Сага о человеке

- Если бы не волосы Милицы, вряд ли я сейчас разговаривал бы с Вами. Ведь я наверняка сел бы рядом с кабиной пилотов. – Улыбаясь, заканчивал свой рассказ лётчик. - Теперь мы с ней на всю жизнь неразрывно связаны. Она для меня – всё.
Когда в воздухе принялись кружиться первые снежинки, пилот забрал Милицу и увёз её в Штаты. Никитична сообщила: нашёлся богач, которого заинтересовала история молодой пары. В газетах Америки появились снимки, где молодой мужчина везёт на кресле-каталке красивую девушку с золотыми волосами, а вскоре крупный американский журнал напечатал всю историю с цветными фотографиями.
Во дворе шли разговоры, что магнат предоставил Милице лучшую клинику, что она будет ходить. А как же иначе? Чудесные истории должны иметь счастливый конец, и так хочется в это верить!
Мне оставалось только жалеть, что не смог до конца проследить судьбу Милицы и пилота – ведь её родители тоже уехали в Америку.
Два молодых человека, оставшиеся жить по воле судьбы, теперь боролись за полноценную жизнь, и они были сильны, потому что они вдвоём, они вместе. Эта пара, словно падающие звёзды, прочертили небосвод нашего двора, где так давно уже ничего не случалось, кроме рождений и смертей, что вполне закономерно и обыденно.
И снова утро, и снова я иду через старый двор. Несмотря на то, что холодно, Лёничка на своём месте. Как всегда, он церемонно здоровается, и я останавливаюсь с ним на минутку. И делаю я это не для того, чтобы полюбоваться своим вниманием к слабому, я ищу в этом общении то, что нам в эти времена так не хватает. Весь свет и все тени Лёниного лица – открытая книга. Его наивный ум чист, как поцелуй ребёнка. После общений с Лёней, начинаешь понимать, почему народы, пребывающие в младенчестве, оберегают людей слабоумных.
Старый двор остаётся у меня за спиной до вечера, в его липах и клёнах будет прогуливаться ветер, и Лёнечка, как бессменный часовой будет без устали мерить шагами его периметр.

 Ноябрь 1994 г.

 

 

ФОРМУЛА ЖИЗНИ

- Нет такой формулы! – категорично заявил мой приятель музыкант. (В нашем разговоре, я высказал мысль о том, что люди, чем бы они не занимались, подчинены течению жизни, некоей формуле, секрета которой никто не знает.)
– Если бы я был математиком, подтвердил бы то же самое. – Продолжал он. - Жизнь похожа на музыку. Она - то звучит, то замолкает, чтобы потом зазвучать вновь. Эта мелодия неотвратима – она настигает нас везде, как бы мы не прятались от неё! Старик Бах, наверное, знал о жизни больше нас с тобой, поэтому его музыка так сильно похожа на то, что с нами происходит. Но если тебе по душе химические соединения, из которых состоит человек – на здоровье! Только там пока – великая путаница, сам чёрт ногу сломает.
Скорее всего, мой приятель музыкант был прав. Его слова всплыли в моей памяти гораздо позже, когда обстоятельства заставили вновь обратить внимание на творчество «старика Баха».

 

* * *

Я приехал в город моей юности, где учился, где живёт моя мама. Поздняя ночь, мама долго возится с ключами, открывая дверь. Она живёт в однокомнатной квартире – «хрущёвке» с туалётом, совмещённым с ванной.
Мне кажется, что мама стала ещё меньше ростом, сильнее припадает на ногу, которая ей не даёт покоя. Глаза её светятся радостью, связанной с моим неожиданным визитом. В тусклом свете ночника она стелет мне постель на диване, рассказывает новости. Наскоро приняв душ, я засыпаю под ее негромкий голос.
Утро. Слышу, как мама возится на кухне. Открываю глаза: старые немецкие настенные часы с керамическим циферблатом показывают девятый час. Эти часы – подарок маминого брата Володи, трофей, привезённый им в 45 году из Австрии. В семнадцать лет Володя ушёл на фронт, попал в разведку и окончил свою войну в Вене.
Как-то мальчишкой я решил поиграть в футбол, в комнате нашего дома. Удар мяча пришёлся прямо в трофей: керамика упала на пол, раскололась пополам. Мой отец не ругал меня, он молча подобрал часы, склеил их, и памятная трещина теперь пересекает их наискосок.
Я улыбнулся часам, как живому существу, исправно, несмотря на всё, ведущему отсчёт времени. Немецкий металлический ключ с завитушками в форме крыльев бабочки, до сих пор лежал у мамы в комоде. Завода хватало на неделю. В детстве, я забирался на стул под часами, вставлял ключ в отверстие посреди циферблата, и, поворачивая его, слушал мелодичное пощёлкивание пружины. Каждый предмет, живёт столько, сколько ему отпущено. Расколотые давным-давно часы продолжают свой бег, а вот диван, на котором я спал ещё мальчишкой, издаёт жалобные стоны при каждом моём движении.
Светлая комната с множеством подушек, покрывал, салфеток: каждая мелочь, любой предмет мне здесь знакомы и милы.
Торопливо пью чай: мне надо выбежать во двор, чтобы позвонить с телефона – автомата. У мамы всё ещё не установили телефона, хотя у неё льготная очередь.
В зелёном дворе держится утренняя свежесть, но день обещает быть жарким. Рядом со столиками под тентом, напротив входа в магазин, стоит бочка с пивом, мужики выстроились рядком в очередь за прохладным напитком. Рядом со мной проходит человек в очках с кружкой пива, садится за столик. Небритый подбородок, помятая рубашка. Лицо кажется мне знакомым, но вспомнить вот так сразу, не могу. Но очень хочется, уж больно похож на.
Вижу, как он ставит кружку на стол. Пальцы рук, освобождённые от тяжести, подрагивают, не находя себе места. Печальный исход человека, проехавшего жизненный полустанок за кружкой пива? Лица не рассмотреть: голова опущена, грива седых волос свисает до самой кружки.
Что-то настойчиво ищет в карманах, наконец, вытаскивает сигареты, прикуривает, подняв лицо вверх, никак не может спрятать обгоревшую спичку в тыльную сторону коробки.
Старушка с румяным лицом собирает кружки со столиков, не забывая допивать оставшееся пиво. С неодобрением глянув на меня, она бормочет набор ругательских слов, обращённых к тем, кто мусорит здесь, не ценят её труд, и не догадываются угостить её кружечкой пива.
Я обхожу старушку и продвигаюсь к человеку в очках. Даже не взглянув на меня, он потягивает своё пиво. Неужели – Саша?
- Барковский! – кричу я, теряя терпение, - Саша!
Саша снимает очки, туманное облако в его глазах превращается в вспыхнувший свет:
- Откуда, леший? – вопрошает он хрипловатым голосом.
Он встаёт, мы обнимаемся, оглядываем друг друга. Барковский имел привычку заглядывать собеседнику в глаза так, как мог это делать человек, обнаруживший пропажу. Этой старой привычке он не изменил, но Саша никогда не пил пива и не курил. Сейчас же он был занят устройством окурка, погасшего у его пальцев, пожелтевших от курения. Ладони рук с огрубевшей кожей – покрыты ссадинами. Что-то не похоже на заместителя директора исследовательского института, кем он был ещё каких-то лет пять- семь назад.
- Саша, где ты, как ты? – спрашиваю я в надежде прояснить те перемены, которые произошли в этом одарённом человеке.
Он улыбается едва заметной улыбкой:
- Я, обычно, там, где бываю. Но, меня, старик, как такового, осталось мало! Вряд ли кто меня сейчас замечает. Вот ты, дотошный – высчитал. Может, зайдём ко мне?
- Конечно, Саша! – отвечаю я с готовностью – Вот только надо предупредить маму.
Телефонный звонок подождёт. Встретить человека с кем бок о бок прошли студенческие годы удается не каждый день.
Мы поднимаемся на лифте на четвёртый уровень девятиэтажки. Просто невероятно! Квартира Барковского в пяти минутах ходьбы от маминого дома. Пока мы шли, Саша натужено кашлял, прижимая к груди руку, и я думал, на кой ляд он связался с куревом?
Я разуваюсь в небольшой прихожей, Саша даёт мне тапочки, берёт мои туфли в руки, внимательно рассматривает, покачивая головой. В моей обуви нет ничего примечательного, кроме, пожалуй, стёртых каблуков.
В кухне чистота и порядок, на что я в душе не рассчитывал. Саша выкладывает содержимое своей сумки на стол, я присаживаюсь на табурет.
- Саш, ты помнишь нашего тренера по баскетболу, Вольяно Юрия Марковича?
- А как же! – отзывается Саша и гремит чем-то в шкафу.
- Так вот он до сих пор ещё работает тренером!
Барковский опять гремит, и, наконец, достаёт начатую бутылку «Столичной». Водку не держит в холоде, отмечаю я машинально. Салат из свежих овощей, нарезанную колбасу и банку «шпрот» он достаёт всё же из холодильника. Тема о нашем студенческом тренере его не тронула, он сосредоточенно наполняет рюмки, подрагивающей рукой.
- За встречу! – поднимает рюмку мой старый товарищ, а вслед за ним и я повторяю: «За встречу!», в глубине души сетуя на то, что приходится делать это утром.
Саша опрокидывает рюмку, и, закусывая солёным огурцом, прикладывает руку к груди, словно прислушиваясь к тому, что у него происходит за грудиной. Потом испытующе смотрит на меня:
- Что нет больше Саши? А? Какие-то обломки, думаешь ты. Нет, не спорь! – и он решительным жестом поднимает обращённую ко мне открытую ладонь. – Нет, Никита! Саша ещё жив! А вот год назад я как то встретил настоящие обломки. Ты помнишь Рому? Ведущий инженер института, красавчик в неизменной белоснежной рубашке с изысканным галстуком. Стоял возле рынка. Бог мой! Кирзовые сапоги, грязная одежда, заросшая, спутавшаяся шевелюра. Но глаза не узнать было невозможно! Узнал и он меня и сразу попросил денег. Собрал всё, что у меня было, но он вернул лишнее, сказал, что оставит себе только на бутылку, иначе – пропьёт все.
Ты думаешь, я вытащил его на беседу, я спросил его: «Рома, что с тобой?» Нет, я поспешил убежать, чтобы не видеть этого зрелища! Этот материал Ник – для тебя. Ты же любишь, как папа Гиляй*, собирать подобные истории. у меня ведь есть несколько твоих книжек. Не скажу, что нравится то, что ты пишешь, но удивлён был сильно, когда книга с твоим именем попала мне в руки. Ты ведь, как и все мы – беглец, и ты сбежал на свой лад, ну а Рома – тот как умел. Те, в ком божью искру жизнь не загасила, стремятся оставить свой след. Что мы после себя оставим? Вот мы и следим. След Роминых кирзовых сапог – чем тебе не памятник заживо погребённому человеку? Ты вот, наверное, думаешь: если он заряжает рюмку с утра, значит с ним всё ясно? Ну, ну. Никита! Как там говорят про писателей: «инженеры человеческих душ» и всё такое. Дорогой мой инженер! Я просто живу новую по счёту жизнь, уже не знаю какую. Я позволяю себе делать то, что раньше не позволял, и на это есть причины. Впрочем, ты нашёл в себе мужества выпить рюмку водки с утра со старым товарищем. А мог бы пройти мимо, как я прошёл мимо Ромы. Признаться, я даже испугался, когда узнал тебя: думаю, вот-вот сейчас сунет руку в карман и протянет трёшку на пиво. Ну, давай, Ник! За тебя!
- За тебя Саша! – как эхо отозвался я, под впечатлением от его монолога. – Знаешь что, Саша. Давай так: ты о себе, я – о себе. Обменяемся нашими историями. Это печально, что мы проходим мимо друг друга, и стараемся этого не замечать.
Саша вытянул свои длинные ноги и упёрся головой в стенку кухни. Его глаза остановились где-то на потолке, он чему-то улыбнулся, потом глянул на меня:
- Не знаю, сгодиться ли моя история тебе для сюжета, но мне это и не важно! Ты всегда отличался тем, что умел слушать, хотя большинство людей трещат без умолку, пытаясь привлечь к себе внимание.
Вот мы с тобой неожиданно столкнулись, посидим, покалякаем, кое-что вспомним и вновь пропадем друг для друга. Но всё же, мы отведали вместе с тобой славный кусок жизни.
Ты помнишь это: во всём были значение и смысл, во всём безудержность и жажда. Не забыл как ездили летом на заработки на Камчатку? Вы тогда вернулись по домам, а я оказался в Риге. Старая Рига, булыжная мостовая. Случайно забрёл в Домский собор. Я не знаток серьёзной музыки, но.
Саша отрывается от стенки, снимает очки. Тёмные тени под глазами исчезают, он неторопливо продолжает рассказывать:
- Там, в соборе, я увидел необыкновенную девушку, услышал музыку, поразившую меня. Я выходил из собора заново родившимся. Мне чудилось, что я в мгновенье постиг что-то сокровенное: это было похоже на разряд тока.
В общем: обыкновенное брожение самонадеянной молодой души! Вряд ли возможно пересказать, что я чувствовал тогда, но прошло уже столько лет, а эта музыка живёт до сих пор со мной от первого до последнего такта. Бывало так: куда-то спешу, лечу. Вдруг, из включенного приёмника звучат эти звуки, и я останавливаюсь. Замираю на месте, не в силах пошевелиться. Потом я нашёл эту вещь на пластинке: токката ре минор Баха. Вступление, по своей мощи – просто сокрушительное!
Так вот. Прошло около восьми лет, прежде чем я снова попал в Ригу. В маленьком кафе, куда я зашёл перекусить, ко мне подошла стройная девушка – официантка. Можно считать это бредом. Но я увидел в ней ту, что сидела передо мной в фойе Домского собора. Словом, я больше уже не проходил мимо этого кафе. Финал – я обзавёлся семьёй. Нет, не женой старик, а именно семьёй. Анна воспитывала одна двоих детей умершей старшей сестры, муж которой, известный архитектор Родион – это фамилия такая, уехал за границу.
Так я стал семейным человеком, можно сказать – счастливым человеком. Мой приёмный сын – двенадцати лет от роду, а младшенькой – Аннечке, было семь. Потом у меня родился свой сынишка, назвали Александром.
У меня всё ладилось, я быстро пошёл в гору, и скоро занял солидную должность в институте. Работы было много, но я старался сделать всё, чтобы поскорее оказаться дома. Меня там ждали. Только открывалась дверь, как за ней раздавался певучий голосок Анюты маленькой: «Папка, что принёс?»
Сказать о том, что я был влюблён – значит не сказать ничего. В институте я смеясь говорил, что жизнь наградила меня двумя Аннами «на шею». Ну , а если серьёзно.. Ты должен меня понять. Вот мы каждый день вдыхаем воздух и перестаём его замечать. Так у большинства мужчин и женщин. Привычка изнашивает всё. У меня было не так. Анна была для меня тем воздухом, который я пил и наслаждался. Каждый раз – как после ливня с грозой. так было с первого до последнего дня. Ну, а когда у меня родился наш сын – я был на седьмом небе.
Сейчас, я думаю о том, что может быть так устроена жизнь, чтобы дать человеку всё, что он желал, а потом сразу отобрать это, чтобы он не возомнил себя богом? Чтобы он снова с вершины свалился вниз и вновь принялся карабкаться вверх? Но ведь даже при лучших раскладах видна прореха бессмысленности во всём, что мы делаем.
Саша задумался. Он снова налил рюмки, но в руки стопку не взял. Мой друг, видимо десятки раз, мысленно переживал свою жизнь, ту первую, счастливую, а сейчас делал это в очередной раз, потому что вряд ли кому из окружения мог доверить сокровенное. Я же жил далеко и вероятность наших дальнейших встреч – была нулевая. Поначалу мне казалось, что он хочет выговориться, и я молчал, мне не стоило мешать ему в этом. Но вот мне показалось, что он хочет поставить точку в своём рассказе. Он перехватил мой взгляд, и заговорил, улыбаясь:
- Никита, ты я вижу, всё время смотришь на мои руки. Тут нет секрета!
Саша встал и вышел в прихожую. Появился с сапожной лапой в руках и. моими туфлями.
- Вот, смотри, как это делается. Этому меня научил мой дед, когда я был ещё мальчишкой. Теперь – пригодилось.
Саша зажал длинную лапу между ног, надел на неё мой ботинок со стоптанным каблуком, и принялся работать. Плоским угловатым ножом он удалил скошенную поверхность и стал прибивать гвоздями каблучную заготовку.
- Кем я не работал за эти последние годы. Теперь остановился на этом. Ты знаешь, получается неплохо!
- Саша, - наконец решаюсь я. А как же Анна? Она что, ушла от тебя?
Более глупого вопроса трудно было представить. Мне, конечно, следовало дождаться продолжения, но я боялся, что его словоохотливость закончится. Саша не поднимал головы от своей работы:
- Да, старик, она ушла от меня, ушла вместе с моим маленьким сыном. Всё просто. На работе зазвонил телефон, я поднял трубку. Женский голос просил подъехать в больницу: «Ваша жена попала в аварию». Это ошибка, твердил я себе, Аня дома. Дома никто не отвечал. Я позвонил соседям. Соседка объяснила мне, что маленький Саша упал во дворе с горки, рассёк губу. Аня повезла мальчика на такси в больницу. Они погибли на кольцевой дороге, зимой. Машину занесло на полосу встречного движения. Знаешь, какой вопрос я задавал себе бесчисленное множество раз? Почему она не позвонила мне, ведь я сам мог отвезти мальчика в больницу. Ответ был один: она не хотела меня беспокоить – ведь я был большим начальником в институте! Из института я ушёл. Не смог выносить сочувствующих взглядов. Смотреть на окружающих было выше моих сил.
Саша взял медный гвоздь, заколотил его в каблук. Он улыбнулся чему-то, заговорил снова:
- Представляешь, колочу вот так гвозди в доме быта, поднимаю голову – передо мной стоит дама из моего института. Рот у неё от удивления открылся, и она никак его не может закрыть – точная копия белой морской свинки, холёной ухоженной, с розовыми лапками и красными ноготками. Я сказал ей: что у вас, давайте сделаю по знакомству. Как ветром сдуло!
Учёные мужи приходили домой вразумить, просили вернуться. Спрашиваю их: «Можете помочь в очень серьёзном деле? Опытный цех частенько без работы. Сделайте милость, соорудите инвалидную коляску!»
В нашем подъезде, на первом этаже, живёт парень, воевал в Афгане. Обе ступни ног оставил на войне. Как-то я зашёл к нему. Вся комната заставлена гимнастическими снарядами. Тренируется! Знаешь – широченная грудная клетка, рельефные мышцы рук, живота. Спортивные штаны перехвачены внизу тесёмками там, где у каждого человека должна находиться точка опоры. Смеётся, говорит, что у него ноги легче чем у гимнастов, и висеть на кольцах он может сколько хочет. Так вот – этот парень здорово помог мне вернуться к нормальной жизни. А коляску ему в институте всё-таки сделали! Только он не любил ей пользоваться. Во двор выходил, становился на руки – и по ступенькам. Вот так! Никита, может чайку по чашечке? Как ты живёшь, рассказывай.
Что я мог рассказать ему? Живу бобылём, пишу книжки. Даже мама не хочет переезжать ко мне в другую республику, потому что предпочитает жить в России.
В прихожей открылась дверь, сквозняк с силой захлопнул форточку у нас на кухне.
- Папа, где ты? – Услышали мы, и в кухню влетела девушка лет двадцати, поздоровалась, цепкими глазами окинула наш стол.
- Анюта, это друг моих студенческих лет, Никита. – Представляет меня Саша. Я решил, что мне пора прощаться.
- Даже и не думайте! – безапеляционно заявляет Аня – Сейчас мы переберёмся в комнату!
 Анюта, скорее всего и есть та приёмная дочь, о которой упоминал Саша. Кажется, она ни сколько не сомневается, что её послушаются. Едва явившись, она овладевает ситуацией. Аня хороша собой, неотразима, она знает, как обращаться с мужчинами – там, где она, происходит самое важное, значительное. Поэтому, недолго думая, она собирает тарелки со стола, открывает шкафчики, достаёт бокалы и свежую посуду.
В прихожей снова хлопает дверь, входит крепкий молодой человек. Саша знакомит нас: «Это Сергей». Другого парня трудно представить рядом с Аней.
Мы садимся за стол в комнате, Аня приносит бутылку сухого вина, разливает по бокалам. Разговор заходит о предстоящей свадьбе. Аня, облучая нас искрами удивительных, зеленоватых глаз, без умолку щебечет, обсуждая предстоящие проблемы. Незаметно делаю Саше знак: пора уходить! Аня догоняет нас в прихожей и обращается ко мне: «Вы обязательно должны прийти к нам на свадьбу! И я, и Сергей – приглашаем Вас!»
Саша провожает меня. На лестничной клетке я захватываю его огрубевшую ладонь, крепко жму:
- Саш, если не уеду до субботы, обязательно приду на свадьбу!
У меня из головы не выходит «Афганец» с первого этажа.
- Не мог бы ты познакомить меня с тем парнем, без ног?
Саша улыбается, и, не выпуская мою руку, говорит:
- Ты только что сидел с ним за одним столом. Это – Серёга.
- Как? Но ведь он же. - растерянно роняю я. Теперь мне, наконец, понятно: почему он в ботинках – и по ковру! Ещё раз крепко жму Сашину руку, бегу по лестнице вниз, мои подбитые каблуки разносят гулкий звук по подъезду.

 

* * *

Накануне свадьбы я прошелся по магазинам, выбирая подарок для молодых. Сервиз, бокалы, столовые наборы – всё это мог принести каждый и тогда наверняка что-нибудь окажется лишним. В конце концов, я решил отдать конверт с деньгами, они смогут потратить их на то, что посчитают нужным для себя. Магазин с названием «Мелодия» привлёк моё внимание, и я зашёл с вполне определённой целью. Я подошёл к отделу классической музыки, где скучала девица в позе скрипичного ключа.
- Девушка, мне нужно посмотреть всего Баха, который у вас есть.
Не буду же я объяснять этому странному созданию, что забыл название той вещи, которую Саша слушал в Домском соборе. Я подумал - читая названия, наткнусь на нужное.
Глаза под наклеенными ресницами, не пожелавшие порадовать меня своим вниманием, спелые губы-вишни, подведённые специальным карандашом. Тонкая бровь взлетела вверх и замерла знаком вопроса: «Чего, чего? Это я тебе должна тягать все эти пластинки?»
На всякий случай, я пробормотал себе под нос заклинание из «Старика Хаттабыча», которое выучил наизусть: «О ты, сидящая в странной клетке с незнакомой надписью «Мелодия» - на колени!»
Подействовало. Нехотя, но она развернула свою «корму» и стала приносить мне «фуги» и «токкаты», среди горы пластинок, я наконец нашёл «Токкату ре минор». То, что надо! Я заплатил за две пластинки и, довольный, отправился к маме. Я включил старенький проигрыватель, поставил пластинку, и прилёг на диван. Старый диван скрипнул и замолк. Вслед за шипением иглы раздался мощный звук первого аккорда. По спине пробежали мурашки. Величественный поток звуков, отталкиваясь от динамиков и будоража воздух, наполнил комнату.

 

* * *

На свадьбе я пробыл недолго. В этот же день поездом мне нужно было выезжать в Москву. В небольшом кафе собрались около двадцати человек – родные и близкие люди. Я сел поближе к выходу, моим соседом оказался архитектор Родион. Он приехал из Штатов на свадьбу к дочери, выглядел нездоровым, и к разговорам не был расположен. Аня несколько раз подходила к нему, была с ним приветлива, но называла Родиона по имени отчеству – её папа – Саша - сидел на этой свадьбе рядом с ней.
Барковский проводил меня на улицу. Мы обнялись, и я побежал домой, к маме.
Прошёл год. У меня из головы не выходила Сашина история, и я решил позвонить ему. Трубку подняла Аня. Она сообщила мне, что Саша в длительной командировке, в жаркой стране, там, откуда вернулся её Сергей. Он помогает Афганцам отлаживать связь. У Ани родился мальчик, его назвали в честь деда Сашей.
Второй раз я позвонил через полгода. На этот раз разговаривал с Сергеем. Он сказал мне: «Саша погиб». Я нашёлся произнести в трубку только одно слово: «Как погиб?» Сергей расценил мой вопрос в прямом смысле, он ответил: «В машину, в которой ехал Саша, выстрелили с обочины из гранатомёта.»
Через месяц после звонка я вновь приехал к маме. Набрав подарков для малыша я отправился к Ане. Она встретила меня в прихожей, её зелёные глаза уже не рассыпали вокруг себя искры беспокойного света, в них, пожалуй, больше стало спокойствия, уверенности в себе.
Аня провела меня в комнату и сказала: « Серёжа скоро придёт с работы. Располагайтесь».
Я увидел фотографию Саши в рамочке, на подставке, взял её в руки. Здесь Барковский – в полувоенном костюме с погончиками, с окладистой бородой – похож на воинственного муджахеда.
- Таким он прилетал в отпуск из Афганистана. Мы с трудом узнали его, когда встречали в аэропорту.
- Аня, может, Саша что-нибудь записывал там, в Афганистане?
- Вы знаете, нет. Ничего такого среди его вещей, которые нам передали, не было. Разве что осталось у меня его последнее письмо. Сейчас посмотрю.
Аня достала из секретера конверт и протянула мне:
- Вот. Он написал его перед самой поездкой, той, что стала для него последней. Он ехал из. Трудно выговорить: Самархель, или Самархейль. Ехал на аэродром, чтобы вылететь в Кабул.
Я раскрыл сложенный листок и прочитал:
«Дорогие мои! Подходят последние мои дни в этой стране. Эту неделю мне пришлось поработать в райском уголке. У вас сейчас февральские метели, а здесь двадцать пять градусов тепла, среди зелёной зоны, окружённой со всех сторон белоснежными шапками гор. Мы прилетели в Джелалабад военным самолётом, но машины в этот день так и не дождались. Нас приютили на аэродроме лётчики. Они пригласили нас в парилку, потом накормили ужином. Здесь, совершенно незнакомые люди, за час общения могут подарить столько тепла, сколько у нас не увидишь за годы.
Утром приехала машина и нас повезли в Самархейль. Водитель- афганец, с ним наш товарищ, как они говорят – шурави. Наш земляк сразу спросил, почему мы без автоматов? Мы, с моим напарником из Тамбова, не знали что ответить, а он сказал: «Ребята, в зелёной зоне – каждый куст стреляет!»
Тут есть такие фрукты, похожие на мандарины, называются – наринч. Попробуешь, будто кислоты хлебнёшь. Половинкой этого цитрусового можно отчистить заржавевшую саблю. Они всё-таки едят их, когда прихватывет желудок. Говорят и от холеры помогает.
В Самархейле нас разместили на вилле с бассейном и садом. Кругом цветут розы, поют птицы. Мысль о том, что идёт война и гибнут люди – кажется здесь дикой. Впрочем, Сергей хорошо знаком с этой моделью рая, так что писать о нём нет смысла. Скоро буду дома и расскажу всё в подробностях. До свидания, мои родные. Целую всех, и поцелуйте за меня маленького Сашеньку».
Я услышал, как в прихожей хлопнула дверь. По голосам понял: пришли молодой отец с сыном.
Я ещё раз глянул на листик из ученической тетрадки, исписанный Сашиной рукой: вот и отлетело, и отшумело. А через порог уже переступила новая жизнь, звучала новая мелодия. Может быть, в один из вечеров, поминая деда, своего отца по жизни, Аня достанет купленную мной пластинку, поставит на проигрыватель, и, посадив сына на колени скажет ему: «Вот, послушай! Эту музыку очень любил твой дед». И зазвучат величественные аккорды «старика Баха», который сумел формулу жизни отобразить на бумаге нотами.

 

 

УТРО В ФЕРГАНЕ

Утро в Фергане, малой столице благодатной ферганской долины. Из динамика в гостиничном номере льётся тягучая восточная мелодия. Тонкой вязью она опутывает остатки сна, возвращая в неуютную обстановку большой комнаты с высокими потолками и облезлыми стенами.
Вчера коридорная дежурная, русская женщина, доверительно сообщила: в номерах возможна бельевая вошь, и ещё – «всяка разная». Посоветовала закрывать окна, когда уходим, частенько обкрадывают.
В наружной раме окна все стёкла выбиты, на подоконнике – густые наплывы краски, потемневшие от времени. Открываю окно с чудом уцелевшим шпингалетом, свежий весенний воздух врывается в комнату. Рассвет рисует на сером полотне чёрными ветками голых деревьев, и вдруг, там, внизу, среди еще спящей природы – бело - розовое облачко цветущей алычи.
Если Вы задумали пойти на базар, самое лучшее время для этого – раннее утро. Не надо спрашивать, где расположено самое людное место в городе, потому что сегодня – последний день навруза, воскресенье, и все, местные и приезжие, идут по широкой улице, где запрещено движение, чтобы закупить свежую зелень и всё необходимое к столу.
По дороге к рынку нас сопровождает всё та же восточная мелодия. Она раздумчиво медлительна, с пронзительными звуками, каким-то непостижимым образом выстраивающими гармонию жизни на востоке, наполненной до краёв щедрым солнцем.
В прохладном воздухе курятся дымы над большими казанами для плова, выставленными на тротуарах. Рядом с одним из них стоит ослик в разукрашенной цветными бляшками сбруе. На его шее висит торба с овсом, и он меланхолично жуёт, не обращая внимания на народ, запрудивший улицу.
Чайхана под крышей на тонких опорах, чайхана под открытым небом. Достарханы, выкрашенные в жёлтый цвет, на дощатом полу ковры с круглыми валиками, подушками, чтобы можно было удобно устроиться для такого неторопливого дела, как чаепитие. Чайханщик в тюбетейке и халате, повязанным цветастым платком, расставляет чайники, с носками окованными медью.
Чем ближе к базару, тем громче музыка, заметнее оживление. Народ задерживается перед двумя вышками, с натянутым между ними канатом. Все пытаются рассмотреть: что делает на самом верху молоденький парень? Чуть позже здесь будет праздничное представление, посвящённое весне и изобилию, и ловкие канатоходцы с шестами в руках будут удивлять зрителей своей отвагой.
Пронзительные звуки музыки становятся всё громче, и мы, наконец, останавливаемся перед входом на базар, перед источниками этих звуков: акустическая система - два больших ящика с динамиками – стоит прямо на земле и сотрясает воздух звуками флейт и тамбуринов.
Красочное изобилие, выложенное горками и горами на прилавках и на земле, предстаёт перед нами во всем своём великолепии. Алеют пучки редиса рядом с сочной зелёной редькой. Лук, петрушка, укроп и всевозможная зелень для приправ облиты водой, капли которой блестят на солнце.
По-настоящему начинаешь понимать, что ты на восточном базаре, когда подходишь к горам арбузов и дынь, сохранившихся с прошлого урожая. Некоторые арбузы и дыни подвешены к жердям на лыке – плетёнке из коры. В подвешенном состоянии они сохраняются лучше, хотя и стоят немного дороже. Когда нам доводится возможность прилетать сюда зимой, мы обязательно покупаем арбузы и дыни – на нашей родине разрезанные ферганские сувениры в это время года производят на окружающих впечатление неизгладимое. Однажды мы притащили в феврале арбуз в баню, угостили банщика, и с тех пор стали самыми желанными его клиентами.
Меня всегда притягивали здесь ряды с сухофруктами. Такого изобилия вряд ли где можно отыскать! Горы золотистой кураги, урюк всех цветов и оттенков – от медвяно-желтого до оранжево-красного, крупный чернослив, сладкий инжир, сушёная дыня (не ел ничего вкуснее!), изюм – белый, чёрный и коричневый. Тут же все разновидности орехов, специй приправ и пряностей, сушёной травы для плова, шашлыка и баранины.
Продавцы за прилавками – в основном мужчины, преобладает типаж «а ля Насреддин» - круглолицый, румяный, говорливый, но есть и худые, длиннобородые, старые аксакалы. Последние – как изваяния, никак не реагируют на шумную толпу вокруг.
Вот один из круглолицых, с ямочками на щеках: весело блестит глазами, призывно машет нам рукой, безошибочно увидев в нас командировочных. Да и как тут ошибиться, когда мы обвешаны большими сумками.
- Ей, командир, ходи ко мне, бери у меня! Мой курага – чистый мёд! Пять килограмма берёшь, один – дарю!
Ну, вылитый Насреддин!
Мы не торопимся закупаться, прицениваемся, ищем сговорчивых торговцев. Да и после закупок, надо возвращаться с полными сумками в гостиницу, а мы ещё не успели отведать местной кухни.
Горячие лепёшки из белой муки выпекают тут же и продают с тележек. Самса, чебуреки, плов, шашлык – всё это продается здесь через каждые пять шагов. Для шашлыка ещё не вечер, а вот самсы – сочных пирожков из запечёного теста с мясом и луком – с утра можно отведать.
Мы останавливаемся возле тандыра – глиняной круглой печи с заслонкой наверху. Худощавый узбек в короткой спецовке, когда-то белого цвета, возвышается над ней, стоя на помосте. Время от времени, он по пояс «ныряет» вниз, чтобы отлепить от горячей глиняной стенки готовые пирожки. Лицо у него красное и мокрое, остаётся только гадать, как он выдерживает свои погружения на дно печи. (Огонь разогревает глиняные стенки печи снизу).
Когда молодой узбек отодвигает заслонку в сторону, в воздух поднимаются запахи, способные разбудить мёртвого. Мы поглощаем сочное мясо с луком и вдыхаем весенний воздух вместе с его оттенками, которыми так богат базар.
Запахи мяса смешиваются с запахами жжёной травы: старый восточный человек, в таком же старом и рваном стёганом халате и обликом дервиша держит в руках цепочки, на которых болтается глиняная плошка-дымарь. За небольшую мзду он обкуривает прилавки со снедью, отпугивая проснувшихся насекомых. Пожалуй, запахов здесь столько же, сколько красок на самом цветистом женском платье.
На людном перекрёстке базара, где ступеньки ведут к крытому павильону на возвышении - старуха – нищенка. Она заунывно поёт то ли песню, то ли молитву, раскачиваясь, словно в каком-то горячечном исступлении. Её единственный глаз цепко хватается за прохожих, жалит их своей настойчивой мольбой, но люди обходят старуху, как прокажённую. Выпрашивая подаяние, она старается протянуть к проходящим мимо нее свою тёмную ладонь, похожую на сухую, сучковатую ветку. Но редко кто подходит к нищенке, чтобы положить в её руку деньги. Скрюченная старуха внушает людям первородный страх, даже человек лишённый предрассудков содрогнётся, заглянув в её горящее око.
Несчастная старуха не понимает, почему люди сторонятся её и ей приходится довольствоваться теми крохами, которые она насобирает за целый день.
Но вот в подземном переходе мы встречаем и «счастливого нищего». И этот – тоже одноглазый! Только его глаз, в отличии от старухиного зияющего провала, закрыт чёрной ленточкой, он держит в руках флейту, извлекая из неё переливистые звуки. Лицо обрамляет седая стриженая бородка. Такого цвета кожу на лице, как этого нищего, увидишь только на востоке - цвет потемневшей от солнца и времени кураги можно сравнить со старым пергаментом, хранящим неторопливый ход мыслей и дел человека, которому некуда спешить, человека, жизненный набор радостей которого невелик, как и невелики притязания на них. Возраст восточного человека определить сложно, можно запросто ошибиться лет на двадцать. Приличные пиджак и рубашка, сидит на плетёной циновке, сложив калачиком ноги, обутые в кожаные сапоги с калошами. Перед ним стоит открытый портфель, ещё приличного вида, на дне портфеля – денежные купюры разных достоинств, и это тоже необходимый антураж, показывающий прохожим, что многие уважаемые люди не обделили старого музыканта вниманием.
Люди охотно поворачивают голову на флейту, и несут приличную мзду, преуспевающему нищему, им стыдно бросать в солидный портфель мелочь.
Над ферганской долиной солнце выкатывается всё выше, и мы, дождавшись настоящего тепла, какого не встретишь в это время в наших широтах, вместо того чтобы закупить дары юга и поспешить в гостиницу, пристраиваемся за столиками, где подают дымящийся плов с тёплыми лепёшками. Чтобы плов не показался слишком сухим, мы запиваем его терпкой и крепкой «Чашмой» - местным портвейном из чёрного винограда.