Тайна прикосновения

К выпускному вечеру Паше исполнилось девятнадцать. Она надела свое креп-жоржетовое платье с белыми рюшками на груди, но не особенно радовалась тому, к чему уже успела привыкнуть. Девушка была очень довольна, что помогла Катьке сшить выпускной наряд, украсить его обрезками от своего отреза, валанчиками: «Твое выглядит лучше, ты просто королева!» — сказала она вытянувшейся, повзрослевшей подруге. Катя зарделась у зеркала.
Торжественное собрание с вручением дипломов состоялось в зале, который они украсили собственными руками. На сцене, над бюстом Ленина, висел лозунг на кумаче: «Привет выпускникам 36-го года!» Дипломы вначале вручали отличникам. Паша никогда не забудет, как в числе первых поднималась на сцену и как брала диплом из рук профессора Нэйтса.
Торжественный ужин происходил в столовой, на столах стояли бутылки с портвейном и стограммовые граненые стаканчики. Подали картофельное пюре с котлетами, кроме этого были мелко порезанное соленое сало, колбаса; огурцы, помидоры, капуста — в свежем и соленом виде. Паша впервые выпила вина, и все, что происходило с ней, стало казаться сказкой.
Танцы начались здесь же, в столовой, под патефон. После шипения зазвучали звуки танго, и Пашу пригласил на танец врач-инфекционист Савенко, толстый дядечка, носивший пенсне. Он картинно вывел ее на середину зала, и все зааплодировали.

 

ГЛАВА 6
ПАША КИСЕЛЕВА: ЛИНИЯ СУДЬБЫ
(Продолжение)

Паша Киселева получила распределение в Алешки, в районную больницу. Три года она не была дома. Весточки приходили хорошие — отец стал старшим лесником, Володька пошел по ее стопам, учится в Борисоглебской школе, поэтому она решила отработать до отпуска, собрать денег и приехать домой не с пустыми руками.
Инфекционная больница в Алешках имела двадцать пять коек, и в ней же было родильное отделение на пять мест, где Паше предстояло работать фельдшером-акушером. Она была горда тем, что главный врач сам позвонил ректору училища, чтобы уточнить, когда им пришлют фельдшера, и побеспокоился выслать на железнодорожную станцию лошадь. Больница задыхалась от нехватки кадров. Пашу предупредили, что ее будут встречать, и она, выйдя из поезда на станции Народной, в растерянности оглядывала пустой перрон. Потом решилась подойти к двум подводам, стоявшим за углом. На одной из них, запряженной сереньким жеребчиком, спал мужик в кепке, на другой сидел насупившийся дядька с самокруткой в зубах. Паша поморщилась от дыма ядреного самосада, но пришлось спросить:
— Извините, вы не за мной?
— Можа, и за тобой. Сколь дашь? Отвезу куда хошь!
Пришлось тормошить спящего мужика на телеге. Кепка слетела с его облысевшей головы, и перед ней предстало заспанное, удивленное лицо пожилого человека с усами.
— Вы — наша фельдшерица? Извиняйте, приспал малость апосля тяжкой работы. Милости прошу!
Возница засуетился, спрятав недопитую бутыль с самогоном, постелил Паше старую телогрейку.
— Моя фамилия — Зайцев, а конька кличут «Зайчик», потому как серенький он, зайчишка. — хрипло засмеялся балагур и тронул вожжи.
Паше не приходилось бывать в Алешках, и она гадала, где расположена больница.
Зайцев не переставая болтал о сельских делах, но Паша не стала задавать ему вопросов. Она увидит все своими глазами.
Наезженную дорогу окружала неухоженная, с бедной растительностью земля, невозделанные поля. Это было совсем не похоже на те лесистые края, где она родилась. Через десять минут они въехали в село и остановились в самом конце длинной улицы, у двухэтажного здания, крытого железом. Дальше, на пригорке, виднелось кладбище, сиротливое и голое, без деревьев, — одни лишь кресты.
— А вот и наша больница! — возвестил Зайцев. — Недалече от ентова бугра, куда уносят на совсем.
С правой стороны, там, где начиналась улочка, стояла церковь, возле нее — большой ветвистый клен. Дальше, среди деревьев и садов, улица делилась на две. В осеннем, еще теплом солнце блеснул изгиб узенькой речушки.
— Туточки они и живуть, доктора-то. Желаем здравствовать, не забывайте, кто подвозил вас!
— Да уж как тут забудешь! Зайцев — на «Зайчике»! Приходите, буду рада помочь! — отвечала Паша.
 

* * *

Главврач Старков Борис Николаевич разглядывал диплом «с отличием» своей новой сотрудницы. Он с интересом поглядывал поверх очков на привлекательную девушку, стоявшую в его кабинете, и не думал предлагать ей присесть на стул. Не всегда «отличники» становились хорошими специалистами, а девушки с такой внешностью. Еще реже. Вот через годик-два выскочит замуж и.
— Посмотрим, посмотрим. — пробормотал он себе под нос и еще раз глянул на светло-каштановые, с золотистым отливом волосы девушки, модно подстриженные под «фокстрот», с обязательной челкой, закрывающей лоб. Синие глаза смотрели выжидательно, но без робости.
— Прасковья Ивановна Киселева? Ага. Практику имеем? Да, есть такая! Ну, а желание работать?
— Есть! — коротко, но решительно ответила Паша.
— Вот это самое главное! Настраивайтесь на то, что делать придется все, в том числе наводить порядок и мыть полы! Сегодня устраивайтесь, отдыхайте, а завтра — в бой!
Паше не привыкать. Первым делом она начисто вымыла полы в своей комнате с единственным окошком на втором этаже. Железная кровать, этажерка, стол, старенький платяной шкаф и умывальник с поставленным внизу ведром казались ей роскошью. А главное — на окне горшочки с цветущей алой геранью! За окном — деревья, луг и кустарник в пойме небольшой речки со знакомым названием Карачан.
Паша открыла фанерный чемодан с металлическими уголками и стала вешать свой гардероб в шкаф. Она брала каждую вещь в руки, вспоминала, как мама шила все это на «зингеровской» машинке. Вот блузка из белого батиста, с вырезом на шее и белым бантом на спине, сатиновая черная юбка-клеш. Как-то мама распорола свое почти новое шерстяное платье и пошила им с Анной две узенькие юбки со складками до бедра, а потом они подросли и сделали еще разрез сбоку. Итого у нее: две блузки, платье креп-жоржетовое, платье ситцевое, летнее, и две юбки. Осеннее пальтишко, подаренное Аней, было очень легким, и Паша пожалела, что когда-то отдала теплый свитер за лепешку. Ничего, до холодов она заработает денег, купит себе зимнее пальто да теплые сапожки! А пока есть туфли и модные белые прорезиненные тапочки со шнурками, которые очень смотрелись с белыми носочками.
Паша прилегла на кровать и долго смотрела на светлеющий проем окна с легкими занавесками и алеющими пятнами герани: с этого времени, где бы она ни жила, на ее окне стояли эти цветы — первые цветы, ставшие свидетелями ее первой и последней любви.
 

* * *

— Киселева! Киселева! К главврачу! — все чаще слышался этот возглас в коридорах больницы.
Паша уже привыкла: за какой-то месяц она стала незаменимой помощницей Старкова. Нужно было навести порядок в выдаче и учете медикаментов: на днях сестра Мандрыкина дала пациенту выпить вместо микстуры нашатырного спирта! Пришлось устраивать специальные шкафы с замочками и надписями с названием лекарств. С этим Паша справилась, и уже без ее ведома никто не мог раздавать таблетки.
Беспорядок царил и в приемной, посетители подолгу ждали, пока их запишут к врачу. Особенно тяжело было с безграмотными стариками, приходилось долго их выслушивать и затем терпеливо объяснять, а подобными качествами местные медсестры не отличались, вели себя высокомерно, ждали подачки, как батюшка в праздник. Борис Николаевич только что уволил двух таких, а Пашу назначил старшей сестрой, чтобы она была  примером для всех. Селяне стали назвать Киселеву ласково — «наша докторица»: она и объяснит все толком, и успеет завести карточку, и проводит к нужному врачу. А главное — все это делает от души, от подношений отказывается.
Кроме повседневных забот, в больнице приходилось акушерствовать при родах, а также выезжать с врачами по вызову. Паша возвращалась в свою комнату с геранью на окне поздно, быстро засыпала, а утром вставала с петухами, чтобы успеть привести себя в порядок и разобраться с записями в регистратуре.
Была у нее хорошая помощница, Маняша Селиверстова — она закончила курсы медсестер и подумывала поступать учиться. Старше Паши на год, она тем не менее беспрекословно подчинялась Киселевой, как когда-то Катька, но в отличие от последней Маня родилась молчуньей, разговорить ее невозможно, но так же, как и Катерина, она любила ходить в клуб. Паша часто вспоминала Катеринку: подруга детских лет получила распределение в тот венерический диспансер, в котором они когда-то проходили практику. Теперь ее заменила Маняша.
Маня жила в многодетной семье колхозного учетчика и в выходные дни летом подрабатывала там, где требовалась рабочая сила. Ростом на голову выше Паши, крепкого сложения, с высокой грудью и пшеничного цвета косой, она напоминала скульптуру колхозницы. Ее шаги были слышны издалека. Если нужно было передвинуть мебель — без Маняши не обойтись!
Так или иначе, человек нуждается в близком существе. А Паше непременно нужно было кого-то опекать, наставлять, о ком-то заботиться. Несмотря на могучую фигуру, душой Маня была как ребенок: Пашин диплом фельдшера казался ей недосягаемыми лаврами. В клубе, который они, несмотря на усталость, посещали каждую неделю, Маняша была тиха. Она часами могла молча стоять у стены, без движения, вперив взгляд своих огромных, по-детски чистых глаз в пространство между сценой и потолком.
Парней, желающих пригласить Маню даже на медленное танго, не оказывалось, и она свыклась с этим, никогда не сетуя на такое положение вещей и втайне страшно боясь, что кто-то ее может пригласить и вывести за руку на центр зала.
Выражение «украинская ночь», употребленное по отношению к  образу Мани благодаря ее своеобразным манерам, а также происхождению родителей, выходцев из Малороссии, заимствовал у Пушкина местный остряк, Стуков Гаврюша — неистощимый на выдумки парень, играющий на аккордеоне и пианино. В алешковской избе-читальне он появлялся с двумя друзьями: Гаврюшей Троепольским и Ваней Марчуковым. В этом «трио» худенький Троепольский выступал на мандолине, Марчуков с пышной шевелюрой темных, зачесанных назад волос, — на гитаре.
Когда в избе-читальне собиралась эта троица, народ валил валом, яблоку негде было упасть. Обычно перед выступлениями начальство развешивало афиши, писанные красками, с завитушками: «Вечером в субботу — концерт. Выступает трио «Русский романс». Руководитель: Гавриил Стуков. Танцы!»
Кто подбирал репертуар для друзей — остается тайной. Но чаще всего звучали русские старинные романсы: «Белая акация», «Дремлют плакучие ивы», «На Кубе.», «Зажигай-ка ты, мать, лампаду.». «На бис» исполнялась ставшая русским гимном благодаря Шаляпину «Дубинушка». Первый голос вел Стуков, второй — Марчуков, Троепольский подпевал.
Самоучки приводили публику в трепет, и заезжие долго гадали: как можно так петь, не обучаясь? Подумать о том, что сказывалась церковная хоровая школа, никому не приходило в голову. Кроме того, Марчуков читал стихи — заниматься этим он стал с тех пор, как организовались первые комбеды и когда впервые услышал у Петьки Шувалова «Слу.шай!» Часто концерты он начинал с декламации, и когда звучали первые строки этого стиха-речитатива (куплеты декламировались, а повтор пропевался, как припев), зал замирал:
 

Как дело измены, как совесть тирана
Осенняя ночка черна.
Темней этой ночи встает из тумана
Видением мрачным  тюрьма.

Кругом часовые шагают лениво;
В ночной тишине, то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
— Слушай!  

Этот номер был беспроигрышным, принимался всей аудиторией — и стар и млад, и бедняк и бывший зажиточный крестьянин сочувствовали узнику, пытающемуся бежать из тюрьмы:

«Здесь штык или пуля —  там  воля святая.
Эх, черная  ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная! »
— Слу.шай.

На Пашу особенное впечатление производили эти два последних слова, которые часовые протяжно поют в ночи, призывая друг друга вслушиваться в тумане в подозрительные шорохи. Сердце ее проваливалось в пустоту, она хватала за руку Маню и чувствовала, как и ее руки сотрясает дрожь.
Сельские тетки не переставая обсуждали «троицу»: «Стуков-то — красавец писаный!», «Да, но Ванюшка — интереснай! В ем стать мужская, сила внутрях. Взгляд — чисто у орла!» О Троепольском предпочитали не говорить, потому что ничем особенным он не выделялся: худенький, глаза спрятаны далеко, тихий, неприметный. Кто мог думать тогда, что Гаврюша станет известным на всю страну человеком?
Уже во второе посещение сельской читальни подругами Ваня Марчуков подбежал к Паше. Меж длинными уголками воротника серой рубашки — галстук в широкую полоску, отутюженные широкие темно-серые брюки закрывают легкие брезентовые туфли. Можно было подумать, что это городской франт.
— Здравствуйте! Вы — наша новая «докторица»? Слышал, что девчата ваш голос хвалят! Идите к нам, будем выступать вчетвером, женский голос нам ой как нужен!
Он смотрел на нее с белозубой улыбкой, и от этого тугие складки от носа с легкой горбинкой пробегали по щекам; светлые глаза смеялись — в нем сквозила самоуверенность человека, которому никто ни в чем не отказывал. Впрочем, на самом деле это так и было. Может, он такой же, как тот «декламатор» из Воронежа, что выступал на агитках? Молодой мужчина, но все же намного старше Паши, а с такими — ухо надо держать востро!
Паша смутилась, не зная, что сказать, пожала пле
чами:
— Посмотрим!
— А че смотреть? У нас никто не обидит!
— Она сама кого хошь обидит! — вдруг заговорила Маня, и Паша с удивлением воззрилась на подругу. Та приняла боевую стойку, и Иван рассмеялся.
— Кажется, не так уж и тиха наша «украинская ночь»! И правильно! Но петь, девчонки, мы будем, да еще как петь!
И Паша сразу почему-то поверила, что зовут ее от чистого сердца.
 

* * *

В Алешках, как и во многих российских селах, центр приходился на то место, где была церковь. Ее почему-то не закрыли, как это произошло в более крупных деревнях — возможно, выполнили план, возможно, оказался ловким местный поп. Здесь по религиозным праздникам толпился народ из других деревень. Чуть поодаль работал сельский магазин, еще дальше — больница и клуб, изба-читальня. Последний был призван перетягивать к себе молодежь, вытаскивать молодые души из «опиумного угара религии».
Для Паши вся ее жизнь сосредоточилась теперь в этом треугольнике: больница —магазин — клуб. У нее в комнате стоял примус, в углу лежал мешок картошки, которую выделяли сотрудникам больницы бесплатно, а за хлебом и солью она ходила в магазин. В небольшом сельпо едва могли развернуться четыре человека, поэтому остальные обычно ожидали на улице.
Пришли первые осенние холода, и Паша куталась в свое легкое пальтишко, отворачивая лицо от ветра. Возле дверей сельмага она еще издали приметила шапочку с помпоном и длинный полосатый шарф. Не может быть! Неужели? Боясь ошибиться, она крикнула: «Зинуля!» Та повернула голову и, приняв Пашу за односельчанку, равнодушно  продолжала ковырять носком сапожка тронутую льдом землю. Но вот глаза ее расширились, и она завопила, напугав стаю ворон: «Паш а а!»
Подруги обнялись и долго не могли прийти в себя. Шутка ли! Они не виделись четыре года, а для них это была целая вечность! За это время Зина успела закончить два курса института молочной промышленности в Пушкине и стала вполне городской девицей. Отпуск она была вынуждена взять, потому что заболела мама, а так вряд ли они смогли бы увидеться до следующего лета. Зина потащила Пашу к себе. Оказывается, ее родители жили в самом крайнем доме, рядом с больницей, как раз там, где начиналась улица. Паша вспомнила, что записывала на вызов главврача Старкова к Марчуковым.
— Пойдем, я познакомлю тебя со своим семейством!
— Зин, как-то неудобно, у тебя мама.
— Ей уже лучше. У нее сильно поднялось давление, она потеряла сознание. Всех перепугала. Ты ж у нас докторица! Вот и посмотришь.
Они направились к зеленым воротам с калиткой. Три окна пятистенки выходили на палисадник с оголившимися ветками вишневых деревьев.
— Зинуля, а где сейчас твой брат летчик? Ты, я смотрю, не расстаешься с его подарком.
— Жорка на Дальнем Востоке. Окончил училище, поехал вслед за старшим братом, Николаем. Уже летает в боевом полку. Отец не пускал, так братец сбежал.
Они прошли в калитку и попали в чисто прибранный дворик. Здесь у телеги со снятым колесом возился Ваня Марчуков. Он распрямился, тряхнул непокрытой головой да так и остался стоять, расставив испачканные руки, улыбаясь и  оглядывая подружек:
— Ого! Какие к нам гости! Сама «докторица» пожаловала!
Паша покраснела. Она не ожидала увидеть здесь Ивана: Марчуковых в Алешках хоть пруд пруди.
— Это Паша Киселева. И нечего пялиться, братишка. Ставь свое колесо туда, где было!
Они прошли через сенцы и кухню с русской печью в светлую горницу. Здесь стояли длинные лавки вдоль стен, стол, накрытый светлой скатертью. В углу, со свисающим по краям рушником, — иконы с зажженной лампадкой. Из соседней комнаты доносился стук швейной машинки: Паша знала, что старший Марчуков — лучший портной во всей округе, который шьет не только костюмы, но и зимнюю одежду.
В большом по сельским меркам доме была еще и спальня. Зина приоткрыла в нее дверь и спросила негромко:
— Мамочка, может, что надо?
В это время в горницу вошел сам хозяин: среднего роста, седой, сутулый, на кончике носа — очки в тонкой оправе. Карие глаза ( как у Зинули!) живо глянули на гостью.
— Папа, это моя подруга, Паша Киселева. Вместе учились в Борисоглебске, сейчас работает в нашей больнице.
— Петр Агеевич! — с легкой хрипотцой в голосе представился глава семейства. — Милости просим отобедать с нами!
— Нет, спасибо, я только на минуточку!
— Вы у нас, кажется в первый раз? Так что не откажите, очень наслышаны. Да, да. Похвальные отзывы! Да вот и Зинуля отменный борщ сварила, она не отпустит!
— Раздевайся, Пашуня! Мы печь уже каждый день топим.
И вправду, в доме было тепло, уютно, пахло пригоревшим лампадным маслом, как в детстве. А она, Паша, уже забыла, что такое свой дом.
Зина принялась накрывать на стол, и Паша с охотой стала помогать. Могла ли она думать, что вскоре Зина уедет и этот стол ей придется накрывать каждый день?
— Ой, Паша, какой красивый город Питер! Не передать! А в Пушкине — природа. Эта осень была просто золотая! А у меня в Питере брат Леня учится, в лесотехнической академии. Я тебе рассказывала: у меня пять братьев. Я — младшая. Еще Виктор, он военный, служит под Питером, Костя — архитектор. В Питере живет дядя Ваня, брат папы — у него тоже куча сыновей и, представляешь, как у моего папы, одна дочь — Вера. Паша, давай на следующий год к нам в институт!
— Я хочу в медицинский. Вот поработаю два года, буду поступать в Воронеже.
Меж тем на столе появились чугунок с борщом, большая миска с мелко порезанной вареной картошкой, политой душистым подсолнечным маслом, соленые огурчики.
Зашел Ваня, громко крикнул с порога:
— Сестренка, кормить будешь?
Поднялась и Ольга Андреевна с постели, подошла к столу. Паша поняла, что Иван похож на маму. Хозяйка улыбалась точно так же, как ее сын.
— Мамочка, вот теперь у нас свой доктор, она тебя быстро вылечит! — тараторила Зиночка.
— Ольга Андреевна, как вы себя чувствуете? Давайте я вам пульс посчитаю.
— Спасибо, деточка, сейчас уже лучше, ваш врач таблетки прописал хорошие, бог даст, расхожусь. А ты что считать-то будешь?
— Мама, это сколько ударов в минуту твое сердце делает, — вмешался Иван.
— Да кто ж его когда считал? Я вот и не болела никогда, да и никто мне ничего не считал. А тут пришел врач, замотал мне чем-то руку и стал качать грушу резиновую.
— Это он вам давление мерил, — пояснила Паша.
— Вот-вот.
Зиночка разливала наваристый борщ по мискам, Иван заговорщицки поглядывал на нее.
— А скажи, Зинуля, твоя подружка честная?
— Ты что мелешь? Он у нас шутник еще тот, ты, Паш, не обращай внимания! Избалован вниманием, что и говорить — первая персона на деревне, и артист, и активист.
— А это по-честному, если она от всех нас свой голос прячет? С девчонками в больнице поет, а к нам в клуб идти не хочет.
— Значит, вы так приглашаете! Пашуня, тебе нравится, как ребята поют?
— Хорошо поют. Я так вряд ли смогу, — зарделась Паша.
— Паша, как ты сюда приехала, расскажи!
— По распределению.
— Неужели со станции Народной пешком шла с чемоданом?
— Главврач прислал Зайцева на «Зайчике».
— Да что ты говоришь! Зайчик еще жив? Ваня на нем чуть на тот свет не уехал. Вань, лет семь назад было? Ушли вместе с Зайчиком под лед весной. Так Ваня сам выскочил и его вытащил. Хорошо — рядом с берегом попали в полынью. Приехал домой как сосулька. Слег, температура — сорок. Врач послушал, сказал как приговор: двустороннее воспаление легких. потом не мог поверить, что Ваня через неделю поднялся и попросил борща.
— Такой борщ кого хочешь вылечит! — улыбался Иван, поглядывая на Пашу.
— Да уж, как чуть простынет — так кашель!
— Не кашляет только тот, кто не живет! — смеялся Ваня.
Все это время Петр Агеевич молча ел, прислушивался к разговору молодежи и озабоченно поглядывал на бледное лицо жены.

* * *

Зимним январским вечером Паша надела овчинный полушубок, подаренный ей главврачом, валенки, шапку и отправилась в клуб, на репетицию. Падал мелкий снежок, было морозно, но безветренно, снег скрипел под ногами, когда она шла по тропинке к фонарю, что горел над дверями избы-читальни.
Шапку-ушанку ей пошил Петр Агеевич за то, что она почти каждый день приходила к тете Оле, мерила ей давление, приносила лекарства. Зина, уезжая, попросила позаботиться о матери.
Ваня Марчуков работал агрономом, готовился поступать на рабфак, но репетиции не пропускал. В конце концов она привыкла к нему, к его шуткам, и даже не заметила, как он занял в ее душе все первые места. Казалось, он всегда двигался, куда-то летел, бежал, спешил и всем вокруг дарил свою белозубую улыбку. Дома его звали непоседой. У Марчуковых в доме не было курящих мужчин, никто не пил самогонки или еще чего-то. Очень быстро Паша перестала замечать, что Иван — взрослый двадцатисемилетний мужчина, и ей стало обидно, что он обращается с ней, как с девчонкой.
В клубе натоплено, единственная лампочка горит на сцене, где собралась вся троица.
— А, Пашуня! Раздевайся! Сейчас мы закончим с самым трудным: пытаемся разложить на два голоса романс «На Кубе». Ты посиди минут пяток. — предложил Иван.

На Кубе. где под сводом лазурных небес, —

стал выводить негромко вторым голосом Ваня. Троепольский щипал струны мандолины.

Всюду нега, покой!
Ты, прелестная дева,
цветов королева —
Блестишь красотой!

И следом высоким первым голосом вступал Гаврюша Стуков:

Огня и страсти ты, смуглянка, полна,
Улыбка счастья тебе небом дана!

Он воздевал протянутую руку к пустому залу, и его чистый голос звучал все выше с каждой строкой:

А в дивном взоре твоих чудных очей
Сочетался мрак но.чи. и блеск
Дивных солнца лучей!

На слове «ночи» его голос сорвался на самой высокой ноте, и он, допев куплет, замолчал.
— Нет, Ваня, слишком высоко взяли! Да и тебе вести второй голос труднее. Тональность — чуть ниже! Давай еще раз!
Второй раз вышло лучше. Пашу волновали слова этого романса. Среди русской зимы над этим маленьким сельским клубом распахнуло свои объятия чистое небо, под ослепительным солнцем, среди пальм расцветала красота таинственной креолки.
Наступила очередь Паши. Она спела уже отрепетированный раньше романс «Белая акация», на этот раз Ваня подпевал ей вторым голосом. Потом с Гаврюшей пели «Дремлют плакучие ивы». Для нее не было слишком высоких нот, она, как говорил Стуков, «вытягивала все», и даже он, видавший виды в вокале, был поражен, услышав ее впервые.
— Тебе, Паша, нужно ехать учиться в консерваторию, а не в медицинский, о котором ты мечтаешь! — пришел к он выводу.
— Скажешь тоже! — отвечала «докторица».
Когда репетиция закончилась, Иван помог Паше одеться.
— Я провожу тебя?
Паша прикрыла лицо шапкой, делая вид, что одевает ее, и ничего не ответила. А он уже попрощался с ребятами, взял ее за локоть и повел к выходу. Паша вовсе не ожидала такого поворота: Марчуков относился к ней как к несмышленой девочке. Ходили слухи, что Ваня пользовался успехом у женского населения, что есть разбитые сердца и среди взрослых женщин, но она не слушала эти разговоры. Какое ей дело? В первый раз взрослый мужчина провожал ее до дома! А вдруг станет приставать? Нет, он не такой. От Вани не пахло табаком, да и разговоры, несмотря на то что все время улыбается, серьезные.
— Паша, как тебе тут у нас? Здесь люди неплохие, только дремучие! Держатся за свое, в колхозе работают плохо. С такими — тяжело.
— Мое дело лечить. А люди — повсюду одинаковы.
— Может, ты и права. А коль заболею, лечить станешь?
Они остановились возле крыльца больницы, и Ваня руками в перчатках захватил воротник ее полушубка. Крупные снежинки падали на плечи, на лицо Паши, она не чувствовала холода, онемев, смотрела в его глаза, сделавшиеся грустными.
— Выходи, Пашуня, за меня замуж! Я еще никому этого не говорил!
Пашины ноги стали ватными, со лба стекали тающие снежинки, и она воспринимала все как в тумане. Неожиданно его губы коснулись ее губ, и она сорвалась, полетела по ступенькам, словно подстреленная птица, упала, тут же поднялась и скрылась за дверью.
Паша забежала к себе в комнату, скинула полушубок, упала на кровать. Успокоившись, взяла ключ от перевязочной — окна этой комнаты выходили на улицу. Она увидела одинокую фигуру, стоявшую на снегу, и решила не отходить от окна, пока Ваня не уйдет. Он бродил под окнами полчаса, потом стал спускаться с бугра к своему дому, который отсюда не был виден.
Паша долго не могла уснуть. Она прижимала ладонь к своим губам, словно тронутым ожогом: чужая плоть прикоснулась на мгновение — и вот уже по всему телу разлетелся огонь, который не давал уснуть, заставлял  сердце лихорадочно стучать. И с удивлением она обнаружила, что нет в нем ничего, кроме образа Вани, его улыбки, его пышной шевелюры. Только через два часа она уснула, и приснился ей родительский дом и мама, которая печет ее любимые лепешки.
 

* * *

В Алешки пришла весна, а вместе с ней солнце, будившее людей от зимней спячки, зовущее выйти на улицу, подставить лицо теплым лучам. Мальчишки высыпали на подсыхающие пригорки и с криками носились наперегонки.
У Паши работы прибавилось, с весной люди стали чаще приходить в больницу. Но вечерами, как всегда, они с Маней шли в клуб. Иван уже не отходил от нее, и все привыкли, что самая красивая пара открывает танцы вальсом-бостоном. Но даже близкие друзья Марчукова не знали, что они решили пожениться, и когда Иван объявил им об этом, приняли все это за очередную шутку.
Регистрироваться, по народным поверьям, в мае нельзя, поэтому бракосочетание перенесли на десятое июня. В этот день Ваня родился, и он говорил всем, что рождаться во второй раз он собрался в этот же день. К тому же Паша засобиралась домой — повидаться с родителями, получить их благословение. Володьке исполнилось уже тринадцать, она купила ему летний полотняный костюмчик, сладкое печенье и конфеты. Маме еще в Усмани она выбрала красивый цветастый платок, а вот отцу не знала, что привезти. Потом догадалась расспросить курильщиков, купила хорошей махорки.
Ваня устроил ее на обоз до Грибановки, а до Карачана она добиралась пешком. За четыре года мало что изменилось в родных местах, разве что больше крыш на избах стало крытыми железом. Мама всплакнула, увидев дочь, на радостях накрыла стол, и Паша удивилась обилию: на тарелочках лежало два вида тонко нарезанной колбасы, вареное мясо. Иван Степанович теперь работал в Лензаготовке, организации, отправляющей продукты в Ленинград. Володька не отходил от Паши: худенький курносый мальчик был не слишком разговорчив, как и отец, но его круглые глазенки смотрели пытливо — он тоже, как и Паша, учился в Борисоглебской школе.