул. Когда он понял, что ничего не получит, принялся буянить. С помощью солдат его связали, вызвали врача, определившего белую горячку. Лейтенант целую неделю пьянствовал и даже его товарищи стали свидетельствовать, что «у Колюни поехала крыша». Срочное решение созрело у врачей. Они написали направление на исследование офицера в психо - неврологической лечебнице в Хабаровске и первым же самолётом отправили его по назначению. Сопровождающим назначили. Как Вы думаете, кого? «Инспектор Варнике», наш синоптик и начальник «всей метеослужбы», пан Юрэк, не сильно обрадовался такой возможности. «Чудак! - говорили ему – Часто ли бывает такое везенье! В столицу Дальнего Востока едешь. На халяву! Пивка попьёшь таёжного с рыбкой, как белый человек!» «Уступаю бесплатно, такую возможность!» - хмурился Симкин. Он даже отправился к командиру, чтобы он изменил своё решение, но тот был непреклонен.
- Ты, тёзка, должен завершить блестяще раскрученное тобой дело! В помощь тебе дадут медбрата, прапорщика. Но ты будешь старшим. Не оплошай!
Все документы, включая медицинскую книжку, направление и справку взамен утерянного удостоверения старлея, Юрэк сложил в отдельный конверт из жёсткой бумаги и перетянул его резинкой. Николай несколько дней пролежал в госпитале под капельницей, под неусыпным вниманием врачей. В самолёте он был вялым, безучастным, вёл себя спокойно, но пытался выяснить, с какой целью они летят в Хабаровск. «В госпиталь.» - коротко ответил прапорщик, тридцатилетний парень со спортивной фигурой.
Николай всё время спал и оживился, когда увидел в иллюминаторах огни большого города. Они поселились в военной гостинице, в одной комнате. Прапорщик отозвал Симкина в сторонку. «Товарищ капитан, у меня здесь родственники. Отпустите меня. Он вроде бы ничего, тихий. А завтра встретимся прямо у лечебницы часиков в десять».
Ну что ты будешь делать, сказать нет? Когда ещё человеку удастся повидаться с роднёй. Как только прапорщик исчез, старший лейтенант стал приставать к Юреку.
- Пойдём, прогуляемся. Возьмём что-нибудь покушать.
- Покушать у меня - сколько хочешь. - Симкин указал на объёмистый свёрток.
- Да мне и в аптеку надо. Живот что-то расстроился. Ну, будь человеком.
Дознаватель задумался. А что, и в туалет теперь за ним бегать? Ведь если захочет, убежит по любому. Он же никем не арестован. Главное – Коля не знает, зачем его привезли, и ведёт себя вполне прилично.
- Ладно, пошли, погуляем.
Лиха беда – начало. Они зашли в аптеку, затем Колюня уговорил купить пива. Камчадалам этот недоступный напиток после долгих месяцев воздержания, казался поцелуем с богом. Юрек вспомнил о рыбе, которая томилась в свёртке, и сердце его не устояло. Пиво не водка, думал он, да и сидеть сторожем целый вечер напротив человека, пусть и запутавшегося в своих делах, но, как видно вполне нормального, утомительно. Ещё, к тому же, к его чувствам примешивалось сознание невольной собственной вины перед этим человеком.
Николай на свои деньги взял десять бутылок пива, порывался прикупить водки, но Симкин его остановил: « Завтра к врачам, не забывай!»
Вечер они провели за душевной беседой, которой способствовало свежее «таёжное» пиво. Юрек наставлял старлея, который не намного был моложе, пытался философствовать о превратностях жизни, убеждал собеседника в том, что всё, в конце – концов, нормализуется. Николай согласно кивал головой, с наслаждением тянул пиво, чему-то улыбался.
Вскоре полных бутылок стало наполовину меньше, и нештатный дознаватель испытал естественную потребность.
- Есть два приятных момента, связанных с пивом. Второй – когда освобождаешь мочевой пузырь. Не желаешь?
- Да нет пока.
Симкин вернулся со счастливой улыбкой. Через часик они подобрались к десятой бутылке, и синоптика стало неодолимо тянуть ко сну. Глаза просто слипались, будто он не спал двое суток. Юрек нашёл в себе силы дойти до кровати и раздеться.
Утром Николай толкал Симкина в плечо, пока тот не проснулся. Голова нашего метеоролога гудела, словно чугунная.
- Слушай, мы спирт вчера не пили?
- И водку тоже не пили. Ты же не дал купить.
- Сколько времени? Бог мой, половина одиннадцатого! Мы же в десять должны быть.
Симкин поспешно нырнул в брюки, наскоро умылся и, не побрившись, стал одеваться.
Возле регистратуры психлечебницы никого не было. Прапорщик, видимо не дождавшись, поехал за ними в гостиницу. Впрочем, он им не нужен. Слава богу, они у цели, и Николай никуда не сбежал. Что это он делает? Неожиданно, старлей опередил Симкина и, благоухая одеколоном на свежевыбритых щеках, подошёл к окошку регистратуры.
Юрэк опешил: в руках Колюньки оказался его конверт с документами, перевязанный резинкой. Он протянул его в окошко, а капитан принялся бессмысленно хлопать себя по карманам. Пока его подопечный что-то объяснял дежурному врачу, Симкин лихорадочно ощупывал карманы. В них отсутствовал не только конверт, но и его собственные документы.
- Да, нет, он абсолютно спокойный пациент. Немножко заговаривается.. Навязчивая идея, будто он меня сюда привёз, - говорил Николай в окошко.
Начальник метеослужбы провёл ладонью по небритым щекам, словно отгоняя наваждение. Его провели, как мальчишку! Снотворное в пиве! Так вот откуда этот тяжёлый сон и его головная боль, из-за которой он не удосужился проверить карманы. Он подскочил к Николаю:
- Отдай документы! Слышишь, прошу по хорошему!
- Вот видите! – сказал лейтенант в окошко. - Всё-таки лучше вызвать санитаров.
Через пару минут явились два дюжих мужичка и увели Симкина, с лицом белым, как мел, в покои. С лестничного марша доносились его крики:
- Вы не того берёте, это я его привёз. Это я – Симкин!
Неделю инспектор Варнике провёл в психиатрической клинике, пока старлей не пропил все деньги. С написанным рапортом об увольнении из действующей армии, он явился «сдаваться» властям в штаб армии ПВО. Симкина
изъяли из лечебницы значительно похудевшим, с невесёлыми мыслями о вероломстве никчёмных людишек, в числе которых оказался несносный авиаспециалист по приборному оборудованию. В этой истории пострадал и дежурный врач, принимавший пациента. Он был наказан за невнимательность при приёме документов. Николай был уволен из армии и соединил свою жизнь со второй женой, благо от первой детей не было.

 

ИНТРИГИ ПРИ ДВОРЕ
ПОЛКОВНИКА ДАГАЕВА
ОСОБЕННОСТИ АВИАЦИОННОЙ ГАУПТВАХТЫ

Август месяц – пора для жителей побережья Камчатки благостная. Бесчисленные косяки горбуши и кеты, кижуча и нерки, устремляются в устья рек, туда, где они сами когда-то были икринками. Инстинкт, заставляющий ради потомства проделать немыслимый путь и умереть – одна из тайн, которая природа хранит бережно. Создаётся впечатление, что океанские глубины – нескончаемая кладовая для человека, чтобы обеспечить его существование. Именно так и думают жители побережья, ведя отлов рыбы для собственных нужд. Но если ты промышляешь варварскими способами, то на тебя найдётся рыбохотинспектор, который призван штрафовать нарушителя. Самый неблаговидный из таких способов – это крючок тройник, залитый свинцом в колпачок из под авторучки. Пятидесятиметровая толстая леска наматывается на кусок деревяшки – снасть готова. Тяжёлый свинцовый снаряд, брошенный умелой рукой с берега, летит далеко, попадая в косяк рыб. Дальше ловец дёргает леску рукой, выбирая её на себя, пока острые крюки не зацепят бок плотно идущей рыбы. Пустой снасть практически не бывает, но, сколько при этом израненных самок не дойдёт до цели?
В гарнизоне не было мужчины, который бы не занимался подобным ловом. Поймать пять – десять рыбин не возбранялось, начальство закрывало глаза, а «рыбный» инспектор появлялся редко. Обычно он прикатывал на своём мотоцикле со стороны посёлка Ука, и его, на узкой бетонной дороге проложенной по побережью, было видно издалека. Двадцати пятилетний парень приезжал в военный городок не для поимки браконьеров. Его интересовал военторг, товары в магазине. Были здесь у него и друзья, кто приглашал его на рюмку и пельмени.
В один из визитов, он остановил свой мотоцикл рядом с подполковником медицинской службы Малофеевым Иваном Ильичём. Человек маленького роста треснул по голове палкой очередную рыбину, с удовольствием констатируя, что верхняя губа не выступает вперёд – значит самочка. Он разогнулся, увидел инспектора, понял, что попался: румянец от шеи перешёл на щёки. Нет, не хотел блюститель порядка ловить военных, но он, и не мог пройти мимо – у ног Ивана Ильича лежало пятнадцать хвостов горбуши! На берегу кроме медика никого не было, его подвели увлечённость, и его крайне маленький рост – метр пятьдесят с кепкой. За глаза подполковника звали «квадрат». При таком росте он имел широченные плечи и необыкновенно развитую мускулатуру рук. Своими пальцами он на спор гнул подковы, металлические трубы и всё, что попадалось под руку. Однажды зимой лётчики на вышке увидели странное явление. Из городка, по направлению к аэродрому передвигался. чемодан. Он словно плыл по заснеженному пространству над тропой, протоптанной пешеходами. Первым опомнился Симкин, любивший во всём дойти до сути. Он бросился вниз по лестнице и уже стоял возле выхода с тропы. Получалось так, что эта узкая траншея, образовалась по самые плечи взрослого человека. Из неё вскоре явилась фигура Малофеева. Он нёс два громадных чемодана. Один из них не помещался в узком проходе, и он поднял его над снегом в вытянутой вверх руке! Феноменально! Этот чемодан Симкин потом не мог оторвать от земли – он был загружен стеклянными банками с икрой. И вот, этот сильный человек, перед инспектором спасовал, попросил не составлять протокол, но тот всё же выписал ему сто пятьдесят рублей штрафу.
Всё бы ничего, не будь Ильич лучшим другом Дагаева, лечившим его семью. Полковник рассвирепел. Он вызвал к себе начальника секретной части и нештатного коменданта гарнизона капитана Шушунова.
- По какому праву в секретном гарнизоне передвигаются гражданские лица, местные жители?
- Товарищ полковник, охотинспектору пропуск выписал Ваш предшественник, полковник Иванов.
- Откуда взял, что я имею ввиду, инспекторишку?
- Больше пропусков никто не имеет, товарищ полковник, а он представитель власти на этой земле.
- Какой к хренам, власти? На этой земле я – власть. И на м о е й территории, этот щенок штрафовать моих офицеров не будет. Если он ещё раз появится здесь, будет сидеть на губе.
Инспектора предупредили о решении начальника гарнизона, но тот только улыбнулся. Рабочая зона имела высшую степень секретности, но в жилом городке не было огороженного периметра и пропускного пункта. Поэтому молодой парень явился в гарнизон снова, зашёл в магазин за сигаретами и отправился к друзьям на пельмени. Когда инспектор выходил к своему мотоциклу, его арестовал патруль. Охранника водных ресурсов посадили на солдатскую гауптвахту и продержали там три дня, пока Дагаеву не позвонил председатель местных советов. Больше паренька на мотоцикле в городке не видели, но история этим не закончилась, а наоборот, развернулась совсем неожиданным образом.
Тем временем жизнь в военном городке продолжалась по заведенному распорядку. Каждый понедельник Дагаев проводил «развод» частей гарнизона, строевые смотры, зачитывал приказы. По утрам офицеры натирали металлические части портупей и пуговицы на шинелях пастой Гойи. Лётчики плевались при этом, кляня порядки, заведённые пехотой. Сам Дагаев носил на форме артиллерийские знаки различия, а командовал связистами и эскадрильей, касаясь внутреннего уклада и дисциплины. К лётчикам он цеплялся по любому поводу. То обвинял, что де спаивают гарнизон, завозя водку из Елизово*, то пенял на «море спирта», который расходиться из эскадрильи бесконтрольно, то имел претензии к караульной службе. Но все, в общем-то, знали, что полковник недолюбливает командира авиационной части, статного, красивого грузина, не умеющего прогибаться перед начальством. Дагаев не был ни рослым, ни красивым, да ещё и по части ума не слишком поворотливым. Он был просто начальником, к тому же заносчивым. Нисколько не думая, он мог дать команду убрать столбы, между которыми женщины вешали постиранное бельё.
- Это что? - гундосил он. Развод частей, понимаешь, на плацу, поднятие флага, и, рядом – подштанники болтаются. Убрать этот позор!
Несчастным столбам не оказалось места, хотя их переносили уже в третий раз. Ветер с океана срывал бельё, а единственно приемлемая территория - была за домами, как раз напротив плаца. Женщины осадили кабинет командира, а с ними особо не повоюешь. Пришлось восстанавливать всё на старом месте. Да ещё какой-то шутник догадался на флагштоке ночью поднять рваные кальсоны. Говорят, Дагаев позеленел. Он вызвал к себе начальника политотдела Малина:
- Найти шутника, и двадцать четыре часа – чтобы его не было в части!
Легко сказать найти! Такового, естественно, не оказалось, но были наказаны дежурный по части и дневальный в штабе, просмотревшие «дело грязное, политическое». «Это ж надо, умник нашёлся! На флагштоке, где флаг с гербом поднимают! Да по таким, тюрьма плачет!» - возмущался начальник политотдела.
Слава Шушунов захлопнул дверь с английским замком своей секретки. Сюда могли заходить только командир части и начальник штаба, но они таким правом не пользовались, а обычно вызывали капитана к себе с нужным документом. В маленькой комнате стояли несгораемые сейфы, на столе – аппаратура секретной связи ЗАС, лежала куча документов секретной почты, которую он должен подготовить для отправки в Елизово самолётом. Часть этих бумаг пойдёт в Москву, остальное – в Хабаровск. Он взял со стола верхнюю папку. Это было личное дело. «Подполковник Хинткирия Юрий Иванович» - прочитал он. Бумаги, лежащие на столе, полчаса назад, передал ему Куликов, его друг и тёзка. «Посмотри, там кое-что интересное, на Хина.» - сказал он.
В папке оказалось представление на увольнение из рядов действующей армии командира отдельной авиационной эскадрильи, в связи с возрастом, подписанное Дагаевым Все знали – Хин не собирался увольняться. По закону, Дагаев должен был провести с ним собеседование, затем отсылать бумаги в Москву. Но полковник знал – такие бумаги будут ходить месяц, и грузин может найти за это время «ход конём». Он может побеседовать с ним, когда приказ на увольнение будет лежать у него на столе. В этом случае, строптивый подполковник ничего сделать не сможет.
Вячеслав подготовил необходимые пакеты и отправился в общагу. Время было обеденное. В комнате он нашёл лейтенанта. Молодой авиатор, не снимая сапог, пристроился на кровати, используя двадцать минут после лётной столовой.
- Вот что, Сокол ты наш Орлов. Срочно дуй к Хину. Дагаев, завтрашним самолётом отправляет на твоего командира материалы на увольнение из армии в четвёртое ГУМО. Пусть не звонит мне по телефону и не вступает в разбирательства с командованием, иначе подставит нас с Куликовым. У него выход один – этим же самолётом в Москву. Он прилетит быстрее бумаги!
Алексей мигом оказался на аэродроме и, запыхавшись, стучал в дверь кабинета.
- Разрешите? - Командир писал какую-то бумагу, старательно выводя свои завитушки. Почерк у него был каллиграфический, исключительно красивый. Природа много дала этому человеку. Даже в свои пятьдесят он выглядел свежим, редко одевал очки.
- Я не вызывал. Что стряслось? – спросил Хинткирия, посматривая на то, как лейтенант пытается восстановить ровное дыхание.
- Товарищ командир! Я от Шушунова. Вам надо срочно лететь в Москву.
От удивления Юрий Иванович положил ручку и встал.
- Ну, ты даёшь, соколик! Вот так прямо и. в Москву? Может ты не с того начал?
- Извините! Дагаев отправляет материалы на Ваше увольнение, по возрасту. Шушунов просил не раскрывать их. Об этом знают только он и Куликов.
Через два дня Хинткирия был в Москве, на приёме у генерала Каманина, легендарного лётчика, в то время руководившего четвёртым Главным управлением министерства обороны. С лёгкой руки этого человека, Юрий Иванович приехал на Камчатку руководить отдельной эскадрилью, и не Дагаеву было решать судьбу лётчика. Однако коридоры власти – вещь тёмная, дело об увольнении мог подписать какой-нибудь заместитель. Всё решилось в какие-то минуты. Каманин помнил Хина ещё молодым командиром корабля. При встрече он обнял его, подводя итог разговору, сказал: «Летай сколько захочешь! Я возьму на контроль».
Юрий Иванович вернулся на Камчатку помолодевшим, с хорошим настроением. Вечером он появился в общаге. На стол, в комнате Шушунова, он вывалил московские вкусности и бутылку грузинского коньяка. Засиделись допоздна. Славка пел под гитару:

Ах, Камчатка.ах, Камчатка.
Ах, Камчатка от Москвы далековата
И сюда - «почтовый» не идёт
Лишь погода, лишь погода виновата
В том, что вовремя не прибыл самолёт.

С этой поры, этих таких разных мужчин и по возрасту и по положению, связывали незримые нити настоящей мужской дружбы, основанной на взаимных симпатиях, которые свойственны людям открытым, общительным. Иногда вечером, эту троицу можно было видеть под окнами двухэтажного семейного дома, где жил комэска. Капитан перебирал струны своей гитары, а лейтенант и подполковник подпевали, стараясь копировать Сличенко :

Милая, ты услышь меня!
Под окном стою, я с гита- ро-ю!

Открывалось окно второго этажа, появлялась крупная фигура Антонины Ильиничны:
- Юрка! Иди домой! – кричала она грозно, словно загулявшему мальчишке.
- Иду, Антон! - отзывался Хин, пропевая слова под мотив романса.
Бывало, выезжали в район дальнего привода с шашлыками, на озерцо, где купались в прозрачной прохладной воде. Лейтенант заходил запросто к командиру на «чай», чего не могли себе позволить некоторые майоры. На столе обычно стояли два заварных чайника, носик одного из них был закрыт ватой. Жена Хина не участвовала в чаепитии, но появлялась на кухне чтобы осмотреть стол строгими глазами: « Юрка, смотри у меня!»
«Нет, нет Антон! Мы – чаёк.» - успокаивал Антонину Хин, доставал ватку из носика чайника и наливал спирт в чашки.
Дагаев, информированный обо всех делах в гарнизоне, заметно охладел к Шушунову, быстрому, сообразительному офицеру, но ничего не мог поделать. Слава был безупречен, к его службе невозможно придраться.
Меж тем, два молодых «мушкетёра», поддержавших «короля», вместо того, чтобы прислуживать «кардиналу», проказничали по части любовных похождений. Однажды, долгим зимним вечером, прислушиваясь к завыванию пурги над крышей, Славка принялся подтрунивать над лейтенантом.
- Ну что, молодой? Жизнь твоя здесь – сущая безнадёга! Из девочек мы имеем только медведицу Машку.А она, уж если обнимет! Погибнешь ты, во цвете лет, если старший товарищ не позаботится.
- Старший товарищ, не томи, выкладывай!
- Галина на тебя глаз положила. Ты что, слепой?
- Я зрячий, но она, кажется, жена нашего хирурга?
- Хирург у неё под каблуком. Он знает о её чудачествах, но позволяет ей всё. Ты видел её глаза? Чёрный омут с сотнями чертей. А он на очередных курсах повышения. чего-то там. Его месяцами не бывает.
- Нет, Славка, уволь.
- Так засохнешь, на корню. Ты отвернёшься, она другого найдёт, а над тобой будет смеяться. С год назад был тут у нёё дружок, и муж знал про это, только вида не подавал.
Славка так и не убедил Алексея. Гораздо убедительней была сама Галина. В доме офицеров на празднике дня армии, она пригласила лейтенанта на танец и обвилась вокруг него, как лоза. Затем последовало приглашение в гости, и молодой лётчик сдал позиции. Тёмной ночью, в метель, он пробирался с гулко бьющимся сердцем к открытой двери финского домика на две квартиры, где входы располагались с противоположных сторон. Жаркие объятия от порога, где она буквально стащила с него куртку, бессонная ночь под непрестанными атаками худенькой, подвижной женщины.
Это продолжалось месяц. Алексей приходил на вылет после бессонной ночи, и врач, замеряющий давление, говорил ему:
- Алёшка, проснись!
- Да не сплю я! – вскидывал голову тот.
- Как не спишь? Ты посмотри, у тебя пульс сорок два удара в минуту!
Значит, спишь с открытыми глазами! – смеялся врач.
Любил пошутить при случае и Куликов:
- Не завидую тебе, Алёшка! Скоро наш хирург вернётся. – говорил он потягиваясь. - Вот представь: вдруг у тебя аппендицит. Попадаешь на стол, и. Врачебных ошибок – море.. Но он же вежливый. Потом, конечно, извиниться, скажет, не то удалил, вместо аппендикса.
Вернулся хирург, и увёз Галину к новому месту службы. И снова – брешь в сердце, мелькание буден, полёты, рыбалка. И в снах – горячее требовательное тело Галины, и ещё каких-то неизвестных женщин.
Белая пелена съезжала с небес белогривой метелицей, накрывала маленький городок на берегу океана, с удивлением наблюдала, как люди сопротивляются её капризам, живут своими привычками. Но вот отшумела зима, быстро пролетело лето. В гарнизоне объявилась новая пара. Капитан с миловидной блондинкой, прелести которой, и слегка бездумный ( или безумный?) взгляд голубых глаз, наводили на мысли о том, что жизнь – легкокрылая бабочка, порхающая с цветка на цветок, и чувствующая себя хорошо там, где течёт в изобилии сладкий нектар.
Сам капитан, был всегда чисто выбрит, с утра под хмельком, а к вечеру уже не держался на ногах, хотя ещё долго не вставал из-за стола с картами. Московский озорной гуляка, (каким-то чудом окончивший училище связи) до Камчатки мотался по отдалённым гарнизонам Великого Союза, потихоньку спиваясь.
Чудную блондинку он прихватил на одной из подмосковных вечеринок, переспал с ней, на следующий день отвёз в загс, где военнослужащему «пошли на встречу» - через несколько дней он отбывал на Камчатку.
Катенька была живым воплощением женской простоты: кто меня приголубил, тому я и с радостью расставляю ножки. В этом удивительно простом взгляде на свою природу, чувствовалось гораздо больше жизни, чем в морали, строго надзирающей за порядком в мире. Человечек она была бесхитростный, безотчётный, свято носивший в сердце необъятную любовь, и верившая в то, что ей будут платить тем же.
В праздничный новогодний вечер пути Алексея и подмосковной простушки пересеклись, и они оказались в одной постельке. Она расплакалась, и сказала: «Не думала, что меня через месяц променяют на водку и карты!» Алексей, протрезвев от новогодней пирушки, понял, что он прислужка не только любовных чар, но и чёрных сил мести, гнездившейся в этой головке. А о мести, как правило, должны узнать все. Что и случилось чуть позже.
Нежданно – негаданно, в чистых голубых глазах Катеньки засверкали, как росинки, слёзы раскаяния. Оказывается, она сама не понимала, как всё получилось! Новогодняя ночь не принесла мертвецки пьяному капитану счастливых сновидений. На следующий день ему успел кто-то доложить, где видели его жену под утро. Он стал избивать неверную, не уставая повторять, что простит ей всё, если признается. Святая простота Катерина призналась, не столько из-за прощения, сколько из-за попранной любви, которую «променяли».
Капитан двинулся в общагу к обидчику. Там он взмахнул кулаком, но вследствие подточенного алкоголем здоровья, был повержен. История получила огласку и стала достоянием политотдела. Выясняли между собой отношения люди, допущенные к ношению оружия, и это могло привести к плачевным результатам.
«Заседатели», под предводительством полковника Дагаева, вынесли вердикт: лейтенанту – пять суток ареста на гауптвахте за «аморальный проступок по отношению к семье товарища». И, чтобы Алексею не было скучно, в его компанию угодил и ветеран части, капитан Шушунов, начальник секретной части и нештатный комендант гарнизона по совместительству. Дело в том, что у него были ключи от пустующей квартиры, где происходило свидание. Святая простота Катюша поделилась всеми подробностями совращения невинной овечки, какой она пыталась представиться командованию.
Итоги нашумевшего дела: чета покинула гарнизон «Ука» с первым самолётом. Оба друга – отправлены в Елизово на гарнизонную гауптвахту. Справедливые меры помогли избежать дальнейшего кровопролития и восстановили привычный ход жизни.
Юрий Иванович Хинткирия лично сел за штурвал самолёта, чтобы отправить «распоясавшуюся молодёжь» по назначению. Начальником авиационной гауптвахты в Елизово, был его друг, майор Поливонян, для которого провинившиеся везли икру, рыбу и спирт. Таким образом, все оказались довольны. Полковник Дагаев тем, что всё-таки «ущучил» капитана. Арестанты тем, что отдохнут в ресторанах Петропавловска, предварительно истопив баньку у Поливоняна. Единственным наказанием для них оказалась заготовка колотых дров для бани.
Чем же закончилась личная история «главы», гарнизона, полковника Дагаева, ниспровергателя столбов для верёвок и поборника крепкой воинской дисциплины? Печально! Прежде чем сесть на борт самолёта, увозившего его навсегда из этих краёв, он сказал сакраментальную фразу: « Так было всё славно, и вдруг: вызывают в Москву!»
Дело в том, что «рыбный» инспектор, которого он посадил на губу, был грамотным пареньком, хорошо писал письма. Вот только откуда молодой камчадал мог добыть адрес военного отдела писем при ЦК КПСС? Впрочем, ничего нет проще: существование такого органа могли подсказать его друзья офицеры, уставшие от самодура полковника. Интересные факты о том, как два трактора не подлежащих списанию, оказались в хозяйстве рыболовного совхоза «Оссора», стали известны в Москве. И таким подробностям, как цена этой техники, выраженная бартерной сделкой с определённым количеством пятидесятилитровых бочонков с красной икрой, тоже нашлось место в послании.
В один из дней на аэродроме «Ука» произвёл посадку самолёт с представительной комиссией четвёртого ГУМО, во главе старого генерала. Он, хотя и приветливо поздоровался со всеми, на предложение Дагаева «отужинать чем бог послал», скромно заметил: « А после проверочки, Вениамин Кузьмич, после проверочки.» И, не отвлекаясь на фуршеты, молодые волкодавы из комиссии, стали копать. Конца проверки полковник не дождался, его вызвали в первопрестольную, и в городок он не вернулся. Вот так и получилось, что восторжествовала авиация, крепкая бескорыстная мужская дружба, и её величество – справедливость.

 

ПРИИМУЩЕСТВА ОДНОФАМИЛЬЦЕВ

В любом кабинете начальника со стены на вас смотрели глаза министра обороны, и это было так же естественно, как фотография любимого человека дома. Леонид Соколов был тогда замом, и его прочили в министры. Большой фигурой на военном олимпе власти смотрелся и маршал Куликов.
Майора Куликова и лейтенанта Соколова, частенько подначивали сослуживцы. За какие, мол, провинности, ваши родственнички, сослали Вас так далеко? Такое время, и может быть такое место, что дня без шутки не проходило, и это помогало разнообразить нелёгкие будни. Люди в разной мере оделены чувством юмора, но, существовала особая порода, у которых «смешинка» жила в крови, и была их образом жизни. Куликов слыл неисправимым юмористом, хотя его лицо с горбатым носом, напоминало разведчика абвера, скорее фаната, чем любителя тонкой шутки.
Лейтенант юмор ценил, но ему было не до шуток, когда он появился на перевалочной базе старшины Семёнова. Ему дали четыре дня, чтобы он восстановил свою сломавшуюся пластмассовую коронку на переднем зубе. В младую пору, когда на месте молочных зубов появились два красавца резца, мальчишки решили съехать с горки на старой сеялке. Удар о металлический поручень раскрошил эту красоту и привёл к слишком раннему протезированию.
Озабоченный Алексей двинулся к старшине, выпрашивать машину для поездки в госпиталь. С удивлением, он обнаружил у него Куликова. Оказывается, тот маялся здесь в командировке.
- О! – воскликнул тот с экспрессией, увидев лётчика. - Да ты просто подарок судьбы! На базе, ни души. Даже в кабак сходить не с кем! В какой пойдём, Алёшка?
- Скорее, ни в какой. – Прошепелявил лейтенант, показывая на дыру под верхней губой.
- Изъян серьёзный. Но он не помешает подносить рюмку ко рту.
- Ты что, издеваешься? Мне дали четыре дня! А я с этим по ресторанам?
- Ну, ну. не кипятись! Сейчас десять часов. В одиннадцать – мы в госпитале. Три, максимум четыре часа вставляем зубы. Два часа тебе есть нельзя. Дальше – вечер наш!
С добродушного, круглого, с красными и синими прожилками лица Семёнова не сходила улыбка. Он наблюдал за разговором, а сам думал о том, что придётся таки давать газик майору – помощнику начальника штаба не откажешь. Надо при этом умудриться убить двух зайцев. По мнению старшины, насчёт «четырёх часов» майор загибал. За это время снять мерки, отлить и выполнить заготовку. Четыре дня – срок реальный. Но это не его дело. Скорее всего, Куликов уговорит пить водку молодого и без зубов, не велика важность.
Лейтенант молчал, недоверчиво покачивая головой. Но выбирать не приходилось, ведь ему Семёнов вряд ли дал бы газик.
Ноябрьский денёк выдался ветреным. По обочинам дороги лежал снег, но даже части слежавшегося наста поднимал, словно сорвавшийся с цепи плотный воздух: он вырывался из-за сопок, окружавших самую большую в мире Авачинскую бухту, завывая, проносился меж домов, ютившихся на склонах. И только для местных «зэков» ветер был не помеха. Пассажиры газика с удивлением наблюдали их забавы. В ушанках, телогрейках и ватных штанах, они садились на широкие лопаты, держась за черенки, скатывались с вершины сопки по свежевыпавшему снегу прямо к высоким столбам с колючей проволокой. Второй такой же ряд окружал всю сопку, где стояли их бараки. Вооружённые солдаты не препятствовали им.
За рулём сидел солдат Шурик, который ничего этого не видел: он не отрывал взгляда от серпантина скользкой дороги, тревожно прислушивался к тому звуку, который издавал брезентовый тент его машины при каждом порыве мощного ветра. Семёнов отправил в этот рейс Шурика, с его полным ртом больных зубов, тем самым «убив двух зайцев». Несчастный солдатик, с перекошенным от боли лицом, вызывал тревогу у Куликова. Он попросил его остановиться на обочине и сам сел за руль.
Петляя среди сопок, они насладились видом самой большой в мире бухты, на входе которой стояли огромные утёсы, прозванные «близнецами». Кроме множества кораблей, возле берега чернели спины субмарин атомного флота. Но вот они подъехали к зубной поликлинике госпиталя. Это был обычный одноэтажный модуль, собранный из готовых дощатых блоков. Чем ближе подъезжали они к этому строению, тем бледнее становилось лицо Щурика. Оказывается, ему были знакомы эти выкрашенные в зелёный цвет стены, и здесь он провёл не один мучительный час, ожидая посадки на кресло пыток. Это были его первые свидания с зубной болью, после чего в мальчишке поселился животный ужас при одном виде бормашины. В чём - то, конечно, здесь была виновата Камчатка, розовым дельфином плывущая в не совсем Тихом океане – ведь овощи и фрукты здесь были дороги, к солдатскому столу попадали крайне редко. Так или иначе, сильный порыв ветра покачнул Щурку у самых дверей, и тот стал оседать на землю, теряя сознание. На руках его затащили в приёмную, и пока Алексей поддерживал солдата на стуле, Слава подошёл к окошку регистратуры.
Через минуту сестричка в белом халате выскочила и побежала в кабинет к главврачу. Всё последующее время лейтенант с удивлением крутил головой во все стороны, не понимая, что происходит. Шурик открыл глаза, и готовился снова хлопнутся в обморок, так как их окружили солидные люди в белых халатах – у одного из них рукава были засучены, громадные руки с чёрными волосами напоминали клешни камчатского краба.
Нашего водителя повели в кабинет именно эти руки, а Алёшу любезно пригласили к протезисту. Лётчик шёл и ломал голову: что случилось? Может срочная эвакуация? В этих учреждениях ждут долго, и здесь, в коридоре сидело множество военных с не очень весёлыми лицами. А с какого ляда веселиться, если ожидаешь, как обречённый, боль? Множество лиц смотрело на него с завистью – молодому лейтенанту повезло, его взяли без очереди! Может случай тяжёлый? С постного лица Куликова не сходило серьёзное выражение до тех пор, пока «молодой» не исчез за дверями. Но вот он разулыбался, и стал довольно потирать руки.
В кресле Алёшке заглядывало в рот три человека. Шёл негромкий консилиум о том, какой материал употребить, чтобы сильно не отличался от зубов природных. Неожиданно, тот, что постарше, с большими залысинами, спросил:
- Ну, как там погода, в Москве?
Лётчик подумал, что это не к нему, и напрасно. Второй сказал:
- Что ты пристаёшь, тебя бы в это кресло, ты бы забыл, на какой улице живёшь.
Теперь дошло: вопрос всё-таки к нему, но причём тут Москва?
Были и ещё вопросы, причём ему заглядывали в рот и в лицо люди с милыми улыбками, будто видели в своём кресле редкий случай в медицинской практике и были несказанно рады такой удаче.
Алексей отвечал односложно, коротко или что-то невразумительно мычал, как и положено пациенту с зубными проблемами.
Поскольку лечить зубы не потребовалось, полость рта подготовили и, через несколько минут, сделали слепок на протез.
- Молодой человек! Можете ожидать в кабинете главврача, он сейчас пустует! Люда, проводи! – распорядился протезист.
В кабинете на мягком диване сидел Куликов и рассеянно листал журнал «Огонёк».
- Слава, что происходит? На меня пялятся, как на святого Иоанна Златоуста!
- И правильно! А чем ты, собственно говоря, не «Златоуст»? Хочешь слиться с массой страждущих, сидящих в этом коридоре? Ты видел их лица?
- Я видел лица врачей, они приняли меня за родного сына. Я никогда ещё не слышал столько любезностей от старших по званию.
- Всё правильно. Ты и есть сынок! Ты разве не понимаешь? А ещё носишь такую фамилию. Но я был достаточно скромен. Я сказал в регистратуре, что ты племянник Соколова, прилетел из Москвы, отдохнуть в Паратунке*. и случилось несчастье! Юный отпрыск не может светить в столовой дыркой посредине рта. Сестра посмотрела на моё удостоверение. Там написано: «Майор Куликов». Ну, если майор, да ещё Куликов, привозит на газике лейтенантишку, ты как думаешь, пациент из простых? Вот, вот. Сестричка оказалась смекалистой, ты видел, как она бежала по коридору?
Славка рассмеялся своим негромким, с придыханием, смехом. Казалось, его душит жаба веселья, если таковая существовала в природе. Во всяком случае, смех его был заразительным, и, наблюдая, как майор вытирает слёзы, Алексей тоже расхохотался.
- Ну, да. постой.. Ну не будет же врач звонить в Москву! Ха.. ха.ха..
Постой. Мне приёмную маршала! Действительно ли. Ха. ха.. Ваш племянник отдыхает в Паратунке?
Через два часа протез был готов. Затем, примерка, доработка, ещё примерка и через три часа, Алексей ощупывал кончиком языка непривычное инородное тело, посаженное на цемент. Главное – мостик был построен, дыра закрыта, и все рестораны города Петропавловска ждали офицеров в свои объятия.
Но не тут-то было! Шурика вывели под руки, на его бледном лице не было ни кровинки. Говорить он не мог, и всё время показывал Куликову четыре пальца на руке – столько зубов удалили за один раз ( с перерывами!) бедному парню.
- У него абсцесс! - Коротко бросил врач с могучими волосатыми руками. - Если не удалять, возможно, заражение крови. Два дня нужно отлежаться, следить за температурой.
Пришлось майору вновь садиться за баранку. Шурку доставили Семёнову, а в город пришлось возвращаться на такси.
Ветер, зародившийся в буйных водах океана Тихого, неистово проносился меж сопок, погружавшихся в сумерки. Его сила превышала тридцать метров в секунду, и друзья были свидетелями, как на автобусной остановке, порыв ветра швырнул женщину, она ударилась об автобус, из которого вышла, осела на снег, вокруг неё валялось содержимое её сумки. Они помогли ей подняться, собрать с земли провизию, закупленную в магазине, и пошли штурмовать сопку, на которой светились стеклянные стены ресторана «Вулкан». Майора и лейтенанта не мог остановить даже ураган, они приближались к вожделенному входу с упорством, достойным героев. Шли, падали, поднимали друг друга, и снова шли назло стихии. Там, на этой вершине, их ожидало тепло, цыплята табака, крабы и ещё много всяких дальневосточных вкусностей, таких, как жирная копчёная рыба со странным названием «Пристипома».
Непогода сделала ресторан почти безлюдным, но неожиданно стали прибывать моряки. Здесь были и рядовые матросы, и офицеры во главе с капитаном. Экипаж подводной лодки в полном составе приземлился за длинным столом – они праздновали окончание похода, это была их незыблемая традиция.
Едва девушка в переднике успела принести закуску к водке, как зал за стеклянными стенками осветила яркая вспышка: порванные провода замкнуло на столбе, сноп ярко красных и синих огней рассыпался по чернеющему небосводу. Свет погас, стало темно. Но вот на столах стали появляться свечки. Светляки выхватывали отвоёванные у темноты тревожные лица, и лица с улыбками. Жизнь продолжалась.
- Ну, что лейтенант. За твои зубы?
- Если уж за зубы, то они в полной мере – твои! А давай выпьем за этих мэриманов. Чтобы они всегда возвращались за такие столы, как этот!
Возражений не последовало, и вскоре лётчики и моряки нашли не мало близких точек соприкосновения, тем более, что «Вулкан» напоминал теперь обесточенную подводную лодку среди тёмных вод, плывущую в аварийном режиме.

 

«БУКЕТ»

Федя Ломакин купил щенка за трёшку, на шумном рынке Петропавловска. Он уже лет пять не бывал в городе, а тут подвернулась командировка. Захаровна вручила ему длиннющий список, и без конца напомнила ему о половнике, который приказал долго жить. Тоскливо вглядываясь в бумажку, зажатую в руках, он шёл, стараясь не натыкаться на людей. Неожиданно путь ему перегородил верзила с испитым лицом. Из-за лацканов потрёпанного пиджака пьяницы, тыкая в белый свет чёрной мордочкой, выглядывал крупный щенок с широкими отвислыми ушами. Горящие глаза бродяги остановились на щупленькой фигуре прапорщика, и нашли его достойным объектом.
- Слышь, братан! Этакой собаки, тебе нигде не найтить!
Федя хотел пройти мимо, но долговязый перегородил ему путь, каким-то одному ему известным чутьём угадывая в нём охотника.
- То ж охотничья псина, ты поглядь! - он взял своей лапищей щенка за загривок и поднял в вытянутой руке. - А масть, масть-то! Вылитый букет!
Щенок засучил лапами в воздухе, помочился на пиджак верзилы, тот забористо выругался, тряхнув скулящего щенка в воздухе, как неодушевлённый предмет. Это было действительно породистое существо, о чём свидетельствовали мощные широкие лапы и рыже коричневая масть с белыми пятнами по бокам.
Федя давно хотел иметь собаку, друга и помощника. Он вытащил три рубля и сунул в трясущуюся руку бомжа. Щенку нашлось место в его сумке, он устроился там с видимым удовольствием, но голову всё время норовил высунуть наружу. Фёдор застегнул молнию у самой шеи, так, чтобы его приобретение не смогло выбраться.
Испытание самолётом щенок выдержал, не считая мелких неприятностей, доставленных новому хозяину. За два часа в воздухе он свыкся с необычным шумом и уснул в сумке на постеленной для него тряпке.
Самолёт плавно скользил над береговой чертой. Самые большие сопки – Корякская и Авачинская – остались позади. Даже здесь, в салоне самолёта, чувствовался запах серы, который исходил из жерла уснувшего вулкана – Авачи. С правого борта, насколько хватало глаз, раскинулась водная поверхность океана. Фёдор вглядывался в берег земли, на которой он жил второй десяток лет. Белые буруны вокруг неприступных скал обозначали границу двух стихий: здесь волны разбивались о каменную твердь. Бесконечные хороводы чаек, берег и океан – всё это осталось внизу, и эта знакомая до кустика земля сверху представлялась совсем иной: удивительное это дело – увидеть с высоты собственное жилище, маленькие точки людей, которых он знал и которые были заняты своими делами, не думая о том, что их разглядывают сверху.
Когда Ломакин выходил из самолёта, солнце уже пряталось за изломанные зубцы сопок, но было ещё светло. Он вытащил щенка из сумки, посадил на камчатскую прибрежную гальку, неторопливо закурил папиросу. Щенок, мелко дрожа, обнюхал камни, помочился, смешно вытянув задние лапы, отбежал на несколько шагов и залаял пронзительным щенячьим фальцетом.
- Ай да собака, ай да Букет! – сказал Фёдор, довольно оглядывая своё приобретенье.

* * *

Букету было суждено появиться на свет в вагоне товарного состава следующего по маршруту Симферополь – Москва – Хабаровск. Сопровождающий грузы, одинокий пожилой человек, повсюду возил за собой охотничью собаку. Не мог он оставить её одну и в этот раз, когда ожидался приплод.
В Хабаровске Букет попал к моряку, который вернулся к себе домой на Камчатку, и, потеряв работу, запил. За бутылку водки, он отдал щенка своему соседу. Каким образом «путешественник» оказался в руках бомжа – история умалчивает.
На той земле, где жили предки Букета, солнце сильно грело землю, в воздухе стоял дурманящий аромат трав, кровь охотничьей собаки будоражил запах перепела. Букет ничего не знал об этом, но, подрастая в краю далёком от родины, в длинное, зимнее время, когда метель за окном звучала неутихающей жалобой, ему снились зелёные просторы, с солнцем, плещущим через край. Иначе от чего подрагивали его уши и лапы, отчего тихо поскуливал во сне?
Его судьбой стала жизнь среди людей приютивших его здесь, где два десятка домов затерялись на побережье: нагромождение сопок с запада, да холодные волны океана с востока. Когда городок затягивало белой пеленой, и валил, не переставая снег – не было видно ни сопок, ни океана. Снег преобладал над всем: он властвовал своим постоянством, своей возможностью сравнять небо с землёй и выбелить всё пространство вокруг. Иногда землю потряхивало, и люди выходили из домов, собаки лаяли. Все ждали сообщения метеосводок: вдруг спрогнозируют цунами в океане? И хотя берег был закрыт с северо - восточной стороны Карагинским островом, в летнее время капитан- лейтенант Воробьёв держал свои баржи в готовности, чтобы эвакуировать жителей к сопке Начикинской. В зимнее время эвакуация была возможна только на самолётах, куда могли вместиться только женщины и дети. Офицеры и солдаты на машинах и болотоходах должны были выдвигаться в сторону сопок.
Но куда выдвинешься на технике в такой снег? Одно спасенье – лыжи. С палатками на плечах и всем необходимым для жизни, людям нужно было успеть к сопкам. Никто из старожилов не помнил, чтобы стихия преподнесла что-то подобное, но, планы эвакуации были разработаны, существовали на бумаге, как руководство к действию. Первым, кто мог получить информацию о чрезвычайной ситуации по каналу связи ЗАС – был Слава Шушунов, нештатный комендант гарнизона. В двенадцати километрах юго- восточнее гарнизона, на небольшом заливе, похожем на рукав, прилепился посёлок Ука, где жили рыбаки и охотники. Стихийное поселение не входило в совхозы-колхозы – это был островок затерянного мира частнособственнической добычи пушного зверя, рыбы и икры, где продукция могла сдаваться государству, или продаваться по собственному усмотрению. Единственным государственным учреждением в посёлке была метеостанция, а единственным госслужащим – метеоролог Вера, молодая девушка, родом из Петропавловска - Камчатского, попавшая сюда после института. У неё в избе стояла мощная радиостанция, по которой она передавала сводки метеонаблюдений этого края, а также могла принимать экстренные сообщения о сейсмологической обстановке. Рядом с её жилищем располагалась площадка для метеонаблюдений. В зимнее время Веруня очищала от снега свои приборы, стоящие на пирамидах из дерева, и дорожку к ним. Вся её жизнь была в этих приборах, показания которых она записывала в толстые тетради, в бесконечном писке морзянки. В длинные зимние вечера, она читала книги, или, путешествуя по эфиру, ловила голоса этого мира. В наушниках звучали переговоры моряков, радиообмен лётчиков, и иногда - тревожные позывные СОС, координаты которых тут же записывала в журнал и передавала в Петропавловск. На побережье Укинской губы, от мыса Озерёрного до Хайлюлей, все немногочисленные жители знали – у Веруни всегда свежий прогноз погоды и самая достоверная информация о штормовых предупреждениях. Эти сведения позарез нужны рыбакам и охотникам. Веру уважали за её преданность своей работе, за приветливый, ласковый характер. Жители сурового края несли ей всё, чем богата была местная земля. Кроме рыбы и икры, которых девать было некуда, приносили шкуры нерпы, соболя. Она была человечком отрешённым, кроме книг ей ничего не было нужно, но не принять подарка здесь означало обидеть человека, поэтому в сенцах её избы висело Камчатское богатство, с которым она не знала что делать.
Федя Ломакин частенько наведывался в Уку. Не только в магазин, где всегда был в продаже питьевой спирт. Каждый раз он заходил в гости к Крамару – заслуженному охотнику РСФСР. Такое звание камчадал получил в молодую пору, когда работал в государственном охотхозяйстве. Несправедливость и махинации руководителей заставили его избрать вольное поселение, где он зависел только от самого себя. Добывать соболя – великое искусство терпения, доступное не всякому, и здесь ему не было равных.
Высокий кряжистый старик всегда чем-то занят. И, хотя ездовые собаки из его упряжки не прихотливы, нарты, снаряжения и снасти требовали постоянного ухода.
Крамар слыл нелюдимым человеком, кроме того, он верил в бога, не пил водки. Тем не менее, гостей старик принимал радушно, с пельменями и чаркой.
Феде было о чём поговорить с профессионалом, и он, не жалея времени, становился на лыжи, шёл в Уку. На этот раз он прихватил с собой Букета. Первое время подросший щенок бежал за ним следом, когда сходил с лыжни, проваливался в снег, и отчаянно барахтаясь, выбирался на накатанную дорогу. Затем он стал садиться, оглядываться назад, на оставленный ими дом, скулить. Делать было нечего. Фёдор засунул его за пазуху и стал выговаривать своему спутнику: « Эх ты, неженка! Как с таким псом на охоту ходить?»
Первым делом Ломакин заходил на метеостанцию, к Вере. Он приносил ей книжки из гарнизонной библиотеки и крупы на кашу из своих запасов. Вера всплеснула руками, взяла Букета на руки, прижала к своему лицу его влажный нос:
- Дядя Федя, где такую прелесть нашёл?
- О! Не спрашивай. С самого Петропавловска вёз, на самолёте.
- Дядь Федь, оставь на часик, пока ты у Крамара будешь сидеть.
- Ну, что ж, на часик можно. Мне надо показать его охотникам, пусть вердикт вынесут. Будет ли помощником, или так, баловнем.
Ломакин отправился к Крамару, досадуя на то, что щенок не побежал следом за хозяином, а принялся деловито обследовать углы Веркиной хаты.
Старый охотник принял Фёдора с уважением. Да ведь не так часто у него бывали гости, а прапорщик никогда не приходил с пустыми руками. На этот раз он привёз рыболовных снастей. Крамар бросил возиться с нартами и после взаимных приветствий, крикнул в открытую дверь:
- Марта, ставь пельмени!
Крамар, как и его жена, были потомками обрусевших немцев, а своего единственного сына, появившегося у них, когда Марте уже было за сорок, они назвали русским именем. Федьке исполнилось в этом году пятнадцать, он, как и
его отец, был неразговорчив, не читал книг и не учился в школе. Он родился здесь, на Камчатке, никогда не видел паровоза, и все его помыслы вряд ли простирались дальше виднеющейся в ясную погоду громады Ключевской сопки.
Ломакин приносил каждый раз своему тёзке книжки, в надежде, что тот когда-нибудь раскроет одну из них, но кажется, эти надежды были напрасными. Вот и сейчас, худощавый подросток ( лицо, нос с горбинкой - копия Крамар старший) отложил сказки Андерсена в сторону, сосредоточенно, не выражая особых восторгов, рассматривал перочинный нож со множеством лезвий и приспособлений. Этот нож Ломакин купил в Петропавловске, специально для Федьки.
- А вот скажи, тёзка. - попробовал разговорить мальчишку Фёдор. - хотел бы ты побывать на большой земле? Большие города, поезда, самолёты, вокзалы, причалы. Жисть - другая.
Федька молчал. Марта стояла у печи, бросая в булькающую воду пельмени. Она развернула своё суровое лицо к прапорщику, и с немым укором глянула на него - глаза её остановились на иконе в углу среди не обшитых бревенчатых стен, она истово перекрестилась. Ломакин понял, что сказал глупость. В этой избе, где в единственной комнате стояла русская печь с лежанкой, на струганных полах лежали шкуры медведей. Большая самодельная деревянная кровать застелена шкурами оленей. Часть комнаты перегорожена занавеской – видать территория мальчишки.
- А почто мне твоя земля большая? Мне и тут немерено! – неожиданно заговорил подросток. Он отложил ножик в сторону и пошёл за занавеску. Оттуда появился с ружьём в руках.
- Во, гляди, винчестер! Батька подарил. Вместе на медведя ходить будем.
Фёдор знал толк в оружии. С изумлением он рассматривал явно дорогую французскую вещь. Нарезной ствол имел магазин с пятью зарядами, над ним имелись ещё два ствола для обычных патронов. Три ствола, три спусковых курка!
Такое Ломакин видел впервые. Была б у него такая вещица, и кой чёрт ему сдалась эта большая земля, где дороги кривы, люди лживы?
- Ай да подарочек! Вот это удружил тебе батька! С таким инвентарём, Федька, быть тебе первым охотником на всей Камчатке!
Глаза парня горели как звёздочки, было видно, что и спит он в своей кровати рядом с этим прикладом, исполненным, несомненно, мастерами.
Тем временем Веруня решила сходить в магазин и прихватила с собой Букета. Он не мог стоять на месте и носился кругами посредине очищенной трактором площадки перед магазином. Светило солнце, последний день февраля выдался на редкость тихим. В воздухе будто повисло предчувствие весны, и лёгкий морозец в безветренную погоду заряжал людей и всю живность бодростью. Подросшему щенку оказалась площадка тесной, и он затрусил по очищенной дорожке к дому, стоящему рядом, когда дверь магазина закрылась за девушкой.
Дом принадлежал Василию Барашкину, охотнику. Выпивоха и дебошир, держал ездовых лаек, во главе с «лучшим вожаком на всей Камчатке», громадным псом по кличке Шикотан. Для каждой лайки – своя привязь к колу, вбитому в землю – иначе перегрызутся за еду. Раз в сутки, каждой из них бросалось по рыбине, так называемой «копальке». Осенью, специально вырытые ямы заполнялись рыбой, она замерзала и лежала в этих «холодильниках» всю зиму. Небольшая лунка в снегу, которую лайка сооружала себе сама, служила ей логовом. В пургу неприхотливая собака сворачивалась в клубок, пряча нос в паху, прикрывая глаза хвостом. Густой слой шерсти толщиной в ладонь позволял этой северной породе переносить любые морозы. Вряд ли Букет мог похвастать такой шубой – у него шерсть короткая, гладкая, а на брюхе её и вовсе не было.
Увидев незнакомых собак, в силу своего молодого легкомыслия, щенок храбро двинулся к ним. Каждая из них могла порвать пришельца в клочья, но его спасло то обстоятельство, что их только что покормили. Слегка отставив зад с опущенным хвостом в сторону, Букет двинулся прямо к вожаку. Шикотан лежал на брюхе в царственной позе. Он даже не повернул голову в сторону смельчака, а только скосил глазами: что за пятнисто- бурое явление? Виляя хвостом, Букет остановился в шаге и, вытягиваясь всем телом вперёд, брал пробы воздуха носом.
Вожак встал, обнюхал щенка, отвернулся, скучающе зевнув, давая понять своим собратьям, что «явление» не заслуживает внимания.
Букет попробовал подойти к другой собаке, но тут же услышал, как над его ухом щёлкнули зубы. Надо было ретироваться!
Он услышал своё имя и опрометью помчался к магазину. Его уже разыскивала Вера.

* * *

Шло время, Букет подрастал, радуя хозяев своей живостью. Фёдор Иванович постоянно занимался со своим любимцем, учил его охотничьим премудростям. Тот схватывал всё налету. Уже через год способный ученик брал след, доставал из воды утку. Но это было летом. Зимой Букеша предпочитал тёплую избу, чем не мало расстраивал Ломакина, жалевшего, что не купил проверенное – сибирскую лайку. Однако были в собаке иные качества, с лихвой восполнявшие способности к зимней охоте. Необыкновенный темперамент южанина приносил немало радостных минут окружающим, наполнял Фёдора гордостью за своего питомца.
В городке никто не мог пройти мимо этого пса, не уделяя ему хоть несколько минут внимания. В угольных глазах этого животного, совсем как в человечьих, светилась радость общения, которое пёс предлагал вам, не терзаясь сомнениями в том, что могут отказать. Лапы не знали покоя, и, как только Букет видел у вас в руках какой-то предмет, начинал свои прыжки вокруг, пытаясь достать его из ваших рук. Предмет летел далеко, и не успевал коснуться земли, как собака пробегала половину расстояния. Через пару минут Букет стоял рядом с вами с палкой, камнем, или сосулькой.
Пожалуй, все видели собак, приносящих хозяину предметы, но такая одержимость, такое вдохновение и радость в собачьих глазах, пожалуй, были свойственны только Букету.. Всё это могло повторяться бесчисленное число раз, без всякого вознаграждения, или намёка на него. Люди, вступавшие в эту игру, заражались сами, уставали быстрее, чем пёс, но, конце концов, после нескольких часов, где люди менялись, уставал Букет, и было жалко смотреть на собаку, из последних сил искавшую что-то в ледяной луже.
Федя сердился на бессердечных людей, «изводивших» псину, сердился на питомца, за то, что тот играет со всеми, когда должен это делать только с хозяином.
Безусловно, кроме черт доставшихся собаке от предков, в Букете жили оптимизм и живость, возможно, принадлежащие только ему. Ну а доверие к людям свидетельствовало о том, что он ещё не знал грубости, и жил в щенячьем неведении относительно человеческой природы.
Букет умел улыбаться, своей собачьей улыбкой, и он раздаривал её всем без разбора, предполагая во всех открытую душу, предлагал взаимную игру, в которой находил не только радости древнего инстинкта охоты, но и общения.
Бывают люди, забыть которых невозможно. Это можно отнести и к нашей псине. Те, кто видел её, скорее всего, запомнили – нет, не лапы, глаза и масть – а именно богатство этой жизнелюбивой собачьей натуры.
Вполне понятно, чего ожидал Ломакин от щенка – ему нужен был друг и помощник. Но, то, что Букет станет всеобщем любимцем, этакой «звездой» гарнизона, представить не мог. Если он появлялся где-то один, то его неизменно спрашивали: «А где твой пёс?» Начальники стали предлагать деньги за собаку, но Федя, рискуя навлечь на себя их гнев, отвечал неизменно: « Не продаётся ни за какие деньги». Правда позже он стал идти на хитрость, говорил, что Букет как сын для Захаровны, и она его ни за что не отдаст. С Захаровной боялись иметь дело даже полковники, язык у неё был крут, а связи в Москве крепкие.
В то лето, когда приёмыша, медведицу Машку, переправили на Начику, приключилась история и с Букетом, к тому времени вполне взрослым статным псом, с широкой грудью и крепкими лапами.
Утро июльского воскресного дня выдалось на редкость спокойным. Прозрачный воздух обливал лазурью тёмную гладь океана, над ней выкатывалось солнце, и восточная часть сопок светилась розовым отсветом.
Ломакин по привычке стал рано, вышел покурить. Он стоял рядом с поленницей дров, закрытых навесом, смотрел на восход и думал о том, что вряд ли такое увидишь в каком другом месте. Неожиданно земля качнулась под ним, сложенные дрова, глухо стуча раскатились по земле. Федя бросился в избу за Захаровной - толчки следовали один за другим, было слышно как скрипят щиты сборного домика.
Спустя каких-то полчаса в штаб части пришла радиограмма. Землетрясение произошло в океане, на северо – востоке, возможна волна, выполнить все необходимые мероприятия предусмотренные планами эвакуации.
Капитан – лейтенант Воробьёв со своей командой был уже на баржах, лётчики готовили самолёты.
Ломакин бросился к своему приятелю, у которого был мотоцикл «Урал»: «Выручай, надо срочно сгонять в Уку!»
Федя в субботу ездил в гости к Крамару, обещался приехать и в воскресенье, чтобы забрать кое какие снасти, которые старый охотник обещал закончить к следующему дню. Веруня уговорила оставить Букета «до завтра», и Ломакин решил немедленни забрать собаку: мало ли что? Укинские сядут на моторки и тоже двинут к Начике, но Веруне надо забрать радиостанцию, свои приборы, хватит ли место их любимцу? Волну прогнозировали через три часа, пока всех соберут на баржи – пройдёт как минимум часа полтора, а до Начики – хода минут двадцать. Может быть, его помощь потребуется там, в Уке?
Захаровна отпустила Федю безоговорочно, при этом сурово изрекла: «Без Букеши не возвращайся!».
Бетонка через километр заканчивалась, и мощный двигатель «Урала» потащил мотоцикл с коляской по неровностям. Серого цвета земля, перемешанная с галькой, вылетала из-под рифлёной резины, оставляя после себя облако пыли. Федя не жалел мотоцикл, он думал: «Эх, мать честная! Бросят эту новенькую, только что купленную машину здесь. Придёт волна, ничего не останется в городке. Где служить будем? Где ещё найдёшь такое место?»
Вера встретила Ломакина слезами. Она не просто плакала, она рыдала, и Фёдор ничего не мог понять из того, что она пыталась говорить. Он прошёл за ней и увидел Букета, лежащего на самодельном коврике. Его голова была в крови, он силился приподнять её, но снова ронял. Кончики лап его подрагивали, хвост слабо шевелился.
- Вера! Успокойся! Что случилось?
- Фёдор Иваныч! Не знаю! Я нашла его возле залива! – почти выкрикнула Вера, и начала сбивчиво рассказывать.
Времени оставалось мало. Ломакин слушал девушку, и что-то искал в сенцах. Наконец он нашёл полусгнивший столик, оторвал от него крышку и бросил на сиденье люльки мотоцикла. Покрытие получилось неровным. Подставил поленницу, постелил на деревянное полотно старое одеяло.
- Веруня! Мне надо срочно ехать. Вы знаете о цунами?
- Да как же мы не знаем? Я сидела возле радиостанции, не могла отойти. А он.- Вера опять принялась плакать.
- Я повезу его в городок, там Захаровна быстро поставит его на ноги! Встретимся на Начике!
Только когда Фёдор взял Букета на руки и вытащил на улицу, увидел: на месте правого глаза зияла рана, из которой сочилась кровь, на черепе над глазом был виден след от удара металлическим предметом. Руки у Ломакина задрожали, он бережно уложил собаку в люльку, сел за руль. Веруня стояла рядом с бинтами в руках.
- Прикрой ему бинтом голову, чтоб пыль не попадала.
Ломакин ехал осторожно и раздумывал: « Вот ведь! Вроде верному, надёжному человеку доверил. Ан, нет! Кругом люди-то, не те!» И сразу мысли его остановились на Василии Барашкине. Да, больше некому! Этот горлопан и пьяница всему посёлку житья не давал. Говорили, что медведицу, переплывавшую залив, застрелил с пьяну он. Возможно, эта была Машка, она совершенно не боялась людей и спокойно вышла на берег возле домов. Что ж, разберёмся! Пальцы прапорщика, что было силы, вцепились, в рукоятки рулевого управления.
История любого вероломства стара как мир. Укинская история не была исключением. Барашкин не давал прохода Вере. Но приставал к ней только пьяным. В это наполненное событиями утро, он ввалился к ней якобы узнать о грозном событии, полез обниматься. Вера сидела за радиостанцией, к нему спиной, и ей неловко было отбиваться. Букет, который спокойно дремал на коврике, подскочил сбоку, неожиданно громко залаял. У Веры не было собак, пьяный Василий не заметил пса, от неожиданности он вздрогнул и стал пятиться к двери. Уже был случай, когда его покусала собственная лайка, поэтому, матерно ругаясь, он вышел из избы.
В это же утро, когда уехал Ломакин, Веруня обнаружила возле лодки Барашкина богор со следами свежей крови. Скорее всего, охотник подманил чем- то доверчивого пса и нанёс ему этот удар, стоивший бедняге глаза.
Всякие истории имеют своё завершение. Имеет и эта, не придуманная. Волна так и не пришла к Укинской губе. Но она всё же была, только разрушилась где-то около острова Карагинского. Перевязанного Захаровной Букета везли к Начике вместе со всеми. Крамар имел разговор с Барашкиным с глазу на глаз и сказал ему следущее: «Ты не стоишь этой собаки!»
Барашкин, хоть и небольшой человек, но в этом маленьком далёком пространстве, сеял свой характер, и, в конце концов, – жатва оказалась ожидаемой. Он был жесток со своими собаками, избивал их за провинности палкой. Охотника стали искать, когда в посёлок вернулись его ездовые лайки с обкусанными постромками. Нарты нашли в тундре, радом с ними валялось то, что осталось от Барашкина. Это был обглоданный скелет. Уцелели только меховые лётные сапоги, которые он выменял у лётчиков за шкурки. Кто первым напал на Василия? Медведь? Но с таким количеством собак это вряд ли возможно. Скорее всего, это мог сделать свирепый Шикотан, а довершили дело голодной зимой песцы, растащив по кусочкам тело Барашкина.
Собак, напавших на человека, по традиции севера, пришлось расстрелять, не смотря на то, что ездовые лайки дороги. Никто не решился взять себе в упряжку и знаменитого на всю округу Шикотана.
Жизнь и служба в гарнизоне продолжались. В воскресенье можно было видеть, как крупная пожилая женщина идёт к магазину. За ней шествует собака весёлой масти с сумкой в зубах. Она садиться возле входа, и единственный глаз обращает к двери, ожидая появления хозяйки. Теперь Букет не бегал легкомысленно за предметами, брошенными куда либо. В его лапах уже не было прежней энергии, да и во всём облике стало больше степенности, рассудительности.