Тайна прикосновения

— Окончил консерваторию, дает концерты: на фортепьяно играет. По городу клеят афиши с его именем. Большой и грузный стал, как Давид Ильич. Очень одаренный человек! Может, сходим к ним? Да и у Евсигнеева ты не был давно, хотел Коля на тебя в погонах глянуть.
— Конечно, сходим! Вот только сначала с твоими соседями разберусь.
В своих письмах мама неоднократно жаловалась на соседей снизу. Те просто проходу не давали, хотя возраст у супружеской пары был старше маминого. Стоило на кухне двинуть табуреткой, как те принимались стучать по водопроводным трубам.И так из-за каждой мелочи. Когда я вошел в подъезд и проходил площадку второго этажа, дверь квартиры приоткрылась, и в проеме показалось странное существо с остатками седых волос на голове. Непомерно большой и широкий нос, изрытый язвами, венчали громадные очки в роговой оправе с толстыми линзами, за которыми сверкнули неестественно увеличенные глаза-плошки. Глаза провожали меня вверх по лестнице, я даже обернулся, чтобы еще раз обозреть это явление, и увидел в дверном проеме, чуть ниже, вторые глаза, на этот раз женские. Две пары глаз буквально впились в мою парадную светло-стального цвета шинель, и я подумал, что, возможно, старики кого-то ждали и ошиблись.
Но ошибался, оказывается, я. Когда на следующий день я пришел в домоуправление, то, к своему удивлению, обнаружил  там своего старого знакомого. Это был дядя моего друга по аэроклубу Саши Митина, с кем не раз мы встречались в доме Саши и даже выпивали рюмку. Я обнялся с ним.
— Дядя Вася, как вы здесь оказались?
— Я-то живу здесь, а вот тебя каким ветром, соколик, занесло сюда?
— Так я к маме, в квартиру шестьдесят восемь.
— Ну и дела! Так ты к Прасковье Ивановне? Все-таки тесно на этом свете! Я живу этажом выше. Достойный человек твоя матушка. С тех пор как она стала работать в больнице в регистратуре, у нас проблем нет! Примет, все объяснит и посоветует, к кому обратиться.
— Дядь Вась, а ее соседи снизу, они что, в больницу не ходят?
— О! Это отдельная тема. Ну, садись. Видно, за этим и пришел? Соседи снизу лечатся в спецполиклинике КГБ. Он-то служил в войну в СМЕРШе, видно, крыша там и поехала. Везде шпиенов видит. Счас, покажу тебе.
Митин покопался в ящике стола и извлек папку с тетрадными листами, исписанными крупным почерком.
— Вот, гляди!
Это были жалобы в домоуправление на жилицу из шестьдесят восьмой квартиры, которая постоянно передвигает мебель, громко включает телевизор и принимает «подозрительных гостей». Так, в жалобе, постепенно принимающей форму доноса, говорилось о «подозрительном типе с бородкой, по внешности иностранце» (я сразу понял, что это был Боря, вернувшийся из плаванья).
Вволю начитавшись беллетристики с подписями «Колченогов», в которой, подводя черту, писавшие требовали «принять меры воздействия, иначе копии будут отправлены в вышестоящие органы и в Комитет госбезопасности», я поблагодарил Митина, пригласил его вечером на рюмку, сообщив, что его племянник и мой друг Сашка вечером приедет ко мне.
Недолго думая, поднялся на второй этаж и позвонил Колченоговым. Дверь мгновенно открылась на ширину цепочки, и знакомые глаза-блюдца за линзами всплыли в дверном проеме, как будто хозяин все это время стоял под дверью и ожидал звонка.
— Добрый день! — сказал я как можно приветливее. — Вы позволите мне зайти? Я сын Прасковьи Ивановны и хотел бы побеседовать с вами.
Черепашьи глаза будто застыли в мучительном раздумье, пока из-за двери не донесся женский голос: «Впусти!»
Я зашел в такую же бедно обставленную квартиру, как у мамы, только у нее была в комнатах чистота, а здесь висела паутина и все вещи были в беспорядке разбросаны. Сесть мне не предложили, и я стал говорить:
— Я вижу, что пришел к уважаемым людям, с большим жизненным опытом, и я надеюсь, что меня поймут здесь. Моя мама, участник войны, после смерти мужа осталась одна, потому что дети разлетелись. Почему бы вам, людям похожих судеб и возрастов, не найти общий язык и не жить дружно, помогая друг другу? Скажите, что мешает этому?
Первой заговорила женщина. Изможденное лицо и бегающие глаза говорили о каком-то постоянном нервном возбуждении, которое сжигало ее изнутри.
— Она постоянно двигает мебель, и при моем нервном расстройстве я не могу уснуть.
— Извините, но пожилая женщина не может постоянно двигать мебель, возможно, она это делает во время уборки, а это бывает днем, значит, всегда в это время можно выйти на свежий воздух.
— К ней постоянно бегают какие-то подозрительные мужчины. — в запальчивости прокричала женщина, в то время как ее муж стоял, ссутулившись, и печально смотрел под ноги. Я понял, что злые сухие ветры дуют только с женской половины, что хозяйка существо демоническое, и стал обращаться к ней.
— Скажите, как вас зовут? Марья Филипповна? Марья Филипповна, подозрительные мужчины — мой брат, мой дядя и мои племянники. И когда они в гостях у моей мамы, это скрашивает ее одиночество.
— А кто скрасит мое одиночество? Эта старая ни на что не годная развалина, мой муж? По его вине погибли наш сын и его жена, два наших внука. — истерично закричала она и разрыдалась.
Я заметил, что она гораздо моложе своего мужа, но выглядела ужасно, вероятно, потому, что была не в себе. Мне показалось, что я пришел сюда напрасно, и решил откланяться.
— Марья Филипповна, я искренне сочувствую вашему горю! Но, думаю, если бы вы по-доброму общались с соседями, это скрасило бы ваше одиночество. Поверьте, моя мама тоже перенесла многое, и вам есть что рассказать друг другу! Всего вам хорошего!
Произошло чудо! Прошло время, и мама писала, что слежка прекратилась и соседи снизу даже стали здороваться с ней. Подумав, я отнес такие перемены на счет только что пошитой парадной шинели с авиационными петлицами, в которой я посетил несчастных стариков. Ведь они вышли из шинели, выросли в ней и состарились, и для них она имела магическое значение.
В Воронеже я всякий раз обзванивал своих аэроклубовских друзей, и мы собирались на маминой квартире, пили водку, пели авиационные песни. Большинство из них работало в аэрофлоте командирами кораблей, и выяснилось, что Сашка Митин часто летает в Минск.
Однажды я случайно оказался в районе Воронежского железнодорожного вокзала. Посмотрел на дом, в который частенько провожал свою первую серьезную любовь — Ниночку, и сердце екнуло .
Долго я стоял в задумчивости, потом решился зайти в квартиру на четвертом этаже.
Мы с Ниной собирались пожениться, и она умоляла меня сделать это поскорее; ее родители один раз увидели меня под хмельком, и я им не понравился. Поэтому домой к Нине я не заходил, считал это лишним.
Я вот-вот должен был улетать на Дальний Восток в действующую армию и резонно просил Нину подождать два месяца — я устроюсь, у меня появятся деньги, и не надо будет просить у родителей. Она согласилась приехать ко мне на самый дальний из Востоков.
Я сделал величайшую глупость в своей жизни! Конечно, надо было просто зарегистрироваться в загсе и уехать вместе. Восемнадцатилетнюю девочку сломали родители и поспешили выдать замуж, пока я «обустраивался» на Камчатке, куда меня направили кадры одиннадцатой армии ПВО.
Я не сильно убивался по этому поводу, самомнение у меня имело тогда высокую планку: раз не смогла подождать, не смогла противиться воле родителей — значит, и не любила! Девчонок красивых много, и мне спешить некуда. Примерно так я думал тогда. Но много позже, вспоминая свою первую любовь, я мерил все иными мерками. Я помнил и буду помнить ее необыкновенно чистые черты лица и такую же чистую, наивную, незапятнанную душу, которая за два года сильно привязалась ко мне, но растерялась в необычной жизненной коллизии. Я помнил ее манеру садиться на краешке стула: сложив ножки ножницами, она подтягивала кончик юбки вниз, чтобы закрыть колени. Ее словно выточенное из мрамора лицо с огромными темными глазами мгновенно розовело, а улыбка могла свести с ума.
И неожиданно здесь, на привокзальной площади, все это всплыло вновь и отозвалось болью, глухой неприязнью к себе, бестолковому юнцу, не умевшему ценить чистое, прекрасное! И в результате — идиотское, ничем не оправданное решение. Случайно ли я оказался возле ее дома? Конечно же нет! Каждый раз, когда я появлялся в Воронеже, ко мне приходила мысль найти Нину, увидеть, поговорить с ней, узнать, как сложилась ее жизнь, и всегда во мне перевешивало: это глупо! У нее муж, дети, о чем мы будем разговаривать? О том, как бродили до устали по улицам, как до беспамятства целовались и я, боготворя ее, каждый раз не решался переступить черту в наших невинных отношениях? Сейчас я понимал, что именно это и нужно было бы сделать и только это могло придать ей силы и решимости не поддаваться мнению родителей.
Теперь, спустя десяток лет, когда у меня была семья и дети и много чего произошло в жизни, она стала приходить ко мне во сне. Она сидела в излюбленной позе, на краешке стула, с прямой спиной, сложив ладошки кулачками на коленях; ее грациозная шея с природным достоинством держала голову с темными, гладко зачесанными назад волосами.
Каждый поворот этой шеи, каждый взгляд огромных глаз с трепетными ресницами вновь преследовали меня, и я понял, что это никогда не кончится, пока я не увижу ее вновь.
Я нажимаю на кнопку звонка квартиры на четвертом этаже, мое сердце гулко стучит в пустом подъезде. Дверь открывает ее мать, черты лица которой плохо видны в полутемном пространстве.
— Здравствуйте! Ради Бога, извините меня! Я Саша Марчуков, может, вы и не помните меня. Я старый друг Нины, в Воронеже оказался проездом, хотел бы перемолвиться с ней, узнать о ее жизни.
Молчание длилось какую-то минуту, но мне показалось вечностью, однако дверь передо мной не закрылась, и глаза матери продолжали изучающее меня осматривать.
— Как же забудешь. — наконец вымолвила женщина. — До конца жизни не прощу себе, что вмешалась в жизнь дочки. Да и она не говорит мне за это спасибо, но и не попрекает. Она ведь у меня золотая. Живет с мужем и детьми.
— Если вы не считаете нужным, то не давайте мне ее телефона. Но мне очень хотелось бы переговорить с ней. Ведь у меня тоже семья и двое детей.
— Подожди, сынок. Я дам тебе ее телефон. Только не подводи меня, скажи Нине, что узнал номер в городской справке.
Она ушла и вернулась с листиком бумаги. Я пожелал всего доброго и откланялся.
На следующий день я набрал номер телефона, приготовившись положить трубку, если ответит мужской голос.
— Да, слушаю! —  Узнав голос Нины, я молчал. Что-то сдавило мне горло, и тут же я услышал в трубке:
— Да говорите же, я слушаю вас!
— Нина, здравствуй! — прохрипел я. — Это Саша Марчуков.
Теперь замолчала моя трубка. Боясь, что она бросит ее, я продолжил:
— Ниночка, я проездом в Воронеже, отыскал твой телефон по справке, решил позвонить. Как ты?
Молчание.
— Ты слышишь меня?
— Да, слышу. Никогда не думала, что ты позвонишь. Наверное, у тебя семья, дети?
— Да, двое. мальчик и девочка.
— А у меня двое сыновей.
— Слушай, а если бы мы с тобой увиделись, хотя бы на полчасика? Разве по телефону поговоришь?
— Ты сколько здесь пробудешь?
— Неделю. осталось еще пять дней.
— Давай завтра, днем.
— В любое время, как тебя устроит. И в любом месте.
— Тогда в пятнадцать часов, у входа в парк, там, где новый цирк.
— Хорошо, я жду тебя завтра у парка!
На следующий день я добирался с улицы Янониса к месту встречи трамваем. В погожий июльский день возле парка толпился народ. Здесь стояло несколько палаток с цветами, и я решил купить розы, но что-то остановило меня. Хорош я буду с букетом цветов на свидании с любовью молодости, которую запросто отдал другому! Тогда я должен купить четное количество, которое обычно приносят на могилу.
Мы встречаемся как друзья, чтобы вспомнить о чем-то, поделиться прожитым. Так я уговаривал себя, а на самом деле думал: какая она теперь? Что сохранилось к сорока годам от дивного цветка чайной розы? Волнение достигло апогея, и я пожалел, что приехал на полчаса раньше. Я стоял перед зданием недавно построенного цирка — недалеко от этого места жил мой дядя Жорж, бывший боевой летчик. Теперь они переехали в Москву. Проспект Октября с трамвайными рельсами заканчивался здесь, а за поворотом начиналась улица Куцыгина, где живет моя любимая тетя Зина. Куда мы пойдем с Ниной? Может, устроимся на лавочке в парке, поговорим полчасика и разбежимся?
Я первый увидел Нину и узнал по прическе и ее неповторимым глазам. Видел немало женщин, которые все еще цвели в возрасте от сорока до пятидесяти, но это не относилось к Нине. Жизнь не пощадила ее. От фигуры ничего не осталось, да и на лице был виден отпечаток ураганов и бурь.
Она оглядывалась по сторонам, стоя у входа в парк. На ней было легкое платье в цветочек, через плечо висела сумочка на  тонком ремешке. Я подошел поспешно, поклонился, и мы долго смотрели друг на друга, не зная что сказать. Но вот она улыбнулась и я увидел прежнюю Ниночку, несмотря на то что ее глаза и губы были сильно подкрашены.
— Нина, я рад тебя видеть! — наконец-то нашелся я, и она снова улыбнулась. — Мы можем, если хочешь, посидеть с тобой в кафе или в парке. Как скажешь.
— Саня, а ты стал взрослым мужчиной! У меня дома спрятаны несколько твоих фотографий, и я почему-то думала, что ты никогда не изменишься!
— Ну вот, ты назвала меня забытым для всех именем, которым теперь зовет только мама! А у меня дома пропала твоя фотография, где тебе шестнадцать лет, и сделана она именно во время нашего первого знакомства. На обратной стороне там было написано: «Я не прошу меня любить и помнить долго, вечно, но только вспомни иногда, но просто и сердечно.» Не знаю, что такое долго и вечно, но я вспоминал тебя.
— И я тоже. Давай сядем на трамвай и поедем на левый берег. Здесь у меня много знакомых, не хочу лишних разговоров.
На другом берегу мы устроились в кафе «Дружба», нам принесли шампанское. Мы сидели одни в пустом зале, и нам никто не мешал разговаривать.
Я узнал, что у нее два сына, один из них учится уже в институте. Нина очень нервничала, но после нескольких глотков шампанского успокоилась. Я смотрел на ее пальцы, державшие бокал: где те чудо-пальчики, что приводили меня в трепет? Они были припухшими и грубыми от каждодневного мытья посуды.
И только ее глаза — как черные горящие угли, как пламя, приглушенное временем, ветрами. И еще они походили на созревшие сливы в ореоле зрелых морщинок — в них была мягкая грусть и светился ум взрослой женщины.
— Саня.Можно мне тебя так называть? Я скажу все как есть, все как было. Я жалею, что не осталась с тобой. Да, я несчастлива. Но, кроме себя, никого не хочу винить. Родители каждый день «пилили» меня, приводя в пример старшую сестру Ларису, которая вышла замуж, как оказалось, за алкоголика. А когда мама узнала, что я собралась на самый краешек земли, за военного летчика, ей по нескольку раз в неделю вызывали скорую помощь. Но не это было главное. Меня познакомили с мужчиной старше меня на семь лет. Его звали Марк, он окончил институт и работал в строительной подрядной организации. Он был видный, красивый и обходительный. Приезжал на собственной машине. Носил родителям цветы и подарки, строил собственную кооперативную квартиру. Если ты в сравнении с ним был мальчик, то он был мужем, на которого можно было опереться, внимание которого я оценивала как нечто. Ты, Санечка, был далеко, а он каждый день не давал мне прохода!
В результате мы живем с ним давно как чужие люди, он оказался тираном-собственником, мелочным человеком, от его обходительности не осталось и следа, и живу я только своими сыновьями.
— Нина, а где ты живешь? Твой телефон начинается на ту же цифру, что и у мамы.
— Я живу на улице Юниса Янониса, ты вряд ли знаешь где это.
— Тогда скажи мне номер своего дома!
— Ты что, собираешься ко мне в гости?
— Нет, просто моя мама живет на этой улице!
— Шутишь?
— Да нет, у нее девяносто второй дом!
— А у меня — девяносто четвертый, это рядом!
— Странно. Я бываю здесь каждый год по нескольку раз, и мы не встретились. А ведь все эти годы ты приходила ко мне во сне, и это было такой явью, что трудно передать.
Глаза Нины задрожали, и предательская слеза выкатилась на ее щеку. Я пожалел, что сказал лишнее, но она быстро смахнула слезу и улыбнулась как ни в чем не бывало:
— Значит, за этим ты и разыскал меня?
— О чем ты?
— Ты хотел взглянуть на то, что осталось от меня прежней, чтобы спать спокойно? Да, наверное, теперь ты излечишься! Как все-таки наивны люди! Моя мама, например, до сих пор считает, что я заслуживаю счастья и что мне срочно необходимо развестись с моим «тираном», что ничего еще не поздно! А я вот уверена на все сто: «Всего один лишь только раз цветут сады в душе у нас.»
И я подумал: а ведь она права! Мы отдали нашу любовь в залог каким-то обстоятельствам и теперь пытаемся глянуть на то, что поросло быльем и напоминает обветшалый, заброшенный дом. Я просто устал платить за бестолковое прошлое, поэтому и разыскал Нину. На что я надеялся, что хотел увидеть? Прошлое еще никому не удавалось вернуть, и моя бывшая любовь тысячу раз права!
Итак, жизнь состоит из потерь. Первой я потерял Нину, и она стала во сне приходить ко мне, но после нашего позднего свидания сгинула, как в той соломоновой притче: «Все проходит.». Вторым я потерял отца, и он приходит ко мне по сей день, потому что я видел его только живым. И тут я готов поспорить с Соломоном: нет, видно, не все проходит! Отец — это то, что останется со мной на всю жизнь.
На прощанье я поцеловал огрубевшие пальцы Нины и на всякий случай сообщил ей телефон мамы. Мы больше никогда с ней не виделись, но мама писала, что ей позвонила моя подруга юности Нина и стала заходить в гости, интересоваться ее здоровьем. Каждый раз она приносила всякие деликатесы, конфеты и печенье и просила звонить, если ей понадобится помощь.

* * *

Раньше я не задумывался о том, что происходит с нами и вокруг нас, но наступили лихие девяностые и все мы стали свидетелями, а заодно и участниками драмы распада огромной державы, могуществу которой, казалось, не будет конца.
Мне, рожденному в деревне, теперь редко приходилось бывать там, но при близком свидании со своей родиной, когда я ездил на могилку отца, поразило запустение деревни: молодежи здесь не было видно — только старики!
Дядя Леня по-прежнему жил в старом покосившемся доме. Он похоронил Петра Агеевича и Ольгу Андреевну на бугре за больницей; папа лежал рядом с ними.
Я вспомнил, как мы всем классом уехали в Воронеж, как уехали в город мой брат и сестра: никто не хотел жить в деревне, в ней оставались не способные ни на что, да и те подавались в город на заработки.
Вот такая получалась «смычка» города и деревни!
Мама до семидесяти семи лет проработала в поликлинике, в регистратуре, и ушла, когда ее рабочий стаж стал составлять шестьдесят лет, Непостижимо, но она, хромая, с палочкой, ходила пешком в больницу, которая располагалась в ее квартале.
Каждый год мы приезжали к ней в гости или она приезжала к нам посмотреть на внуков, но в девяностые она осталась в Воронеже одна.
В «ту страну, где тишь и благодать», ушли один за другим все наши родственники, причем вначале — самые молодые. Славусик, Славочка-младший, ласковый ребенок, любивший свою мамочку, мою тетю Зину, «умный и послушный», как она отзывалась о нем, начал пить еще в школе. Дома он помогал мамочке, бегал в магазин за продуктами, выполнял все, что просила Зина. И учился хорошо. Забрала Славочку улица — этот красивый и рослый парень, копия умершей Лиды, стал пить вино в дворовых компаниях затем угодил в тюрьму за драку, потом Зина кодировала его от пьянства, и его сердце не выдержало в двадцать шесть лет.
Сережка, старший брат Славы, к тому времени окончил строительный институт и, не переставая пьянствовать, поступил (и окончил!) институт имени М. Тореза в Москве, — его способности к языкам были потрясающими. Это была удивительно светлая голова с феноменальной памятью, но он тоже кодировался и снова срывался, оказываясь в больнице.
Но вот он завел семью, родился ребенок. Несколько лет Сергей не брал спиртного в рот, работал в солидной фирме, летал в командировки по всему миру. Зина не могла нарадоваться. Сережа сделал евроремонт в квартире, снабжал всех деньгами, отцу исправно приносил выпить, и тот пребывал все время в двух состояниях: пил и много курил, потом спал. Изредка, в два дня один раз, кушал.
Однажды друг по институту в Москве приехал в гости и уговорил выпить «пятьдесят капель». После недельного запоя Сергей оказался в больнице и умер, прожив всего тридцать два года.
Через некоторое время Славу-старшего, бывшего летчика, когда-то писаного красавца, в пятьдесят лет нашли мертвым в подъезде дома на Куцыгина. Он скончался от переизбытка алкоголя в организме.
Бедная моя тетя Зина! Постарела и улыбаться почти перестала, жизнь шла к завершающему кругу, а она осталась одна со стареющим алкоголиком Володей, которого не брали ни водка, ни болезни. Я всегда удивлялся живучести его организма. Он не переставал пить никогда, а ведь ему было за семьдесят! Он немножко высох от постоянного обезвоживания организма, но небольшой животик оставался. Волос совсем не было, над ушами торчали клочки седых волос, и на фоне блестящего черепа выделялся посиневший, с красными прожилками нос. Если мы сталкивались с ним в коридоре, он останавливался, с минуту смотрел на меня удивленными глазами и неизменно говорил: «О! Летчик! Санек, бутылку припер? Нет? Дык какой же ты летчик?»
Зиночка ушла в девяносто четвертом, мама сидела у ее постели до последнего ее вздоха. В Володе ничего не переменилось: он пустил слезу и тут же принялся пить водку.
Сам он умер после того, как пьяный упал и сломал шейку бедра. Умирал в больнице долго и мучительно, и здесь мама делала для младшего брата все, что могла. Старый алкоголик, бывший разведчик и секретарь райкома, безусловно, был главным виновником гибели своей семьи, он откровенно не хотел жить в реальном мире, но ушел последним, и его схоронили рядом с Зиночкой, с этой золотой душой, которую он просто не замечал рядом с собой, когда был жив.
Маме исполнилось восемьдесят, и она оставалась одна, мы с братом и сестрой и решили, что ей лучше жить у дочери, в Питере, в ее однокомнатной квартире. Оля никогда не была замужем, у нее не было детей, да и в трудные девяностые она нуждалась в поддержке — пенсия у мамы, как у участника войны, была приличная.
Мой брат Борис в это время тоже попал в патовую ситуацию, и я отправился в Питер с целью не столько посоветовать ему что-то, сколько поддержать его, подумать вместе, прежде чем он сделает окончательный выбор. Ведь  за каких-то несколько лет до того времени и предположить было невозможно, чтобы вот так запросто поехать за границу!
Около двух лет назад его жена Светлана решила съездить с детьми в Канаду, в Монреаль, к своей младшей сестре, которая уже давно жила там и постоянно приглашала ее в гости. Прошел месяц пребывания их в Канаде. Светлана позвонила брату и стала рассказывать, что им понравилось жить в Монреале, дети не хотят уезжать, и они с сестрой уже определили их в школу. Пусть лучше он думает о том, как приехать к ним. Боре не хотелось покидать Питер и жить за границей: у него были творческие планы — печататься в Ленинградских издательствах, и поэтому разлука с семьей затянулась.
Так или иначе, но брат выехал в Канаду, а мама переехала к сестре в Питер. Теперь вместо Воронежа, где у меня никого не осталось, я стал регулярно ездить в Питер, а мама приезжала ко мне в Минск.
Мама, конечно же, постарела, как-то высохла, стала больше припадать на больную ногу. Но она держалась, оставаясь по-прежнему жизнелюбивой, и я только удивлялся ее ясной памяти, хорошо поставленной речи  Вот только зрение и слух подводили ее.
Окончилось столетие, и наша жизнь почти незаметно вошла в колею нового тысячелетия. Я давно уволился из армии и с перерывами летал в коммерческой авиации в Африке.
В 2004 году я оказался на Шри-Ланке. Мы возили из Коломбо в Карачи шестнадцать тонн травы слабого наркотического свойства. Местные называли ее «пан», а в справочниках она числилась как «битер-лайф». Из Карачи в Дубай нам загружали кожу и мануфактуру, а из Дубая в Индию мы везли бытовую технику, затем возвращались в Коломбо. Бывали рейсы и на Мальдивы.
Мы жили на западном побережье Цейлона, в местечке Негомбо, в тридцати километрах от столицы, в современном, только что отстроенном двухэтажном отеле «Рани». В январе у нас случилась пауза в полетах из-за неисправности. Мы купались в океане, а вечером пили холодное пиво — столбик термометра ниже тридцати градусов не опускался.
Вечером жара спала, я решил поужинать и пристроился за один из столиков ресторана в отеле. Неожиданно зазвонил телефон, и я услышал голос жены. Обычно я звонил сам, потому что звонки из Минска обходятся дорого.
— Алло! Саш. У нас несчастье.
— Что? Что такое? Что стряслось!
— Ты только не волнуйся, хорошо? А то ведь тебе летать!
— Да говори же, черт побери! — сорвался я, потому что колени мои стали дрожать.
— У Бори несчастье. Умер его сын, Кирилл.
— Как умер? Что случилось?
— Ничего не знаю. Сказали — несчастный случай.
Больше я ничего не мог добиться. Я заказал себе бутылку виски в номер и заперся там. Разговаривать с ребятами не хотелось. Я строил догадки одну за другой. Может, сбила машина?
И только когда я вернулся в Минск, брат при встрече рассказал все. В лютый мороз его сын сел у дерева на берегу реки Святого Лаврентия, прислонился к мощному стволу спиной и, глядя на встающее на востоке солнце, выстрелил себе в висок. Парню было двадцать шесть лет. Я храню его прощальное письмо, адресованное мне. В нем он вспоминает свое детство и приезд ко мне в Минск, и ни слова о своих проблемах, ни малейшего намека о трудностях, свалившихся на его голову, — только короткое прощание и извинения за возможно причиненные переживания.
Тайну собственного протеста, свой крик души по поводу несовершенства жизни Кирилл унес с собой, заставив своих родителей мучительно искать причины его поступка. Но что они могли понять? Ведь их сын жил своей, взрослой жизнью, и у него могли быть проблемы, которыми он не захотел поделиться с отцом.
Несомненно одно: в своих разговорах он высказывал мысли о том, что хотел бы вернуться в Питер и жить среди своих, русских людей. Вот почему его лицо в момент прощания с жизнью смотрело на восток.
В своем номере я допил бутылку и уснул только под утро, и сон мой был более чем странный. Я слышал какие-то голоса, сначала отказываясь понимать их, потом прислушиваясь и боясь упустить что-то из сказанного — уж больно они были невнятны. Один мужской голос говорил другому:
— Полукас, а здесь прохладненько. Только у меня голос иногда пропадает из-за кондиционера.
— Да нет, Ромео, это у тебя из-за твоей любви пройтись вдоль волн в куче соленых брызг!
— Я слышал, что Амелия и Розенфильда, наши предшественницы, отчитываясь перед Создателем, попросили его упразднить восприимчивость к холоду и теплу, но — безрезультатно!
Сначала мне казалось, что разговор доносится из-за двери, выходящей на общий балкон, но голоса сместились куда-то вверх, и я подумал, что звуки просачиваются из соседнего номера.
— Пути мыслей Создателя неисповедимы, иначе он не придумывал бы нам такие клички. Полукас! Это же надо! Меня вполне устраивало мое имя при жизни — Александр. — глухо ворчал один из голосов.
— Но Александр — очень распространенное имя, вот и у нашего подзащитного такое. Ты знаешь, что у него сейчас творится в голове? Думы, как коршуны, терзают его бедную голову, он мучается, узнав о смерти племянника. Умерли все его двоюродные братья — как тут не вспомнить лабораторию Создателя — Лотофагию, где он проводит свои опыты! Не очень ли жестокое испытание приготовил Творец людям, превращая их блаженство, их стремления к удовольствиям в кошмары? А сейчас мысли нашего подопечного заняты сыном его брата, Кириллом.
Вот о чем он думает: «Если бы знать, что наши души почивают в каком-то ином измерении! Может, я встретился бы где-то с Кириллом и успокоил его мятущуюся душу? Я перестал бы думать, что все мои деяния и память всего мира обо мне не стоят одного дня реального существования, одного дня пребывания в этом мире и общения с ним! Я перестал бы думать, что мы — прах, вышедший из праха, что мы светлая частичка мрака, готовая каждую секунду погаснуть, что мы — ничто, получившееся из ничего, и просто пока дышим — строим замки из зыбучего песка, которые смывает волна времени.»
Я приподнялся с подушки и, казалось, перестал дышать. Так они. Эти, как их. Обо мне? Что это за типы, озвучившие то, о чем я думал? Где они скрываются? Может, это пьяный бред моей головы, разгоряченной крепким виски? Голоса раздались вновь, и я затаил дыхание.
— Ты знаешь, Ромео, а ведь он прав! Почему бы Создателю не обнадежить род человеческий и не сделать тайное явным? Почему бы ему не раскрыть секрет человеческих душ и те пороги, которых нужно достичь, чтобы стать бессмертными? Ведь тогда человеко-людей станет неизмеримо больше, чем человеко-скотов! Ой, Ромео! Кажется, я забыл выключить усилитель наших голосовых вибраторов! Смотри, он встает! Полундра, Ромео!
Я вскочил весь мокрый, голова нестерпимо болела. Тут же включил свет и с подозрительностью стал осматривать стены и потолок. Было тихо, и только холодильник слегка потряхивало, как живое существо в лихорадке.
Я открыл дверцу и достал бутылку пива: нельзя пить столько виски, да еще в одиночку! Так может «поехать крыша»!
Ранним утром, когда воздух был еще прохладен, я сбежал из номера, где ко мне приходили странные голоса, к вечной стихии. Как был, в шортах и майке, пошел в волны: они окатывали меня солеными брызгами, качали меня на себе. Потом я, мокрый, выполз на песок возле лодки «Адмирал Нельсон» и лег у самой воды, смотрел на солнце, поднявшееся над перевернутым блюдом океана.
 

ГЛАВА 32
ЭПИЛОГ

Она похожа на птицу с перебитым крылом: одна нога короче другой, маленького роста, высохшая, переваливается с больной ноги на здоровую, опираясь на палку. С первого взгляда видно, что она отжила свое, задержалась на этом свете благодаря неизвестно каким капризам природы.
Как все старые люди, она жалуется на зрение, слух, любит завести разговор на тему: «И зачем копчу еще белый свет, путаюсь у вас под ногами? » Но к своему дню рождения и ко Дню Победы неизменно делает завивку. Седых волос не красит. Как-то, оценивая работу парикмахеров перед большим зеркалом в прихожей, старая женщина рассматривала себя во весь рост и громко, чтобы родные слышали, сказала: «Огородное пугало!»
Ее хороший аппетит доставляет ей страдания. Любит поесть вкусненькое, но все, к чему она привыкла с молодых лет, особенно соления и квашеная капуста, не по силам ее желудку. Не отказывается Прасковья Ивановна и от рюмки водки или коньяка, при этом ругает жизнь с ее несправедливостями: мол, к старости остается единственное удовольствие — поесть, а тут и то нельзя, и это.
Старики угасают быстро, когда ко всему теряют интерес. Но этот вариант не для нашей героини. Каждый день Прасковья Ивановна смотрит «мыльные» сериалы и с нетерпением ожидает час, когда экран оживет красивыми персонажами с их нескончаемыми любовными коллизиями. Когда она одна, то включает звук на полную мощность и не скупится на комментарии, иногда реагирует на перипетии бурно: «Это ж надо! Вот пройдоха этот черт старый!»
В какое-то время старая женщина еще пыталась вести активный образ жизни в доме. Этот период был наполнен для нее несчастьями — она сокрушалась по поводу своей несостоятельности до слез. Но что делать — не привыкла она целыми днями сидеть в кресле без дела!
Когда все уходили на работу, Прасковья брала тряпку в руки и принималась вытирать пыль. Поскольку швабры в квартире не было, а пылесосом пользоваться не умела, она наматывала половую тряпку на свою палку, с которой выходила на улицу, и мыла полы. Делалось это все втайне, поскольку ее просили не заниматься уборкой.
О «ЧП местного масштаба» близкие узнавали, приходя с работы, по выключенному телевизору. Если сын не слышал из прихожей страстные монологи Хулио или Хуаниты, то уже знал: что-то произошло.
Мать сидела в темной комнате с трагическим лицом и отказывалась отвечать на вопросы, по ее старческим щекам текли слезы. Результаты ее активности — опрокинутый горшок с цветами, разбитая напольная ваза или какие-нибудь другие осколки на полу.
Все дружно принимались ее успокаивать, убеждая, что ничего страшного не произошло. Но она долго еще не могла прийти в себя и бормотала что-то про «старую, никуда не годную колоду.»
Мать, бабушка и прабабушка — недавно ей исполнилось девяносто, — она по-прежнему в прекрасной памяти и с хорошо сохранившейся речью. У нее за плечами война, трое детей, четверо внуков, одного из которых она потеряла, и пятеро правнуков. Умирать она не собирается, хотя частенько жалуется на то, что задержалась на земле.
Вечерами любит вспоминать прожитую жизнь, близких людей. Ее истории из собственной жизни наводят на мысли, что человек изначально каким-то высшим судом «приговорен к жизни», а смерть — лишь постоянная его спутница, о которой он знает, но вовсе не обязан постоянно думать о ней; ведь люди живут вопреки всему, что с ними происходит.
Часто возвращается к своему детству, при этом напоминая: «Родители мои звали меня Пашка — быстрые ножки. Везде успевала и помощницей была славной!»
За могилкой Вани в Алешках присматривает Раиса Сергеевна — бывшая жена Лени. Несколько лет назад Прасковья побывала на родине вместе со своим старшим сыном Борей. Они оставили денег на приличное надгробие на могилу Вани. Паша не забывает напоминать своим, чтобы послали Раисе денег к Пасхе. Пусть в последнем приюте Вани появятся крашеные яйца и все что, положено в этот праздник. Но ездить в такую даль последние годы она уже не может. Ее одолевают мысли о том, где она ляжет в землю, поэтому из последней своей поездки к мужу она привезла несколько мешочков земли с могилки, чтобы дети смогли сделать надгробие на них двоих с Ваней там, где живут они и их дети, а ее внуки.
В июне 2009 года Ивану Марчукову исполнится сто лет со дня рождения. Так и прожила она одна без малого сорок лет, и вся ее первая жизнь прошла с Ваней, вторая — без него — все еще продолжается, и старая женщина ворчит по поводу того, что это уже вряд ли можно назвать жизнью, что ей пора уходить.
Но вопреки всему жизнь крепко обосновалась в ней. Паша все еще несет груз прожитых лет, болея душой за детей и внуков. Глаза на ее старческом лице по-прежнему излучают свет жизнелюбия — эти глаза не хотят сдаваться.

Минск, 10 июня 2008 г.