Тайна прикосновения

Феклуша спала на диване под стеганым одеялом, хотя здесь, на кухне, было теплее, чем во всем доме. Чугунные кружки на печи уже не светились малиновым цветом, и Паша открыла дверцу топки, подложила дров.
И все же почему ей судьба оставила жизнь, а девочку врачи не спасли? Она думает о Марии Антоновне, как о матери, подарившей ей вторую жизнь. В первые же месяцы после возвращения домой Паша получила письмо от своей спасительницы и с тех пор каждый месяц высылала ей свою получку: так они решили с Ваней.
Собственное возвращение в жизнь она не забыла. Долго не могла понять, что с ней: то ли во сне она, то ли в реальности? Но укол в руку она почувствовала и снова погрузилась в сон, на этот раз без черных провалов. Потом Ивановна, пожилая медсестра, рассказывала ей:
— Доченька, когда ты заговорила в бреду, я и поняла — жить будешь! Все звала Бореньку.
Как только Паша почувствовала, что может сидеть, попросила бумагу и карандаш, стала писать письма. Неровные строчки расползались вверх и вниз, бумага становилась мокрой от слез. Она писала Ане, Зине, адресуя письма в Алешки. Жив ли Иван, где Боря?
В обратном адресе Паша указывала полевую почту своей части — надеялась вернуться, не зная, что таковой уже не существует и все остатки войск командарма Ефремова отправлены в Москву на переформирование.
Из медсанбата Пашу переправили на станцию Новоторжскую. В лесу под Пыжовкой снова разворачивался первый в Советской Армии сортировочно-эвакуационный госпиталь, вывезенный из этих мест в тыл в октябре сорок первого года.
По двухкилометровой узкоколейной дороге из Вязьмы сюда подвозили оборудование и хозяйство госпиталя, строительный батальон готовил новые землянки в два наката на сто двадцать мест каждая. Люди работали день и ночь не переставая: фронт не мог ждать, раненые из медсанбатов поступали в наскоро поставленные палатки.
Главврач госпиталя, посмотрев Пашины документы, коротко сказал: «Согласно приказу, я должен отправить вас в Москву, в резерв Главного санитарного управления. Прошу задержаться здесь, оказать помощь госпиталю. У нас острая нехватка персонала!»
После отравления Паша не могла принимать пищу, один вид еды вызывал у нее спазмы в желудке. Она похудела килограммов на десять, чувствовала слабость во всем теле, но лежать наотрез отказалась. Нечего ей занимать место, необходимое раненым!
Паше нездоровилось, шумело в голове, когда почти весь персонал послали на платформу разгружать вагоны, поэтому передвигаться от вагона к машине с ящиком в руках быстро не получалось.
— Эй, девки, шевелись! Что вы как сонные! — зашумел из вагона разбитной солдатик с озорными глазами. Несмотря на прохладную погоду, он сбросил шинель и играючи выставлял деревянные ящики на край дощатого пола.
— Девки у тебя в колхозе остались! — с вызовом откликнулась Паша, вытирая холодную испарину со лба. Девушка, проходившая мимо в надвинутой на самые брови шапке, повернулась к ней, и обе замерли на мгновенье:
— Пашуня, ты, что ли? По голосу тебя признала!
— Катерина!
Подруги обнялись и стали прыгать в лужице, образовавшейся от растаявшего снега. Лейтенант, руководивший разгрузкой, недовольно глянул в их сторону.
— Паша, увидимся вечером. Я в инфекционном отделении, только сегодня прибыла, вместе с грузом.
В эту ночь они говорили до тех пор, пока их не сморил сон. Долго послужить вместе подругам не удалось. Через неделю главврач вызвал к себе Пашу.
— Спасибо за помощь, но приказ мы все-таки должны выполнять. Вам доверено сопровождать раненого генерала в Москву, до госпиталя в Тимирязевке. Самолет за ним уже вылетел, будьте готовы.

 

 

ГЛАВА 11
МОСКВА ЗЛАТОГЛАВАЯ

 

Паша раньше не бывала в Москве, да и на самолете ей пришлось лететь в первый раз. Она ожидала увидеть город в руинах (слышала о том, что столицу немцы бомбили непрерывно), и мирная жизнь на улицах, где все баррикады были убраны и работал транспорт, поразила ее больше, чем те дома, что были разрушены.
На аэродроме под Москвой их ждала специально оборудованная санитарная машина. Генерала перенесли в нее на носилках, и Паша снова устроилась рядом с ним: весь полет он спал после укола, а сейчас его темные глаза на обескровленном лице открылись, смотрели куда-то выше ее головы. Из тела военачальника хирурги извлекли тринадцать осколков, требовалось срочное переливание крови.
На территорию Тимирязевской академии они въезжали в рассветных сумерках. Паша вышла из машины, и ей показалось, что их вывезли за город: главное здание было похоже на дворец, кругом тянулись аллеи, повсюду — клумбы и цветочные вазы. Смотреть на эти красоты ей было некогда, тем более что деревья еще стояли голые. Генерала забрали, а ее повели в приемное отделение госпиталя. Здесь она сдала документы худенькой девушке, имевшей очень усталый вид. Несмотря на это, новая знакомая оказалась разговорчивой. Когда узнала, что Паша прилетела из Вязьмы, стала задавать вопросы:
— Ну, как там? Наши наступают?
— Наступают. Вязьма наша, — сдержанно ответила Паша.
— Ой, что это я! Лучше я напою тебя сейчас чаем, наверное, всю ночь без сна! Впрочем, я тоже не спала! Меня зовут Рая, пошли со мной.
Она привела Пашу в маленькую комнату, где стояли две кровати и небольшой столик и где гостья развязала свой вещмешок и стала доставать оттуда сухари, галеты, банку тушенки. Но покушать ей не пришлось. Пока Раиса бегала за кипятком, Паша, не сняв шинели, отвалилась на койку и мгновенно уснула.
На следующий день ее приняла у себя военврач Усольцева, исполняющая обязанности заместителя главного врача госпиталя. Женщина в очках казалась  строгой. Она посмотрела Пашины документы, предписание, в котором значилось явиться в Главное санитарное управление, еще раз оглядела ее.
— Вы были в окружении под Вязьмой?
— Да, меня спасла местная жительница. Времянка, где мы с ее дочерью прятались в подвале, сгорела. Ее дочка погибла, я осталась жива.
— У меня к вам предложение. Надо поработать в приемном отделении госпиталя. Там девочка осталась одна, и пока никого не прислали. С Главным управлением я согласую.
Паша осталась работать в знаменитой Тимирязевке, а точнее, на том пятачке госпиталя, куда привозили раненых. Ее пространство было ограничено приемным отделением с рядами носилок, выставленных в коридоре, и комнатой, в которой она ела и спала. Здесь проводила она полные сутки, чередуясь с Раисой Усольцевой, дочерью военврача Усольцевой.
Началась весна. Липы покрывались молоденькими листочками, зеленела трава, но эти картины являлись глазам в те редкие минуты, когда удавалось выскочить на улицу. Теперь она уже знала, что находится не на окраине Москвы, а на территории старинной усадьбы «Петровско-Разумовское», где обосновалась Московская сельскохозяйственная академия. Обо всем этом ей рассказывала Раечка, обещавшая сводить Пашу к Большому Садовому пруду, возле которого, как она уверяла, любили прогуливаться посещавшие эти места Короленко, Лев Толстой и Чехов.
На прогулки времени не хватало. Частое недосыпание и нагрузки подорвали и без того слабое здоровье Раечки. Она часто падала в обмороки, и Паша почти насильно укладывала свою напарницу в постель. Ее новая подруга никогда не жаловалась, свое недомогание переносила с улыбкой. Более того, она уговорила Пашу молчать, чтобы, не дай бог, об этом не узнала мать. Однако та сама все видела, тем более что ей частенько приходилось посещать приемное отделение, где каждые сутки дежурные врачи менялись.
Как-то Усольцева вызвала Пашу к себе и без предисловий спросила:
— Вы сутками вместе. Что с моей дочерью?
— Думаю, переутомление. Но она не хочет ничего слушать об отдыхе! Ей нужны два-три дня, чтобы она выспалась.
— У нас некем подменить. Справитесь?
— Конечно! — без раздумий ответила Паша, ей было не привыкать.
Историю Паши военврач Усольцева узнала от дочери (Киселева больше никому не рассказывала о своем сыне). В одно из своих дежурств в приемном отделении она подозвала Пашу и, не тратя время на лишние разговоры, сказала:
— Если ваш сын был эвакуирован, то вам следует обратиться в Центральное управление эвакуации в Богоруслане. Именно так я нашла своих родственников.
«Тетечка», как звал младший персонал меж собой Усольцеву, была строга и неприступна, и Паша, когда она вот так запросто заговорила с ней, просто онемела! Письмо было написано тут же, а спустя месяц пришел ответ из Богоруслана, в котором на машинке было отпечатано всего две строчки:
«Ваш сын, Марчуков Борис Иванович, 1938 года рождения, (регистрация рождения: с. Алешки, Воронежской обл.) эвакуирован в Казахстан, Сайрамский р-н, с. Карабулак».
Паша прыгала до небес! Урывками она писала письма в Алешки, на этот раз со своим московским адресом, но ответа так и не было.
В конце июля у Раисы взяли анализ крови, и гемоглобин оказался настолько низким, что мать приняла решение отправить дочь в Главное санитарное управление, на более спокойную работу. Паше тоже пришло время явиться в это учреждение, где должна была решаться ее дальнейшая судьба. Прислали двух девушек, которым дали три дня на стажировку. Паша готовилась покинуть Тимирязевку: свернула свою шинель в скатку, тщательно выгладила юбку и гимнастерку. Остаток дня она провела рядом с Раисой, держала ее исхудавшую руку с ниточками голубых вен в своих ладонях:
— Вот вольют тебе глюкозы с витаминами, и будешь бегать, как ветер.
— Да уж. Вот только жаль. К пруду так с тобой и не сходили!
— После войны, Раиса, обязательно сходим!
Паша глянула на бледное лицо подруги, кожа которой будто просвечивалась изнутри. Несмотря на нездоровье, эти ставшие привычными темные глаза тоже светились: в них не было ни сомнений, ни страха. Какая же она молодец!
Еще Паша подумала о том, что завтра они уедут отсюда, а письма станут приходить в Тимирязевку. Удобно ли обращаться к военврачу Усольцевой, чтобы забирала ее почту? Впрочем, об этом можно попросить девушек, которые будут работать вместо них.
В приемном отделении Пашу ожидало то, на что она уже перестала надеяться, и то, что заполняло ее мысли все последнее время: конверт! Она выхватила его из рук фельдшера, разносившего почту, помчалась в комнату, а тот все еще кричал ей в догонку: «Танцуй! Танцуй!»
Слезы сами катились из глаз, но и сквозь слезы узнала беглый почерк Ивана. Трясущимися пальцами она надрывала края конверта, сидя на кровати. Тонкий исписанный листик из школьной тетради лег в ее ладони:
«Дорогая Паша! Пишу тебе из Ульяновска, куда нас эвакуировали. Из-за моих легких меня не взяли на фронт, поставили директором совхоза.» Паша неожиданно зарыдала и, бросив лист на кровать, схватила со стула вафельное полотенце, прижала к лицу. «Да ведь жив! Чего ж ты ревешь!» — сказала она вслух и отбросила полотенце.
«Аня забрала из Алешков Борю в Воронеж. Немцы подошли к Воронежу, и Аня с Борей были отправлены в Казахстан, Сайрамский район, село Карабулак. Недавно получил от Ани письмо, ее мобилизовали, а Борю отправили в Чимкентский детский дом. Следом пришло твое письмо, его мне переправила из Алешков Зиночка. В сорок первом, в сентябре, она родила сына и живет у родителей. В Алешки, когда Жорж уехал на фронт, приехала еще и Галка с дочерью. Теперь ты понимаешь, почему Аня забрала Борю.
До Алешков немцы не дошли, не было их и в Новохоперске. Зина писала, что Володька твой из ремесленного училища в Воронеже ушел на фронт.
Мы планируем в следующем месяце возвращаться, а куда, еще не сказали. Как только вернусь, заберу Борю. Пиши на мое имя в Алешки, Зиночка будет знать, где я нахожусь. Желаю тебе возвратиться скорее домой в добром здравии, знай, что я жду тебя! Целую. Ваня.»

На следующий день военврач Усольцева вышла к машине, чтобы проводить Раису и Пашу в Главное управление. Она наказала дочери не забывать пить лекарства, а затем повернулась к Паше:
— Спасибо вам за работу! Жаль вас отпускать — к сожалению, в приемном отделении далеко не все справляются. Кстати, мой вам совет: пишите рапорт по команде, вам обязаны предоставить отпуск!
В санитарной машине, приспособленной для перевозки раненых, не было окошек, и когда они вышли на улицу, Паша замерла, у нее перехватило дух. Прямо перед ней — Кремль и Красная площадь, собор Василия Блаженного. Такое она видела только в кино!
— Ой, Раечка, дай минуточку наглядеться, я в Москве в первый раз! Мне такое понарассказывали, что просто ужас! Что Москву бомбят каждый день, что «зажигалки» падают с неба на крыши домов!
— Так и было. в сорок первом и сорок втором. Почти каждую ночь мы со старшей сестрой по сигналу воздушной тревоги бежали в подвал соседнего дома, в бомбоубежище. Ночи темные, ни огонька вокруг, только по небу бегают лучи прожекторов; пулеметные трассы, разрывы снарядов. Я страшная трусиха, бежала не чувствуя ног, а сейчас вспоминаю: даже в этом страшном небе была какая-то красота, ведь наши не давали фашистам там места. Грохот стрельбы зениток, падающие с неба осколки — все это было похоже на какой-то адский фейерверк. Ты с фронта, тебе не надо об этом рассказывать. В парке культуры Горького лежат остатки сбитых немецких бомбардировщиков. Сейчас, может, уже и убрали. По всей Москве работали специальные восстановительные полки. В августе сорок первого у Никитских ворот упала большая бомба. Памятник Тимирязеву был сброшен, разрушено все вокруг. Представляешь, уже на следующий день площадь была заасфальтирована, а памятник стоял на месте!
В Главном санитарном управлении повторилась история, знакомая Паше: ей предложили поработать в архиве при управлении. Когда объяснила, что она с сорок первого года на фронте, ее сын эвакуирован в Казахстан и ей необходим отпуск, кадровик предложил ей дождаться назначения в действующую часть — отпуск могут предоставить только там. Паша написала Зине, чтобы она выслала ей свидетельство о рождении сына, а в сентябре получила назначение в шестьдесят четвертую зенитную артдивизию и с документами отправилась в одну из московских средних школ, где расположился штаб формируемой части. Вместе с бумагами она везла и заранее написанный рапорт на имя командира с просьбой о предоставлении отпуска.
Принял Пашу начальник штаба дивизии полковник Зейглиш. Его кабинет располагался в бывшей учительской, здесь же стояли железная армейская кровать и стол с кухонной утварью. Полковник был крупным мужчиной с бритой головой и короткой щеточкой усов. Пашин доклад не вызвал какой-нибудь реакции у начштаба: он достал папку из стола и рассматривал в ней какие-то бумаги .
Паша терпеливо ждала. Полковник пожевал нижнюю мясистую губу и неожиданно спросил:
— Вы явились в Главное управление в августе. Где вы находились с марта месяца?
— Работала в эвакуационном госпитале под Вязьмой, затем в Тимирязевке. Справки я отдала в управление, и они должны быть в личном деле.
— Я вижу эти бумаги. Хотел услышать от вас. Полтора года вы отсиживались у этой женщины. Как ее фамилия?
Паша поняла, что на столе полковника ее личное дело вместе с объяснительной, которую заставили писать женщину, спасшую ей жизнь.
— Вьюгова Мария Антоновна. Выбора не было — умереть или плен. Но тогда я бы не стояла здесь перед вами.
— Вы не стояли бы здесь, если бы Жуков не дал органам распоряжения не трогать окруженцев!
Паша почувствовала, что сейчас скажет нечто такое, о чем потом придется жалеть. Ее подмывало спросить, а был ли он сам в окружении, этот лощеный тип? Но она не забыла, что в кармане гимнастерки у нее лежит рапорт об отпуске.
— Товарищ полковник, вы не забыли, что перед вами женщина? У меня есть к вам просьба. Насколько я знаю, формирование продлится месяц. Мне нужен отпуск, чтобы забрать своего сына из Казахстана, куда он был эвакуирован в детский дом.
Она улыбнулась, надеясь, что это смягчит ее напоминание, и протянула ему рапорт. Война не война, но на мужчин улыбка действовала!
Кажется, она ошиблась.
Полковник, пожевав снова губу, прочитал рапорт. Сложив листик надвое, он разорвал его и бросил в урну.
— Найдите сержанта Уфимцева, он вас разместит и выдаст все необходимое. Представьтесь руководству медсанбата. Все!
За дверью Паша расплакалась, но решила добиваться своего. Она ждала письма от Зины. А пока она просыпалась в 7-м «Б», в классе, где стояло около сорока кроватей. Здесь жили не только девушки из медсанбата, но и зенитчицы, прошедшие ускоренные курсы подготовки. Поговаривали, что в сентябре школы возобновят свою работу и их переведут в какое-то учреждение. Но прошел сентябрь, и все оставалось на своем месте. Дивизия ждала поставок вооружения, и время для частей проходило в учебе.
В первых числах октября случилось два события, которые много значили для Паши. Приехала к ней в гости Раечка, привезла письмо от Зины. В нем было свидетельство о рождении Бори. Зина писала о том, что Иван с хозяйством совхоза «Комсомолец» прибыл на станцию Таловая и размещается в селе Александровка.
Раиса приготовила для Паши и второй сюрприз: она достала из сумочки два билета в Большой театр:
— Паша! Мы идем с тобой на «Севильского цирюльника»! «Большой» недавно отремонтировали. Говорят, на первую постановку, оперу «Иван Сусанин», распределить билеты приказал сам Сталин. В первую очередь — строителям-ремонтникам театра, колхозникам, рабочим предприятий, воинским частям. Особенно — зенитчикам, защищавшим Москву.
В погожий солнечный день Паша стояла на остановке метро, поджидая Раису. Москва нравилась, но путешествовать в метро ей приходилось редко, и она не очень любила эти поездки.
Раечка появилась в легком плаще и берете, и Паша опустила глаза на свои до блеска начищенные сапоги: у нее не было ни платья, ни туфель, тем более такого роскошного плаща. Рая рассмеялась:
— Не переживай! Там большинство будет в сапогах и при погонах! Эта моя одежда сейчас не в моде. А ты — просто красавица, хоть и в гимнастерке!
Рая взяла подругу под руку, и через несколько минут они были на эскалаторе. С этим техническим удобством ей пришлось познакомиться в Москве впервые, и эскалатор произвел на Пашу странное впечатление. Фигуры и лица людей, проплывающие мимо нее, появлялись и пропадали, как в какой-то ленте кино: это были живые люди, со своими горестями и переживаниями, и каждый из них, появляясь перед Пашей, исчезал навсегда, и ей никогда не узнать, чему эти люди радуются и чем опечалены.
Паша смотрела в чужие озабоченные лица, и вдруг неожиданно всплыло знакомое лицо! «Георгий! Жо-ра!!!» — Пашу словно ударило током, и она закричала что было силы, повернув голову вслед удалявшейся фигуре майора в кителе. Он поднял руку и помахал Паше, а она продолжала кричать, и все на эскалаторе повернулись.
— Давай, срочно наверх! — скомандовала Рая.
Георгий ждал возле эскалатора.
— Пашуня, ты ли это!?
Он обнял Пашу, и ее слезы ручьем полились на его новенький китель с орденами. Наконец Паша успокоилась.
— Я был в отпуске, в Алешках. У Зиночки сын растет, Слава. Галка моя с дочерью, Риммой. Борька твой.
— Я знаю! Пытаюсь получить отпуск, чтобы забрать его!
Торопясь и сбиваясь, Паша стала рассказывать свою историю и про то, как полковник Зейглиш порвал ее рапорт.
— Паша, я тебе помогу, научу, что надо делать. Здесь я пробуду еще десять дней, давай увидимся.
Жорж достал из накладного кармана маленький блокнот и карандаш, и Паша разглядела на его груди два ордена Красной Звезды.
— Куда это мы так спешим?
— Не поверишь! В Большой, на «Севильского цирюльника»! А это моя подруга, Раиса!
— Очень приятно. Георгий, штурман эскадрильи дальней авиации! Паша, я приеду завтра в твою школу и сам зайду к начальнику штаба! До завтра, приятных впечатлений!
Большой театр и «Севильский цирюльник» — все это прошло для Паши, как счастливый сон: она робела среди непривычного ее глазам богатства, огромного количества военных и звезд на погонах.
Непрестанные мысли о сыне обрели теперь надежду, и она слушала Раю, а сама пыталась представить себе далекий Казахстан, песок и верблюдов. И этот детский дом, в котором жил ее Боря. Раечка не замолкала ни на минуту:
— Паша! Здесь, в вестибюле, два года назад разорвалась тяжелая бомба. Эти скульптуры в нишах, лепнина, дубовые двери — все было разрушено. Перекрытие вестибюля обвалилось, были повреждены живопись свода и стен, разрушены ступени парадных лестниц.
— Я не могу в это поверить! — отзывалась Паша, оглядывая главное фойе.
— Я была здесь зимой сорок первого. Работы шли вовсю, несмотря на то что здание не отапливалось!
Для Паши все происходящее вокруг перестало походить на реальность: первые впечатления всегда самые сильные, но и обстановку праздника в театре, и роскошную архитектуру, и мягкие кресла, и таинство действия на сцене — все это заслонило лицо Жоржа, его слова: «Не волнуйся, поедешь ты в отпуск, чего бы это мне ни стоило!»
А вдруг не получится? Вдруг Боря заболеет в детском доме — кто о нем там позаботится, в далеком Казахстане? Скорее бы кончилось это представление, скорее бы утро следующего дня!
Жорж приехал рано, как обещал. Он забрал Пашин рапорт об отпуске и отправился к командиру полка. Эти десять минут показались Паше вечностью. Наконец он вышел от него, улыбаясь, размахивая подписанным рапортом:
— Осталось выписать проездные и отпускной билет! Пошли к начальнику штаба!
Полковника Зейглиша явно не обрадовал визит Паши в сопровождении фронтового летчика с орденами на груди. Изображать каменную неприступность было бесполезно, и он, бросив уничтожающий взгляд в сторону Паши, черкнул на рапорте: «В строевую часть».
Жорж помог взять билет на поезд «Москва — Алма-Ата», а на следующий день отвез на вокзал на штабной машине. Летчику через неделю предстояло отравляться на фронт. Они стояли на перроне возле вагона, и Жорж взял Пашины ладони в руки:
— Заканчивай свою службу! Ты нужнее своему сыну. Вернешься в Москву, сразу отнеси письмо члену военного совета, по адресу, который я тебе дал. Ты должна написать все как есть! Вложи туда копию свидетельства о рождении сына.
Паша смотрела на Георгия. Лицом он чем-то напоминал Ваню, но с тех пор как она видела его в Алешках, сильно изменился. Переносицу разделяла решительная мужская складка, а лоб до самых волос был прочерчен появившимися морщинами. Его добрые светлые глаза улыбались, но за его улыбкой крылась тень неизвестности: вернется ли он домой, придется ли увидеться снова?
Уже в поезде Паша продолжала думать о Жорже. Они виделись всего три раза: первый раз она была девчонкой — Жорж одаривал их с Зиночкой подарками в Борисоглебской школе. После этого он снился ей. И она вольно или невольно сравнивала с ним всех парней. И не напрасно: здесь, в Москве, в эту страшную войну, он будто явился из снов, чтобы помочь Паше, чтобы сделать, казалось, невозможное! Еще два дня назад она не могла себе представить, что будет сидеть в поезде. Боже! Дай ему вернуться домой здоровым!

 

 

ГЛАВА 12
ПОЧЕМУ ЖИВА ПАМЯТЬ

 

Паша вернулась в спальню, заглянула в кроватку к малышу, забралась под одеяло, но так и не уснула. Она понимала, что в этот день они с Ваней и малышом чудом спаслись, и в ее жизни уж больно много чудесного!
Этой ночью она вновь ехала в поезде, который останавливался на каждом полустанке, вспоминала, как бегала на станциях за кипятком, чтобы запить галеты из сухого пайка. Пассажиров было не очень много: к этому времени движение людей на восток остановилось, все возвращались из эвакуации.
На третьи сутки днем стало заметно теплее, в окнах вагона появились хлопковые поля, на полустанках возле плетневых мазанок толпились старики казахи, предлагая помидоры, дыни. Паша хотела купить дыню для Бори, но потом отказалась от этой мысли. Ей предстояло нести в эту жару на себе скатку шинели, вещмешок.
В Чимкенте она добралась на попутке до детского дома, под который была переоборудована бывшая школа. За забором стояли высохшие акации, под ними на пыльной площадке носилась босоногая ребятня. С замиранием сердца Паша остановилась, надеясь увидеть своего мальчика: а вдруг она его не узнает? Но нет, его здесь не было.
В кабинете заведующая детским домом, пожилая казашка, с любопытством смотрела на старшего лейтенанта медицинской службы, приехавшую в такую даль из самой Москвы.
— Боря Марчуков? А его забрала женщина, с неделю назад. Чуть постарше вас будет.
Паша выронила вещмешок из рук.
— Как? Кто его мог забрать? Куда забрали?
— Сейчас, сейчас. Посмотрим.
Заведующая наклонилась над амбарной книгой:
— Вот: Киселева Анна Ивановна. Вот ее паспортные данные.
— Куда они уехали?
— Они отправились в Чимкентский военкомат, вместе с представителем из военкомата.
Через час Паша была у военкома Чимкента.
— Да вы не волнуйтесь, присаживайтесь! Все хорошо с вашим сыном! — уговаривал ее высокий полковник. Под орденскими планками боевых наград на груди полковника висела на преревязи высохшая рука.
— Тут такая история! Мы призвали вашу сестру в действующую армию, но она проявила завидный характер. Даже не знаю, как ей это удалось, но через десять месяцев она вернулась и заявила мне: «Я этого мальчика не брошу! Его мать, моя сестра, на фронте. Я не дам ему остаться сиротой!» .
Здоровой рукой военком снял трубку и при Паше дозвонился в Манкент.
— Вот видите! Они в Карабулаке.
Чтобы попасть в Карабулак, Паше нужно было снова сесть на поезд до Манкента. В поезде она уснула и проехала станцию. Сошла ночью на полустанке, спросила у путевого обходчика — единственной живой души, где дорога на Манкент. Ночью было холодно, пришлось надеть шинель. До места — тридцать пять километров. Поезд в обратном направлении появится только через сутки. Паша подумала, что в детстве она ходила и большие расстояния через лес, а здесь была степь, лунные проблески из-за редких облаков убегали к далекому горизонту. Она закинула вещмешок на плечи и пошла по твердой пыльной дороге, уходящей за невысокий холм: зыбкий холодный свет только подчеркивал пустынность этого места.
Паша шла уже около двух часов. В песке по обе стороны дороги слышалась какая-то возня, писк грызунов напоминал о том, что мелкие хищники тоже не спят. В поезде она слышала о стаях шакалов, которые стали перебираться поближе к жилью, к дорогам. Она глянула на свою союзницу луну: та спряталась за облако, Паша почувствовала себя одинокой и на всякий случай положила руку на кобуру с револьвером.
Она обернулась назад и увидела свет фар. Неужели машина? В это невозможно было поверить! Свет приближался, Паша встала посреди дороги, не веря своей удаче.
Грузовая машина остановилась посреди оседающей пыли, из дверцы появился человек в форме: «Залезай в кузов!» — крикнул он.
В кузове было еще четверо: милиционер с винтовкой и трое казахов со связанными за спиной руками. Как выяснилось, в Манкент везли пойманных дезертиров.
Крестьян-казахов сгрузили в милиции, дальше машина военкомата отправлялась на сборный пункт. Паша уговорила водителя прихватить ее с собой и высадить на дороге в Карабулак. «Э, женщина! Зачем в ночь? Переночуй на сборном пункте, места есть, утром найдешь попутка», — настаивал молодой казах-водитель. «До Карабулака пятнадцать километров, это два с половиной часа пешком», — размышляла Паша, твердо решив идти в Карабулак. «Дорога от моего гаража недалеко, доедем, я покажу», — деловито сообщил молодой сын степей.
Был первый час ночи местного времени. Паша думала о том, что если останется ночевать, то потеряет еще сутки из десяти, отпущенных ей.
На сборном пункте снова повезло: в телегу, запряженную лошадью, грузил свои музыкальные инструменты ансамбль народной музыки из Карабулака. Они выступали перед призывниками, потом загостились у родственников, но в Манкенте остаться не захотели, решили ехать домой ночью. Возраст казахов был более чем почтенный, но три музыканта сразу согласились взять с собой девушку со звездочками на погонах.
Один из музыкантов оказался народным акыном — сочинителем песен. Всю дорогу он распевал под нос самую длинную песню, которую слышала Паша. Вероятно, почтенный аксакал пел о бескрайних просторах степи, о дороге, ночном небе, звездах. Одеты все трое были в теплые стеганые халаты, подпоясанные цветастыми платками не первой свежести, на головах — теплые шапки из овечьей шерсти. Казахи сидели на досках телеги, поджав ноги, что казалось Паше немыслимым: она пристроилась сзади, свесив ноги с ходка. Вскоре Паша стала засыпать под мерный скрип колес и монотонную песню, голова — клониться набок, и она вздрагивала, боясь повалиться.
— А ты ложись, дочка! Ложись, не бойся! — ласково сказал ей седобородый, тот, что сидел ближе. Он бросил ей под голову мешок, набитый сухой травой.
Паша отметила про себя, что старики сдержанны, не пристают к ней с расспросами. В ее деревне за несколько минут попутчики умудряются узнать все о новом человеке. Когда она сказала, что едет забирать сына и назвала его имя, имя сестры, она тут же услышала то, что ожидала: в небольшом селении жители знают друг о друге все.
— Наш доктор Аня с мальчиком живет у почтенного Бекбулата. Был род, однако, большой, но теперь старики одни, с внуком.
Паша проснулась, когда телега остановилась. Было темно, и она едва различила рядом полуразрушенную от времени глиняную стенку-забор.
— Приехали, дочка!
Казах подвел Пашу к проходу в стене с незакрытой калиткой.
— Иди прямо туда! Двери у нас не закрывают!
— Спасибо вам большое!
Мелкими шагами Паша пробиралась к двери, пытаясь привыкнуть к темноте. Очертания мазанки с крышей, крытой камышом, обрисовались на фоне более светлого неба. Дверь от толчка поддалась, жалобно скрипнула, и Паша оказалась в непроглядной темени. Спички у нее были в кармане шинели. Чиркнув спичкой, увидела вторую дверь, покосившуюся, темную. Она зашла в небольшую комнату и увидела при неверном свете огонька двух женщин, спящих на полу, а кто-то спал на единственной кровати. Спичка погасла.
— Аня! — позвала она негромко, потом громче: — Аня, проснись!
— А? Что? Что вам, Мария Федоровна? — отозвался знакомый сонный голос.
— Это я, Паша! Аня, вставай! — говорила она, дрожащими руками доставая вторую спичку. Слабый огонек высветил расширенные глаза сестры, и она тут же то ли крикнула, то ли простонала:
— Паша!
Наконец-то она окончательно проснулась, зажгла керосиновую лампу на табуретке, бросилась к Паше и разрыдалась, обнимая ее.
— Как Боря? Где он? — спросила та, отстраняя сестру руками.
— Да все нормально. спит на кровати. — сквозь рыдания выдавила Аня.
Паша осторожно пробралась среди спящих, отвернула лоскутное одеяло, в тусклом свете керосиновой лампы увидело худенькое личико и поняла: с едой тут небогато. Слезы потекли у нее по щекам, она поцеловала сына, вернулась к двери и стала лихорадочно выворачивать провизию из рюкзака. Несколько девчат, зная, что она уезжает за сыном, отдали ей свои сухие пайки.
Они сели на табуретки за единственный стол и, перебивая друг друга, стали говорить, говорить.
— Подожди, Аня! А это что за женщины, тоже эвакуированные?
— Представь себе! Они приехали только вчера, их прислал за Борей Иван Петрович. Это Мария Федоровна Струкова, вторая — Настя. Так что весь совхоз Петровича в полном сборе!
Аня говорила своим обычным громким голосом, не заботясь о том, что может разбудить спящих женщин. Она принялась стелить на полу для себя:
— Ты с Борькой поспишь!
Неожиданно какая-то тень соскользнула с кровати, и худенькое тельце мальчика прижалось к Пашиной юбке. Он обхватил ее колени руками и молча стоял, задрав вверх подбородок.
.Утром состоялся настоящий пир, куда были приглашены почтенный Бекбулат и его жена с маленьким Абдунаби. Старик в своем старом залатанном халате был похож на нищего-дервиша. Его тюрбану на голове было столько же лет, сколько Паше. Но на сморщенном лице с жидкой белой бородкой узенькие горели щелочки глаз. Эти щелочки теплели, когда он смотрел на Борьку, и видно было, что его не радовало известие о том, что его гости уезжают, — он уже привык к этим русским людям. Казах слабо говорил по-русски, плохо видел и слышал, от каши с тушенкой отказался, тем более от совхозного сала Марии Федоровны, но предложил всем плов без мяса, из старых запасов риса.
Выяснилось, что женщины, посланные за Борей, ехали в одном поезде с Пашей, но они вышли в Манкенте. Если бы Паша осталась ждать обратный поезд на полустанке, где она оказалась, то не застала бы здесь никого. Сегодня утром все женщины вместе с Борей должны были уехать в Манкент и сесть на поезд.
Услышав об этом, Паша расплакалась. Борька ни на шаг не отходил от матери. Увидев ее слезы, он, сдвинув брови к переносице, решительно сказал: «Не плачь!»
— Это я от радости, сынок! Больше уже не буду! — она взяла его шершавые ладошки в руки, прижала к губам и заплакала навзрыд. — Аня, что же у него цыпки на руках! Смотри, все в корках!
— Пашуня! Здесь воды попить не хватает. А мыла — днем с огнем не найдешь! Ничего, приедем домой, мы его отчистим, как новый пятачок!
Бекбулат помог найти в селении повозку за деньги, которые предложила Паша. Он вышел проводить своих постояльцев и долго стоял у своего развалившегося забора, приставив ладонь ко лбу.
Вокзал в Манкенте был полон военного и гражданского люда. Поляки сформированного полка ожидали отправления. Они расположились на всей свободной территории, лежали по всему перрону на шинелях, подставляя лица щедрому южному солнцу. Начальник станции даже не захотел выслушать Пашу: «У меня задача отправить боевое подразделение. Нет ни одного свободного места!»
Паша пристроила женщин с Борей за вокзалом, на единственном свободном пятачке, напоминавшем своим видом клумбу:
— Никуда не сходить с этого места! За водой идет кто-то один, в туалет Борька сходит и здесь, под чинарой. А вы — только по очереди! Я в Манкент, к военкому! До вечера у нас времени хватит.
Паша ехала на попутке, в кузове, и гадала: «Что за человек военком? Русский, казах? Казах — вряд ли. Главное, чтоб человек был!»
Что ж, и здесь ей повезло! Усталый полный мужчина кричал кому-то в телефонную трубку отборным матом. У Паши отлегло на сердце: она с каких-то пор стала доверять людям, умеющим так ругаться, и в том, что перед ней человек русский, не оставалось сомнений. Он только мельком глянул на нее и, кажется, даже никак не отреагировал на ее слова: «Я нашла сына, везу домой, мне надо успеть на фронт.»
— Садись пока! — рявкнул он, самозабвенно продолжая ругаться.