Тайна прикосновения

— Ну, вот и хорошо! Полк начнет выдвигаться на передовые рубежи, мы остаемся здесь. С условной линии фронта, из санитарных взводов, к нам начнут поступать раненые. Младший врач Митрохин организует прием и сортировку, твоя задача — ассистировать мне, так как ты имеешь такой опыт. Все как в учебниках! Вопросы?
— Вопросов нет. — Какие-то секунды Паша задержала свой взгляд на полевом телефонном аппарате, стоявшем рядом с керосиновым фонарем на столе.
— Тогда свободна! — сказал военврач и провел ладонью по своему черепу с редкой растительностью.
— Есть просьба, Петр Сергеевич! — Паша впервые назвала Утвенко по имени-отчеству. — Если это возможно. позвонить в Воронеж.
— Ого! Я сам туда с трудом дозваниваюсь. Это какая же такая надобность, если не секрет? Небось амуры?
— Мне справиться о сыне.
— Вот оно что! И с кем же сын, с родителями?
— Нет, с сестрой.
— Ну, что ж. Попытаюсь тебе помочь. Куда звонить?
— Двенадцатая клиника, хирургия.
— О! Там у меня знакомые работают.
Еще не хватало! Может, этот Переверзьев, что имел виды на Пашу, и есть тот знакомый?
Утвенко уже крутанул рукоятку на аппарате и жестким тоном, будто он был комдивом, бросил в трубку:
— Утвенко. Мне «Ромашку»! — военврач жестом предложил Паше присесть.
— «Ромашка»? Утвенко! Мне «Донской»! Занят? Вот едрит твою налево! Жду на проводе! «Донской», мне двенадцатую клинику. Коммутатор? Соедините меня с хирургией!
Утвенко глянул на Пашу.
— Тебе повезло, с первого захода! Вот! Дежурная сестра, разговаривай!
Паша взяла трубку.
— Пригласите, пожалуйста, Киселеву Аню! Как не работает?
— Выходит, не повезло! — сказал Утвенко, забирая трубку.
— Да нет, она работает, только сегодня сменилась с дежурства.
— Что ж, Киселева! Значит, заходи другой раз. А порядок с приемом личного состава полка наведи. Как зовут твоего сына?
— Боря.
— Борис — хорошее имя! А почему у тебя нелады с фельдшером Липатовым?
Анатолий — видный парень, толковый.
— Был бы толковый, были бы руки короче, товарищ военврач! Что он о себе возомнил?
— Ну, теперь ты старший фельдшер! Разрешаю ставить его по стойке смирно!
— Есть, товарищ военврач! — улыбнулась Паша и, приложив руку к пилотке, четко развернулась на каблуках.
— Вот это порода, едрень ее в корень! Бой-дивчина! — пробормотал себе под нос Утвенко, довольно оглядывая ладную фигуру девушки в армейской форме. — С такими не пропадем!
 

* * *

Только через неделю, за день до начала учений, Паша вновь дозвонилась в больницу. На этот раз Аня была на месте. Паша не могла поверить тому, что услышала: Иван забрал Борю и увез к родителям, в Алешки. С мая у него начиналась полугодовая преддипломная практика, и он вернулся домой, на свою должность старшего агронома совхоза.
— Аня, как ты могла? Ведь ты же обещала! — выдохнула в трубку Паша.
— Пашуня, прошел слух, что будут призывать всех, и если тебя — мать — призвали, то меня незамужнюю — тем более, хотя главврач и божится, что не отдаст. Пусть Борька побудет с отцом, а через месяц закончатся сборы, возьмешь отпуск, съездим в Алешки, а потом в Карачан, к нашим. Батя прислал письмо, обижается, что не приезжаю, пишет, что Володька заканчивает десятилетку, учится хорошо.

Утвенко и его врачи целыми днями проводили практические занятия в боевых подразделениях. Солдат надо было обучать оказывать взаимопомощь при ранениях до прибытия санитара, используя индивидуальный пакет. Спасение жизни во многом зависело от грамотной первой помощи, от способов эвакуации и от близости медиков к линии боя. Работать было над чем! Наблюдая, как молоденький солдат в окопе накладывает «подушечки» на условное входное и выходное ранение на руке своего товарища, Утвенко комментировал его действия:
— Ты что лыбишься, как Дуня с мыльного завода! Вот когда попадешь под настоящий обстрел, будет тебе не до улыбочек, рядовой Ивчин! Или ты кроме лопаты, мать твою, ничего в руках не держал?
Сам Утвенко участвовал в финской кампании, имел ранение и знал не только теорию военно-полевой хирургии.

* * *

Ранним утром Пашу разбудили звуки ударов по рельсу, означающие тревогу. Санитарная рота высыпала из палаток и строилась с противогазами напротив полевой кухни. Рядом становились взводы снабжения и подвоза. Учения шли полным ходом, личный состав полка находился «на передовой, в состоянии войны», и тревога в таком положении вряд ли была уместна.
Из своей палатки вышел Утвенко, его фуражка была надвинута на самые брови. Какую-то минуту он осматривал людей в строю. Было видно, что он взволнован, от плотно сжатых губ прорезались глубокие складки. Выдержав необычную паузу ( Утвенко всегда говорил без промедления!), он заговорил:
— Товарищи! Фашистская Германия без объявления войны напала на нас! Вражеская авиация бомбит наши города! Учения отменяются! Слушай приказ командира: все имущество подготовить к транспортировке на железнодорожную станцию. Пункт прибытия — Воронеж. Переформирование дивизии — и на фронт, бить врага!

* * *

В Воронеже, как только выдалось время, Паша помчалась на Карла Маркса. Там она застала только соседок. Ей сообщили, что двадцатого числа Аня взяла отпуск по семейным обстоятельствам и уехала в Карачан, к заболевшей маме. Паша всплакнула в опустевшей комнате, но тут же вытерла слезы, достала свой альбом с фотографиями. Пожелтевшая карточка папы и мамы, фотография маленького Борьки. Она подумала и положила в плотный конверт еще и фото Ивана. Он улыбался здесь своей белозубой улыбкой.
Паша взяла самое необходимое из вещей, в том числе теплый свитер. Нашла лист бумаги, карандаш, села за стол, задумалась. А может, Аня успеет приехать? Неделю или больше они пробудут в Воронеже. Номер полевой почты по прибытии на фронт наверняка поменяют. Подумав, она написала:
«Анечка! Не знаю, получится ли еще раз зайти в нашу комнату. Скоро отбываем на фронт! Если что со мной — не забудь о Боре. Думаю, что у родителей Ивана ему будет лучше. Ведь Ваня тоже уйдет на фронт. Все говорят, что война будет недолгая, и я не могу остаться в стороне, спрятавшись за Борьку. Медработников в армии не хватает. Обнимаю тебя, до встречи!»
Она приписала внизу сначала номер полевой почты, потом несколько слов:
«Возможно, полевая почта поменяется. Ты можешь узнать ее в военкомате. Запомни: девятнадцатая дивизия, тридцать второй стрелковый полк.»
В коридоре Паша столкнулась с соседкой Марией. Та всплеснула руками, разглядывая ее с головы до ног:
— Пашуня! Мой бог! В гимнастерке тебя не узнать! Вот ведь что наделали ироды проклятые! — запричитала она, и по ее мясистым щекам потекли слезы. — Ну, ничего, всыплет им Красная армия по первое число!
Обняв Марию, Паша бегом направилась на главпочтамт. Здесь творилось невероятное: толпы народа, желающие позвонить, стояли у окошек операторов. Пробиться было невозможно. В углу, за стеклом, она увидела военного с красной повязкой. Рядом со стойкой стоял патруль: два солдата и офицер с кобурой на ремне.
— Товарищ! — крикнула она военному, стараясь привлечь к себе внимание. Его усталые глаза прошлись по Пашиной фигуре, он подошел к окошку, давая понять, что готов выслушать.
— Не можете ли помочь позвонить мужу? Через неделю на фронт, а.
— Да вы что, шутите! Все линии переполнены! Пишите телеграмму, постараюсь до вечера отправить. — И он протянул Паше чистый бланк.
Что она может написать Ване в телеграмме? Подумав, она адресовала телеграмму на совхоз:
«Ваня! Найди для Бори, чтобы смотрела за ним, женщину непризывного возраста. Твои родители все-таки пожилые, всякое может быть. Если захочешь меня разыскать, адрес у Анны».
Паша не могла знать, что в это время Иван подъезжал на поезде к Воронежу, что уже на следующий день он явится в военкомат и запишется в десантно-штурмовую бригаду на том основании, что у него к тому времени был десяток прыжков с парашютом.

* * *

В ту ночь, когда Паша привезла родившегося сына домой, она так и не сомкнула глаз: ловила каждый звук, доносившийся из детской кроватки, поминутно вскакивала, чтобы глянуть на малыша. Несколько раз ходила в детскую, чтобы накрыть Бореньку.
Иван спал, и она слышала его неровное дыхание с хрипами. С легкими у него был непорядок. Тогда, в сорок первом, все набранные в десантно-штурмовую бригаду проходили медкомиссию. На рентгене у Ивана обнаружили темное пятно в легком. Его срочно отправили в больницу, подлечили, затем обком назначил его директором совхоза в Алешках. «Товарищ! Войскам необходимо продовольствие! Считайте это задание партии личным фронтом!» — эти слова прозвучали из уст первого секретаря обкома как приказ.
«Ничего! Теперь я сама займусь его здоровьем. Вон как исхудал на своей работе!» — подумалось Паше, и вновь в темноте этой ночи ее посетило ощущение счастья, вновь она вспомнила, как встретились они с Иваном спустя два года, как она рыдала в его объятиях и как он шептал ей со слезами на глазах: «Паша, родная!»
Пурга за окнами неожиданно закончилась, и через плотные шторы проглянул бледный лунный отсвет. Вставая в очередной раз, Паша подошла к окошку, отодвинула штору. Небо очистилось, звездные россыпи опадали на белую землю. Над всем вокруг властвовала царица ночи: луна была полной, ее холодный ровный свет ложился на ветки деревьев, покрытые снегом, крыши соседних домов, устеленные белым покрывалом.
Такая зима выдалась и в сорок втором году, под Ельней и Вязьмой. Войну Паша вспоминать не любила, но в эту ночь вдруг пришли мысли: ведь ее, Паши, сейчас могло не быть, она могла закоченеть в снегу, как и сотни тех, кто остались лежать на полях под Вязьмой.
Может, какая-то высшая сила оставила ей жизнь, или это только случайность?
Ее война прошла как страшный сон, в котором приходится жить. Каждый день нужно было мириться с тем, что пробуждения от этого сна не будет и вокруг тебя реальность, где чудовищный механизм перемешивал человека с землей и превращал его в саму эту землю.
Земля, пожирающая своих детей.
Этот образ прижился в ее сознании там, на фронте, когда перед ее глазами каждый день проходили сотни изуродованных тел с мучительными гримасами на лицах. Легче было с теми, кто уже не страдал!
Когда их эшелон тронулся на западный фронт, она была еще наивной девчонкой, считавшей, что война кончится через два месяца: наши герои-соколы, летающие на полюс, опрокинут стервятников и добьют агрессора на его территории, а она вернется к своему сыну.
Первая же бомбежка под Ельней опрокинула все надежды: родных соколов в небе не оказалось — только чужие самолеты со свастикой.
Они выскакивали из вагонов и бежали в лесополосу. Вой пикирующих штурмовиков заставил ее вжаться в землю, и она успела увидеть, как фельдшер Анатолий Липатов, бежавший рядом, делает свои последние шаги: половина его головы, обрызгав ее кровью, летит куда-то в сторону.
Толя Липатов, красавец и балагур, этот вредный «прилипала»! Еще вчера они сидели в вагоне при тлеющей свече, он рассказывал истории про медиков, и  все смеялись.
Утвенко приказал закопать его за лесополосой. Здесь же схоронили еще троих из роты подвоза. На бугорках земли вбили колышки из веток, нашлись дощечки для фамилий. Утвенко вписал каждому в изъятые документы место захоронения.
Впоследствии всем этим занимались специальные команды, а им выпал удел принимать раненых и умирающих, начались ночи без сна.
«Шитовский» полковой медицинский пункт (по фамилии комполка Шитова) расположился в четырех километрах от линии фронта, в лесистой местности в совхозе Шарапово. Здесь раньше разводили лошадей, которых теперь забрали для армии, и осталась большая рига, забитая сеном. Не слишком густой лес вряд ли смог скрыть палатки, поэтому Утвенко принял решение обосноваться в брошенном строении: здесь хватало места для складирования оружия, подсобных материалов и носилок, для сортировочной и перевязочной. К тому же завтра могла поступить команда на перемещение, и с палатками — только потеря времени.
Утвенко приказал ротным санитарам рыть окопы на случай налета и уже оперировал первых раненых. Паша помогала ему, она носилась бегом по большому пространству риги, передавая распоряжения полкового хирурга.
Теперь она знает, что спасало на войне: нехватка времени! Некогда было переживать. Она помнит первого раненого: молоденький мальчишка с оторванной ногой. Кровавая культя торчит на носилках, но он сам не видит этого и только повторяет бескровными губами: «Что со мной?  Сестричка. Что?»
Белобрысый, глаза голубые. Она взяла его руку посчитать пульс, уткнулась лицом в край гимнастерки, пропитанный грязью, и заплакала: этот запах земли, смешанной с кровью, ей не забыть.
«Паша! Не время для соплей! Завтра и нас с тобой убьют! Готовь инструмент!» — услышала она грозный голос Утвенко.
Странно, здесь он совершенно перестал матерно ругаться!
С этого момента Паша старалась долго не вглядываться в страдающие лица раненых — чтобы успеть им всем помочь, она должна все делать быстро. Ящик рядом с перевязочным столом быстро наполнялся окровавленными бинтами, портянками, разорванными гимнастерками. Перевязочных пакетов не хватало, и там, на передовой, раны обматывали чем придется, не обработав поверхности антисептиком.
Как она теперь понимала Утвенко, заставлявшего солдат в мирное время проходить науку первой помощи при ранениях! Ведь зачастую бойцы, имевшие ранения средней тяжести, гибли от потери крови, инфекций.
Утвенко не прекращал операции и ночью, при свете луны. Керосиновую лампу зажигали, когда луны не было вовсе. Высокие большие окна риги закрыть было нечем, полковой хирург запретил запускать двигатель для освещения. Утром над ними кружила немецкая рама, и результаты этих полетов явились уже после обеда. В пятистах метрах от них обосновался расчет крупнокалиберных гаубиц, где с маскировкой, видно, не сильно постарались. Паша впервые узнала, как «поют» тяжелые снаряды фашистов. Пролетая над ними, они падали, казалось, совсем рядом, земля вздрагивала, и строение риги сотрясалось, как карточный домик. Раненых вытащили в траншеи, все укрылись в окопах. Один Утвенко остался возле полевого телефона. Вскоре он вызвал к себе Пашу.
— Бери двух санитаров и. на животе к артиллеристам. Кажется, их накрыло! Машину уже туда выслали.
Паша, пригнувшись, бежала к перелеску, за ней спешили два пожилых санитара-добровольца с носилками. Они отстали от нее. Заслышав вой очередного снаряда, Паша падала на землю, закрывая голову руками. После взрыва она оглядывалась и кричала своим помощникам: «За мной!»
Когда обстрел прекратился, Паша оказалась на краю огромной воронки. Вокруг все разрыто, орудия раскиданы стволами вверх, вокруг них — засыпанные землей солдаты. Одного из них взрывом подбросило на короткий лафет перевернутого орудия, и он висел, опустив вниз голову и руки.
На самом краю воронки она заметила шевеление, бросилась туда. Кровавое пятно растекалось по гимнастерке на животе артиллериста. Быстро разрезав ткань, она обработала рану, перетянула живот бинтами.
Тем временем санитары обошли позицию и живых больше не обнаружили. Заметив людей на батарее, с поля явился водитель полуторки из медсанбата: опасаясь снарядов, он оставил машину в перелеске.
Паша осталась сопровождать раненого, а санитаров отправила в роту:
— Передайте, пусть высылают «похоронку»! — Она глянула на молоденького водителя в замасленном комбинезоне: казалось, что его только что достали из бочки с мазутом, только огненно-рыжие вихры выделялись, словно костер над черными головешками (пилотку он держал в кармане).
— Тебя как зовут?
— Василий.
— Это не ты прибегал в санчасть в Масловке с животом?
— Было дело! — заулыбался рыжий. — А ты медсестричка Паша?
— Не медсестричка, а военфельдшер второго ранга! — вздохнула Паша. — Закрывай борт, поехали!
Раненый застонал на носилках.
— Сейчас, родной! Сейчас я сделаю тебе укольчик! — сказала Паша, забираясь в кузов.
Они тронулись вдоль поля с гречихой. Это была местность открытая, дальше, за поворотом, дорога уходила в лес. Паша тревожно глянула в небо и, словно в подтверждение ее тревоги, увидела увеличивающийся силуэт рамы.
— Рама! Давай, гони! Гони к лесу! — закричала она, перегнувшись к окну водителя.
Разведчик снимал результаты обстрела, и машина на дороге показалась летчику заманчивой безобидной целью.
По звуку приближающегося самолета Паша поняла, что их расстреляют, что убежать они не успеют, да с раненым и не убежишь, и она снова закричало в окошко что было сил:
— Рама! Крути, Вася, руль в стороны!
Вася крутанул она упала, затем поднялась и, широко расставив руки, накрыла раненого своим телом. Рев двигателей самолета заглушил выстрелы: рядом стебануло по кузову, она почувствовала удар в ногу, увидела дырки в досках пола, щепками больно ударило в лицо.
Рама набирала высоту, и Вася остановился.
— Давай носилки! Айда в гречку! — кричал он, откинув борт машины.
Они оттащили раненого метров на тридцать и залегли. Когда Паша шла по полю, нога у нее подворачивалась, а она не могла понять почему. Уже когда залегли, глянула на сапог на правой ноге: каблук был словно срезан бритвой! Она обнаружила дырку в юбке, поцарапанное в этом месте бедро, из щеки тоже сочилась кровь.
— Как ты, Василий?
— А ниче. Только в кабине — дырки.
Рама не вернулась, и они благополучно привезли раненого в медсанбат, где ему сделали операцию, а затем отправили в тыл.
Пришла зима, и началось роковое наступление на Вязьму тридцать третьей армии, в состав которой входил полк Шитова. Немцы отсекли их группировку в начале февраля и приступили к планомерному уничтожению отчаянно оборонявшихся войск.
Снег лежал на крышах, луна предательски освещала подворье, где расположился их медицинский пункт. Все уже знали, что окружены, раненых было отправлять некуда. Смерть или плен? Выбор был небогатый. На Пашу смотрели обреченные лица страдающих людей, и она старалась, как могла, приободрить своих подопечных.
— Родные мои, потерпите, Жуков уже выслал войска на помощь.
Она бегала по домам, собирала простыни и шторы для перевязочного материала. Когда вернулась, возле ворот дома ее встретила Яна Маршалович, Пашина подруга из Белорусии. Она рыдала:
— Паша! Я не могу больше. Я возьму автомат, пойду стрелять по этим гадам. Все равно толку от меня никакого!
— Что же я одна тут сделаю? Все мужики уже ушли!
— Паша. Лейтенантик с Украины застрелился! Все смотрел на меня, улыбался. Мне, говорит, в плен нельзя.
К утру начался обстрел. Снаряды ложились рядом, уже видно было зарево горящих домов, расположенных на въезде в Вязьму. Умер тяжело раненный в спину санитар. Паша с Яной понесли на носилках тело в сарай. В этот момент будто лопнуло что-то у них над головой, и их отшвырнуло в сугроб у сарая. Наступила тишина. Паша не помнила, сколько времени она лежала, а когда открыла глаза, увидела, что крыши в доме не было, окон тоже. Рухнувшие обломки лизал огонь. В снегу шевельнулась Яна, рядом валялись носилки с безучастным ко всему санитаром Вороновым.
Через какое-то время она стала различать звуки: рокот танков приближался к ним, и Паша в надежде, что наконец-то пришли свои, пошатываясь, прошла через калитку рядом с сараем. Из-за угла была видна дорога. В сероватых рассветных сумерках она увидела на броне кресты и стала пятиться назад.
— Яна, вставай! Немцы! — тормошила она подругу, но та только бессмысленно озирались кругом.
Паша бросилась туда, откуда они вышли минуту назад: может, кто остался живой? Вход перегораживали горящие балки с рухнувшей крыши, полыхало огнем все пространство внутри.
Паша села на снег и заплакала. Кроме раненых, внутри остался Утвенко. Яна подошла сзади, взяла ее за плечо:
— Надо уходить!
Через огороды они ползли на животе по снегу, пока за деревьями не исчезла дорога: по ней передвигались, прячась за танками, гитлеровцы. Девушки знали: куда бы они ни пошли, попадут в лапы фашистам — выхода не было! Поплутав по снежной целине, они вышли к уцелевшему дому. Во дворе мелькнула человеческая тень, и Яна охрипшим голосом позвала:
— Эй, есть кто-нибудь живой?
— Кто там? — отозвался из-за забора женский голос.
— Пустите, хозяйка, поговорить надо. — ответила Яна.
Женщина, закутанная в теплый платок, отворила калитку. Увидев звездочки на ушанках, она расплакалась.
— Девоньки мои! Спасибо, что прогнали злыдня! Как почали стрельбу, так я спряталась в погреб, а как стихло — выбралась.
Женщина посторонилась, пропуская промерзших девушек, закрыла на засов калитку. После минутного молчания заговорила Паша.
— Вас как зовут?
— Мария Антоновна Вьюгова. Муж — в Красной армии, одна я здесь, с дочкой.
— Вот что, Мария Антоновна. Наши части отступают, а мы попали в окружение. Выбраться к своим пока возможности нет. Немцы опять вошли в Вязьму.
— Мои ж вы родненькие, так давайте ж я вас сховаю в погребе, на всех места хватит!
Она повела девушек во времянку, которую хозяин последнее время использовал как мастерскую, дверь закрыла за собой на засов. Мария отодвинула верстак с инструментами в сторону. Пол здесь был выложен из широкой струганой доски. Женщина подняла кусок плинтуса у стенки, потянула вверх доску от стены до небольшой печки, затем вторую. Под полом оказался люк с приставленной лестницей. Мария открыла крышку и крикнула вниз:
— Ляля! Принимай гостей, теперь скучать не будешь!
Яна Маршалович ушла через день, ночью, перед рассветом.
— Пойду через леса к Орше. Там живут мои родители. — Она достала из кармана сложенный вчетверо листок карты, где красным карандашом было прочерчено направление на Оршу.
Паша пыталась отговорить ее. «Надо подождать, — убеждала она. — Ведь тебя схватят немцы, угонят в плен!»
— Ничего, прикинусь тифозной.
Мария Антоновна собрала ей еду в узелок, дала теплый платок, свитер и вывела окольными путями к лесу. На прощанье подруги обнялись, расплакались. С тех пор Паша о Яне ничего не слышала, хотя позже и писала ей письма в Оршу по оставленному подругой адресу.
Видно, золотые руки были у хозяина подворья, куда привела Пашу ее военная судьба! Погреб под времянкой был скорее похож на укрепленный бункер с вентиляцией, большой кроватью и столом. Вдоль стен стояли полки с заготовленной летом провизией, отдельно, за дощатой стенкой, хранились картошка и морковь. Будто муж Марии загодя готовился к войне и знал, что этот погреб станет убежищем дочки!
Дочь Марии — тихая, с большими глазами, неразговорчивая девочка четырнадцати лет — читала книжки при свете керосиновой лампы, но вскоре мать попросила не жечь керосин без надобности. Долгими днями в погребе Паша рассказывала Ляле о своем детстве, родителях, своем сыне.
Мысли о Бореньке не покидали ее. Как он там, у свекров? Где сам Ваня? Где немцы? Если они подошли к Москве, то. Неужели Воронеж отдали? Может, Алешки в оккупации?
От этих мыслей холодело внутри, и Паша каждое утро просыпалась с надеждой: вот прибежит Мария Антоновна и крикнет им в погреб: «Вылезайте, наши пришли!»
Мария приходила каждую ночь, когда засыпали немцы, заселившиеся к ней. Она готовила им еду из их продуктов, и узникам погреба доставалась горячая каша с тушенкой со стола оккупантов. Немцы из регулярных частей Вермахта не обижали ее. Мария слышала их ругань по поводу русской зимы и уверения в том, что весной они войдут в Москву.
Хозяйка не разрешала ни Паше, ни дочке высовываться наверх, сама выносила за ними ведро, снабжала их водой. В одну из ночей Мария не пришла, как обычно, не пришла и на вторую. На третий день Паша начала думать, что случилось несчастье, но она не подавала виду, убеждала Лялю, что матери, возможно, пришлось куда-то отлучиться. Они с Лялей разговаривали только шепотом, в эти дни они прислушивались к каждому шороху наверху. По звукам, проникавшим в подвал, можно было понять, что кто-то ходит по времянке, доносились отзвуки отрывистой немецкой речи. Из этого можно было заключить, что во времянку подселились немцы, и надо как-то приспособиться к новым условиям.
Запасов воды у них хватало, но Паша решила экономить: можно обойтись без умываний. На третий день заявил о себе голод, и Паша принялась чистить ножом морковь и картошку.
— Лялечка, ты никогда не пробовала сырой картошки? Мы ее сейчас порежем тоненько, кружочками, и вместе с этими сухими галетами будет неплохо!
Девочка отказалась от картошки, но морковь ела с удовольствием. Соленые огурцы остались стоять на полке — от них захочется воды.
Мария появилась только через неделю. Она спустилась в погреб и расплакалась:
— Как вы тут, родненькие? Злыдни и сюда влезли! Пришлось сказать им, что печь здесь плохая, можно угореть. Померзли здесь, потом ушли куда-то. Чтоб они сгинули!
Прошло время, Мария осмелела и стала выпускать пленниц наверх подышать. Легкий морозец сковал раскисающую под потеплевшим солнцем землю, в воздухе чувствовалось приближение весны. Даже звезды светились как-то по-особенному. Тогда впервые в своей жизни Паша поняла, что воздухом можно наслаждаться, как водой в пустыне. Окна в хате не светились: хозяйка сказала, что немцы неожиданно ушли, были чем-то озабочены.
Пришла весна, а долгожданного дня так и не наступало. Где-то шли бои, взрывы тяжелых бомб сотрясали землю. «Наши бомбят железнодорожную станцию», — рассказывала Мария. Паша пытала свою спасительницу:
— Мария Антоновна, далеко ли фронт, где наши? Мне надо к своим, попробую ночью.
— Ты что, деточка! Сразу попадешь к ним в лапы! Какая с этого польза? Здесь все кишит немцами, нагнали уйму техники и войск. Я когда-то преподавала немецкий, понимаю, о чем они говорят. Болтают о каком-то секретном оружии, что, мол, скоро Москве каюк. Митрофан, сосед, работает на станции. Говорит, разгружают составы по ночам, работают только их солдаты, все кругом оцеплено. Совсем недалеко от нас аэродром, возят все туда. Завезли даже строительные краны, укладывают шестиугольные бетонные плиты. Зачем — никто не знает!
— Марья Антоновна, а может, партизаны есть в лесах?
— Да кто ж тебе этих партизан покажет? Тут на днях провели по улицам троих, с табличками на груди, повесили на площади. Сиди, милая, даст бог — выкинут немчуру! Велик ли прок от того, что ты сдашь себя в их лапы? Подумай о своем сыне, как он будет расти без тебя?
Как же не думать? На это времени хватало, и мысли о сыне, своих родных отзывались болью в сердце. Паша вместе с девочкой провела в подвале полтора года! За долгое время надежда износилась, как старое платье, и стала похожа на ветхие лоскуты. Отзвуки боев время от времени заставляли встрепенуться, вновь питали ожидание, которое опять заканчивалась ничем.
Пашу удивляли выдержка и спокойствие девочки, ее тихая решимость. Ляля никогда не жаловалась, ничего не просила. Но однажды ночью Паша услышала, как она рыдает. Паша прижала голову девочки к своей груди и стала ласково шептать: «Не бойся, я с тобой! Нас никто не найдет. Твой папа — просто чудный человек! Он сделал так, что крышку люка ни за что не найти, она спрятана под полом. А кто же будет разбирать пол? Папа бьет сейчас фашистов, и вот увидишь, скоро он придет и сам откроет люк!»
Они согревали друг друга под стеганым одеялом в холодном погребе. Паша, исчерпав все свои рассказы о детстве, в том числе и о том, как она спасла своего отца от бандитов, когда была совсем маленькой, принималась тихонько напевать песни. Паша пела все, что знает, в том числе и романсы, и неразговорчивая Ляля порой просила: «Спой про Кубу!» И Паша полушепотом выводила: «На Кубе, где под сводом лазурных небес, ты, прелестная дева, цветов королева, блестишь красотой.»
За эти полтора года Паша приросла сердцем к этой девочке, как к своей младшей сестре. Все, что случилось после долгожданного освобождения, было новым рождением после смерти, но это рождение омрачалось болью потери.
В то мартовское утро сорок третьего года Паша, проснувшись, взяла огрызок химического карандаша и, послюнявив его кончик, вывела на внутренней стороне обложки «Домашней агрономии» десятое число. Неожиданно люк наверху стал открываться, и Паша похолодела: в это время Мария никогда не приходила.
Через минуту показались знакомые валенки в калошах, а затем и сама хозяйка. «Немчура уходит! Грузятся на машины!» — сообщила она радостную весть и бросилась по лестнице обратно.
Одиннадцатого марта, в середине дня, Паша почувствовала запах дыма. Он появился из вентиляционных отверстий, из-под потолка. Вскоре дым стал сочиться струйкой и собираться вверху, перемешиваясь с более теплым воздухом.
Паша бросилась к лестнице, попыталась открыть тяжелый металлический люк, обитый досками. Люк не сдвинулся с места! Она била его плечом, упираясь ногами в лестницу, давила что было мочи — бесполезно!
Дым постепенно заполнял все пространство подвала, и она слышала, как закашлялась Ляля. Бросила свои бесплодные попытки, нашла чистые тряпки, опустила их в ведро с водой.
— Ляля! Закрой себе рот и нос, дыши через тряпку!
Они обнялись и сели на кровать. Это последнее, что помнила Паша.
Уходя, немцы подожгли Вязьму. Мария Антоновна спряталась на гумне, когда зондеркоманда направляла струи огнеметов на ее дом. Если ее убьют, кто спасет ее дочку и девушку, которую она приютила? Когда она поняла, что ей не подойти к полыхающей времянке, где на потолке хранилось сено, она бросилась к дороге, туда, откуда доносился рокот приближающихся танков. Она стала посредине дороги с расставленными руками, и танкисты были удивлены, увидев на своем пути селянку с непокрытой головой.
Дом, объятый пламенем, еще стоял, а времянка уже рухнула, оставив нетронутой печную трубу, окруженную горящими обломками. Танк, отвернув назад орудие, въехал в горящую времянку, сдвинув бревна вместе с кирпичной трубой в сторону. Ломиками, которые танкисты используют при замене треков на гусеницах, они принялись поднимать дымящийся пол.
Лялю и Пашу подняли из подвала без признаков жизни. Их увезли в медсанбат на машине.
Пытаясь вырваться из плена прошлого, Паша отошла от окна и, осторожно ступая по полу босыми ногами, подошла к двери. Здесь стояли коротко обрезанные валенки. Она сунула в них ноги, надавила плечом на дверь. Надо глянуть печку!