Тайна прикосновения

Крестьянское сектантство, уход из мира в таежные дебри, боготворчество и религиозные искания заставляли думать о мятежности порабощенного разумного естества. Филиповцы и бегуны, самосожженцы и хлысты, скопцы, духоборцы и молокане — секты, отвергавшие официальную религию и власть и сотворившие себе собственного Христа, — жили и умирали по собственным законам. Не желая подчиняться властям, они сжигали себя, не желая иметь потомства — оскопляли друг друга каленым железом.
Особое впечатление оставил тайный обряд хлыстовцев — радение. После общей трапезы собравшиеся хлысты садились на лавки, мужчины и женщины друг против друга, под председательством кормщика «корабля» — все в белых, «радельных» рубашках до пят. После протяжной вступительной песни кормщик давал благословение по очереди всем присутствовавшим — один за другим последние пускались парами в пляс, высоко подскакивая, с пением, переходящим под конец в дикие выкрикивания; некоторые били себя в то же время жгутами, палками, цепями. Пляска и самоистязание доводили сектантов до состояния религиозного экстаза. Бешеное беганье по кругу приводило верующих к высшей «духовной радости» — некоторые падали в полуобморочном состоянии на пол и начинали изрекать пророчества.
Создатель показал своим гостям и редкий хлыстовский «обряд христовой любви», о котором сами присутствующие отзывались как о всеобщем «отрокам осквернении и девам растлении». В конце радения, когда участники доходили до состояния полного умоисступления, происходило беспорядочное половое соитие участников и участниц. Нарушения обета целомудрия хлыстовцы здесь не видели. С их точки зрения, в такие моменты люди уже лишены своей воли: на них «накатил дух», заставляющий их гореть — он в них говорит и действует.
Забеременевшая после такого обряда девушка становилась «богородицей», и если у нее рождался сын, то он объявлялся «христосиком», и если дочь — «пророчицей».
Подводя итоги дня, Создатель сказал своим помошникам:
— Вы вправе спросить меня: «Почему печальная история человеческого безумия длилась на Земле так долго?» И я отвечу: история мысли не может быть скорой.
Пройдет время, в течение которого принцип: «Я верю!» поменяется на девиз: «Я знаю!». Живой организм — это Вселенная, где программы отрабатываются, меняя уровневые взаимоотношения мыслительных процессов. Поступательное движение человеческой мысли от магии к религии и от религии к науке — процесс не короткий и не длинный. Это тот период времени, который необходим, скажем, для строительства какого-то моста или здания. Процесс познания для человека является бесконечным движением к цели, которую мы с вами знаем: создание совершенного космического разума, способного управлять Вселенной.
Ум решился задать вопрос, который уже возник у всех одновременно:
— Великий, но разве такой разум уже не существует в лице нашего Создателя?
— Не обольщайтесь, уважаемые! Мы — всего лишь строители. Мы формируем предтечу такого разума. Я сказал: «Управлять Вселенной!» А это значит — создавать искусственные звезды и светила, выстраивать космос, потребный разуму! Будьте скромнее!

ГЛАВА 29
ПРИЮТ СКИТАЛЬЦЕВ

Рабочий поселок Анна — районный центр в ста километрах от Воронежа, когда-то вотчина князей Борятинских. Железнодорожная ветка от областного центра здесь и заканчивалась — рядом со станционными строениями и складами стоял маслозавод, распространявший на всю округу запах подсолнечного жмыха, здесь же неподалеку сваливали с железнодорожных платформ лес для небольшой мебельной фабрики. Сахарный завод перерабатывал свеклу, которая в районе давала неплохой доход.
Улица Почтовая располагалась рядом с небольшой площадью и райисполкомом. Если двигаться на запад, то через километр попадешь на железнодорожную станцию, а в противоположном направлении дорога спускалась вниз, мимо треугольного парка, где когда-то стоял гипсовый Сталин (после развенчания культа личности фигура была сброшена, и здесь еще долго стояли гипсовые сапоги как символ былой власти). Далее дорога шла через плотину пруда и поднималась к действующей церкви, внушительной, со многими куполами. Против церкви располагался базар, а вправо уходила дорога к княжескому парку. Столетние исполины сосны обрамляли периметр парка: собственно, всю эту территорию и занимало имение, где барский дом когда-то сожгли. На его месте стояла больница, дальше — на самом обрыве, открывавшем реку Битюг, — кладбище.
Теперь Марчуков, если какая-то надобность приводила его к этому обрыву, мог наблюдать обширную пойму с противоположного от Курлака берега доисторической реки. Отсюда, со старого кладбища, где было много цыганских могил, в солнечную погоду можно было видеть село Курлак, откуда они приехали, — этот берег был намного выше противоположного.
На улице Почтовой рядом с самой почтой и разместилась в двухкомнатной квартире семья агронома. Одноэтажный дом, как и в Давыдовке, имел два входа и двух хозяев. Только здесь на улице была вместо колодца — колонка, и Санька теперь часто бегал с ведрами за водой.
Сын пошел в шестой класс, дочка — в четвертый. Паша на этот раз сама явилась в школу, познакомилась с учителями и директором. Директор школы Климов — небольшого росточка горбун с интеллигентным лицом, любил детей, и дети, чувствуя это, даже за глаза не звали его горбуном, а так как его имя было Павел, звали Пашей. Она улыбнулась этому странному совпадению.
В первый же вечер хозяйка разложила все вещи по шкафам и полкам и посетовала:
— Ваня, а здесь тесновато! Попроси другую квартиру, пока Евсигнеев не уехал!
— Ну что ты, Паша! У друга просить неудобно.
— Тогда пиши заявление, пусть выделяют участок под постройку дома. Тебе и лес должны выписать по госцене за копейки. Вань, так хочется своего просторного дома! С большими окнами в сад!
— Да я и сам не против. Сад — моя мечта!
— А ты знаешь, почему наш поселок называется Анной? Мне сказали что у князя была красавица дочь, которая влюбилась в крепостного. А потом утопилась в пруду. Так отец в ее память и назвал свое село.
— Нет. Это красивая легенда. Сейчас я зачитаю тебе истинное название, из брошюры. Где она может быть?
— Книги еще не разбирала.
— Я вспомнил, она в моем портфеле. Вот, слушай: «Село Анна возникло в 1699 году, во время заселения русскими Прибитюжья. Название получило по имени речки Анны, правого притока Битюга. О речке Анне упоминает Иван Желобов, описывающий Прибитюжье в 1685 году, до возникновения там русских сел. Притоки Битюга имели тюркские названия. Слово ана распространено в тюркском наречии и имеет несколько значений. Главное из них — мать, женщина. Кроме того, в ряде тюркских языков ань  означает дичь, аньна — охотиться или место охоты. Словом «мать» вряд ли могли назвать маленькую речку (Курлак — ручей). Вероятно, здесь было удобное место для охоты, и небольшую речку и прилегающую окрестность назвали Аньна, что впоследствии зазвучало на русский манер — Анна.
Иван пожалел, что спит их шестиклассник, и решил утром рассказать ему о названии села. Он осмотрел комнату, которая стала для них кухней, столовой и детской одновременно, и решил не откладывать в долгий ящик вопрос об участке.
К его удивлению, вопрос о земле решился быстро. Прежде чем подписывать бумаги, он взял с собой Пашу и они поехали на улицу Дружбы. За церковью, в стороне от дороги, среди частных домов, окруженных садами, они нашли свои пять соток. Собственно, это было начало улицы, и их участок располагался за первым домом. Паше понравилось тихое место, глаза ее загорелись: она представляла себя хозяйкой собственного дома, с верандой, крыльцом и воротами, выкрашенными в зеленый цвет.
Но даже мечтательное настроение Паши не могло перешагнуть за пределы желаний: три комнаты, кухня и веранда! И чтобы эти комнаты были большими и в самой большой — в зале — не меньше трех широких окон! В спальне два окна, а в детской и кухне хватит по одному. Таковы были условия Паши. Иван был гораздо скромнее и предлагал комнаты поменьше, да и окон, он считал, многовато. Но Паша яростно отстаивала свое, она не хотела уступать ни сантиметра:
— Мы строим наш дом в первый и, может, в последний раз! Где будут спать дети, когда все соберутся? И под верандой обязательно должен быть погреб! Буду солить огурчики и помидоры!
Теперь каждый вечер Иван рисовал планы и эскизы, сверял размеры, советовался со строителями. Первым делом он решил поставить на участке маленькую времянку, сарай для материалов и вырыть колодец — вода здесь была неглубоко.
Летом пятьдесят девятого он нанял плотников, «опытных и знающих свое дело», как отрекомендовал ему бригаду из четверых человек его сослуживец. Лес был уже завезен, фундамент заложен, оставалось приступить к кладке сруба. Он показал своим работникам участок и в понедельник в двенадцать часов заехал на служебной машине глянуть, как идут дела. К его удивлению, работать никто не начинал. Мужики сидели на бревнах, курили самокрутки с махоркой.
— Мужики, а где ваш инструмент? — спросил недоуменно Иван. — Задаток я вам дал, может, еще чего надо?
— Мил человек, дело не в задатке! — ответил рябоватый с прокуренными усами. — Во-передний день, работать не положено! Надоть усе разглядеть, размерковать. Иде север, иде юг. Каков матриал, да скольки венцов ляжить. Понедельник сення, день тяжкий. Сення починать никак нельзя — первый венец должен лечь под охотку! Ты бы привез нам водочки да закусь какой! А завтря и почнем с Богом — не сумлявайсь, мы дело знаем!
Иван поехал за водкой. Если это самые знающие, то какие же плотники-середнячки? Да, ведь сослуживец сказал, что сейчас к лету все на шабашке, и днем с огнем плотников не сыщешь.
С этого дня так и повелось. В обед Паша везла им сваренный горячий борщ, второе да водки: «Иначе работа не пойдеть!»
Стволы для сруба плотники обтесывали вручную, большими острыми топорами, и Санька любил смотреть, как из-под блестящего лезвия отслаивалась щепа, пахнущая смолой.
«Г.ых! Г.ых!» — вылетало из прокуренных легких при каждом ударе топора. Потом плотники усаживались на оструганные бревна, сворачивали самокрутки, вели ленивый разговор, поглядывая на небо.
— Чей-то дождичек, поди, собирается?
— Не, не буить!
— Вон энтот-то, комель, поди толщей энтого. Сюда не ляжить!
— Коль подтешем, то и ляжить, куды он денетси!
— Мыкола, а можа по соточке? Чей-то нутро больно печеть — точно к непогоде!
Они доставали граненый стаканчик-мерку, отмеряли по «соточке», переливая в железные кружки, закусывали огурцом, затем снова курили, и после обеда работа практически сворачивалась.
Иван планировал до осени закончить строительство, но с такими темпами вряд ли на это можно было рассчитывать. Несколько раз он ругался с мужиками, но выходило, что это дело бесполезное: казалось, в них заложено то, чего не может изменить никакое стихийное бедствие; ругань для них — это норма жизни, любые доводы разбивались о незыблемую твердь, о какую-то им одним известную внутреннюю философию, сводившуюся к двум словам: спешить некуда, дело — не спешное, чем медленнее — тем надежнее. А вот водочка в тенечке, табачок да неспешный разговорчик — это наше! Тут, брат, нас не замай!
— Паша! Это невозможно! — кипятился Иван. — За целый день они положили один венец! Каждый день глотают водку!
— Так выгони их, в конце концов!
— Уже искал новых, никого нет! Хорошие плотники сейчас в цене.
— А разве у тебя не такие работнички были? С той разницей, что, когда ты появлялся, они бутылки прятали, боялись!
— Да, но тут они — хозяева положения!
Свои пятьдесят лет Иван отметил дома, на Почтовой, в кругу семьи. Гостей они решили пригласить следующим летом и в новом доме отметить и новоселье, и юбилей. Уже заранее составили список, куда вошли Троепольский, Евсигнеевы, Мильманы, Зиночка, Володя, Леня.
С большими натугами к осени возвели стропила под крышу. Иван нанял кровельщиков и облицовщиков, навсегда распрощавшись с «гопниками». Но сослуживцу своему он высказался: «Кого ты мне подсунул? Всяких видал, но эти — без водки топора в руки не возьмут!» На что тот ответил: «А где ты, Петрович, найдешь непьющих? Но дело-то они свое знают!»
В середине мая шестидесятого были закончены последние отделочные работы, побелены стенки, и семья могла переезжать в собственный дом. Пашины глаза сияли от счастья. Когда убрали строительный мусор, Иван приступил к планировке сада. Еще прошлой весной, при активном участии Саньки, он посадил десять вишневых деревьев, два десятка яблонь и слив, в палисаднике перед домом высадил три березы и сирень.
С улицы дом огородили штакетником, и зеленые ворота с калиткой получились не хуже, чем когда-то были у отца, Ивана Степановича. Майским погожим днем, в выходной, Паша стояла во дворике возле небольшой аккуратной времянки и, подняв голову, смотрела на крышу, крытую шифером:
— Ой, да что ж она такая высокая вышла, да скаты больно крутые! Как же туда забраться, если что?
Иван, стоявший неподалеку с лопатой, вздохнул, вытирая мокрый лоб:
— Да вот же! Великие специалисты строили! Когда я приехал и посмотрел, сказал им: высоковато! А они мне: «А ничего, Петрович! Может, еще комнату под крышей организуешь!» Жалею, что не заставил переделать! Теперь залезть туда будет проблема.
В этом году кроме новоселья и юбилея назрело событие тоже немаловажное: Санька заканчивал семилетку. Выпускные экзамены в школе становились для паренька первым рубежом. Паша знала, что все мальчишки класса, где учился ее сын, договорились поступать в техникумы в Воронеже.
«Вот и второй соколик улетает со двора! Да уж больно рано!» — думала мать. Она уже забыла, как маленькой девочкой оставила родителей, чтобы учиться в Борисоглебске. В феврале Саньке исполнилось четырнадцать. Паша выбрала в Аннинском универмаге костюм для сына: темно-коричневый, с еле заметной полоской. Она повесила его в шкаф на плечики, решив преподнести подарок к первому экзамену. Сын, укрывшись во времянке, читал учебники.
Этой необычайно теплой весной справляли новоселье еще два члена семьи, о существовании которых никто не догадывался. Амелия и Розенфильда носились по светлым просторным комнатам нового дома, заглядывая во все уголки и удивляясь необычно широким окнам, что было несвойственно для русских изб.
— Смотри, Амелия, а вот эта детская комнатка получилась небольшой. Но для одной Оли вполне хватит.
— Да, подруга, скоро нам предстоит расставание — я не сомневаюсь, что Саня поступит. У него по математике и русскому — одни пятерки.
— Ничего, летом будем встречаться. Вот скоро и старший должен подъехать со своим «эскортом» из Питера. А как тебе школа Аннинская? Учителей Курлакской школы ты расхваливала.
— О, тут один математик Клим чего стоит! Ты бы его видела! У них директор Климов, а этот Клим Николаевич. В классе при нем так тихо, муха не пролетит! Из военных. Ходит всегда в темно-зеленом кителе, с подшитым белым воротничком, наглухо застегнутом, в галифе с сапогами. Короткие рыжие волосы вьются, как у негра. Глаза светло-голубые. Имеет привычку пальцы правой руки держать у груди, между пуговицами. А ты бы видела его взгляд!
— Амелия, по-моему, ты влюбилась в него!
— А что, в него и влюбиться можно. Стройный, подтянутый, всегда пахнет от него «Красной Москвой» вперемешку с приятным табаком. Но дети боятся его. Он так может отчитать перед классом, что потом все смеются над провинившимся: и все это не повышая голоса, спокойно, с улыбочкой. Как-то вызывает к доске Гришина, которого все в классе зовут Гриней, и предлагает ему разложить алгебраическое выражение. Смотрит, что Гриня пишет мелом, и говорит в свойственной ему манере, медленно растягивая слова: «Мудрейший из мудрейших, уважаемый Гусейн-Гуслия из Багдада, и что же вы нам пишете, предлагая свою версию алгебры? Вы только смотрите, у нас сейчас рождаются новые законы математики!»
В классе — тишина. Если подскажешь или засмеешься, то непременно окажешься у доски и будешь допрошен с пристрастием. Поэтому все сидят, зажав рты, сдерживаясь, чтобы не засмеяться.
Да нет, учителя здесь прекрасные, взять хотя бы Елену Петровну — по немецкому языку или ее мужа — учителя географии. Надежда Васильевна, химичка, предмет свой знает, но настолько добродушна, что дети занимаются на ее уроках чем угодно. Недавно кусочки сирени обмакивали в чернильницы и бросались ими. Когда она вернулась после пятиминутной отлучки, то не могла понять, почему лица у всех перепачканы. Тут все стали проситься в туалет, чтобы помыться, и она вместо приличной разборки разрешила ученикам привести себя в порядок. Поэтому у Саньки по химии единственная четверка. А как у Оли дела?
— Ты же видишь, отец сильно балует ее. Как говорят — любой каприз! Ночью она не хочет спать, возится со своими фантиками, разложенными по коробкам, допоздна, на все уговоры отвечает капризами, а утром отец подолгу будит ее. Он садится на кровать и уговаривает ее: «Олюшка, ну вставай! Солнышко уже давно встало, и ты, солнышко, должна вставать!» А она — ни в какую!
— Как ты думаешь, может, это последствия Пашиной травмы во время беременности?
— Отклонения от норм в здоровье я у нее не нахожу, хотя в детстве она часто болела. Главная травма в сознании самих родителей — «комплекс вины», которой на самом деле нет; и Паша, и Иван ежедневно дают понять ребенку, что она центр вселенной, а они сами — только инструмент для ее прихотей. Иван так хотел девочку! Так что Оленька вырастет славной эгоисткой, причем у нее Пашин характер, и при болезненном себялюбии вместе с упрямством всходы окажутся обильными!
— Розенфильда, твой спич — настоящий экскурс в психологию, где я вечно путаюсь. А хочешь веселую историю о том, как Санька «отметил» выпускные экзамены?
— Да уж, костюмчик я его видела, когда он вечером явился с пикника!
— Что ж, экзамены он сдал на пятерки, и когда весь класс вместе с девочками решил отметить «первую путевку в жизнь», он надел свой костюмчик, который не снимает последнее время. Его новая любовь, Галя Тютина, ничего не сказала нашему герою по поводу обновки, но смотрела долгим взглядом: костюм делает юношей взрослее. Видела бы ты его, когда в один из майских вечеров наш парень возвращался домой, после того как проводил Галю! Он буквально парил над землей, не видя ничего вокруг, а его головой овладел хаос: нейроны не успевали переправлять импульсы по назначению. В этот вечер он впервые ее поцеловал.
Но как мучительно долго он держал ее руку в своей, как осторожно прикасался лицом к ее волосам, вдыхая их аромат. Они сидели на бревнах, сброшенных возле железнодорожной станции, боясь сказать хотя бы одно слово. Тайна Создателя сковала их речь, но язык весенних запахов, язык теплых ладоней и трепещущих уст — стал для обоих потрясением.
Сначала он коснулся губами ее щеки — Галя не отстранилась. Ему было неловко сбоку, и тут она повернулась, и губы их соединились легко — ведь они оба давно ждали этого момента. Он долго пил ее уста, как пчела, севшая на цветок, богатый нектаром, по телу его бежали неведомые прежде волны, и он купался в них, забыв, кто он.
Можешь представить: утром он проснулся совсем другим человеком, и Паша приняла его рассеянность за озабоченность перед последним экзаменом.
— Амелия, если ты меня держишь за психолога, то тебе впору писать романы! Кстати, ты отправила последний наш совместный отчет?
— Да, конечно! Но ты еще не услышала историю с костюмчиком. Инициатором мероприятия выступал Юра Павлихин. Он на год всех старше, да и комплекция впечатляющая — выглядит на все двадцать. Ему-то и отпустила продавщица в продмаге десять бутылок «Рябины на коньяке» — тридцатидвухградусной настойки. Устроились они на лесной поляне, рядом с поваленными деревьями. Первый тост провозгласил Павлихин за окончание семилетки. Саньке жидкость на вкус понравилась — раньше он не пил крепкого, ему казалось, что он смотрит цветной фильм, где краски с каждой минутой  становятся ярче. Но вот постепенно все яркое стало меркнуть, потухать и затем превращаться в черно-белые сумерки. Он не помнит, как оказался на земле, как ему стало плохо и девочки помогали подняться. Деревья стали неестественно высокими, а земля уплывала из-под ног. Хорошо хоть Галка Тютина по какой-то причине не пришла. Но костюмчик, костюмчик-то! А в нем планировалась сдача экзаменов в техникум!
Утром наш юноша долго не мог понять, что с ним, но когда увидел во дворе висящий на веревке постиранный костюм, ужасные реалии его возвращения домой и то, как он предстал перед очами родителей, вновь посетили его. Теперь, словно преступник, явившийся с повинной, он готовился предстать перед очами судей. Он видел несколько раз отца во гневе, знал, что он не пьет спиртного и не переносит, как и его мать, пьяных. В общем, он шел к утреннему воскресному столу, как на эшафот, не смея поднять глаз.
За столом не было особенного оживления, но отец попросил его передать ему хлеб, говорили спокойно о совсем посторонних вещах. Санька засомневался: да в курсе ли он? Может, мама специально все утаила? Они завтракали на веранде, а на веревке, напротив застекленной стенки, болтался его костюмчик как символ вчерашнего позора.
Быстро попив чаю, он побежал во времянку и расплакался там. За целый день родители так и не вспомнили вчерашнее, и к вечеру Санька сам подошел к отцу. Представь себе — я этого момента пропустить не могла! «Пап, — сказал отрок, — ты не думай, это получилось случайно». «Я знаю, — ответил Иван. — Знаю, что ты будешь похож на меня, а на кого же еще?» И он обнял сына. И только потом Санька признался, что ничего не знал о градусах и что Юра уверял девчонок, что это слабенькая наливочка.
Долго он теперь будет помнить эту «кудрявую» «Рябину на коньяке»! Розенфильда, а что там у Петровича на работе, ты же все время летаешь к нему в кабинет и на полях бываешь, почему нет обычного блеска в его глазах?
— Нет предмета забот, нет строительства той новой жизни, к которой он стремился. Все спускается сверху в планах. Что сеять, когда сеять, каким культурам отдать приоритет. Агрономия как наука — конек Ивана — никого не интересует! Он с предложениями, а ему — сиди и не высовывайся, не твоего ума дело. Откуда же будет блеск? Он простой исполнитель, как и те, кто меньше всего искушены в своей специальности, но сумели приблизиться к «кому нужно», и их голос слышнее. Мне кажется, что он уже весь на этом маленьком клочке своей земли, где волен делать все на свое усмотрение. Сад и огород дома — вот что утешает его, а гореть на работе он перестал!
— Розенфильда, а что же дальше-то будет с такими, как он? Получается, они стране не нужны? Но без таких земля в России умрет, а без земли Россия — не держава. Что же станет с державой?
— Ничего особенного! Я говорила, что тебе нужно подтянуться в истории. Россия, как и многие империи до нее, умрет! Умрет, чтобы вновь восстать из пепла обновленной и более сильной. Советскую экономику потихоньку разваливает непроизводительный труд, как это было в иных пределах, в более ранние времена. В России земля всегда была ахиллесовой пятой, и восстанавливать крестьянский уклад и отношение к земле как к собственности и источнику дохода ей придется долго и мучительно. Пройдет несколько поколений, и, может быть, только Санькины внуки заимеют право сказать: «Моя земля!» А пока земелька принадлежит всем и никому, поэтому ждать от нее милости не приходится!

ГЛАВА 30
ОДИН В ПОЛЕ ВОИН

В свежевыстроенном доме полным ходом шла подготовка к новоселью и юбилею. Столы накрыли прямо в саду, доски, поставленные на табуретки, заменили лавки. Иван беспокоился: приедут ли Троепольский, Евсигнеев? Ему очень хотелось, чтобы его лучшие друзья сегодня были рядом с ним.
В этот июньский солнечный день ворота в доме были открыты, и Паша в нарядном платье в горошек готовилась встречать гостей. Зиночка, Аня и Леня приехали на день раньше, чтобы помочь хозяйке.
Первым к дому подъехал на служебном «газике» с водителем Володя. Он обнял сестру и, отстранив ее от себя, с восхищением стал рассматривать:
— А ты, Паша, как всегда молодеешь!
Володя еще больше облысел, обзавелся животиком. В его облике появилось что-то барское, уверенный взгляд голубых глаз выдавал привычку повелевать — в этом году его назначили первым секретарем Верхнехавского района. Паше почему-то вспомнилось, как она в дождь несла маленького Володечку, как упала с ним с обрыва. Теперь это был матерый мужик и, несмотря на небольшой рост, в нем чувствовались ум и сила.
— Володя, а что же ты один? Где Лидочка?
Лицо брата помрачнело.
— Лидочка болеет. Ты понимаешь, как родила Славика, так пошли осложнения. Даже в жаркую погоду замерзает. Врачи ничего не могут сказать конкретного. Возил ее и в Воронеж, к профессорам. Сейчас вызвали Раису Павловну, ее мать, чтобы занималась ребятами.
Вышел и Иван к воротам.
— А вот это — поздравление от Лидочки! Велела передать лично юбиляру!
Володя достал из машины огромную охапку полевых цветов, которые любил Иван. Тем временем водитель носил на веранду продукты: свежую баранину, гусей, уток, мешки с овощами.
— А это мои скромные приношения к трапезе! Твой агроном, поди, живность еще не разводит? — хитро прищурившись, говорил Володя Паше. — А у меня в районе — ее полно!
— Слушай, Володя, а на станцию мы можем подскочить? Мильманов забрать с поезда, — попросил Иван.
— О чем речь! Поехали!
Пока Иван с Володей были на вокзале, подъехал еще один «газик», на этот раз в нем сидели первый секретарь Усманского райкома Евсигнеев Николай Александрович со своей женой Серафимой и примкнувший к ним писатель Гавриил Троепольский. Цветы и подарки Паша складывала на веранде, среди них она увидела трехтомник Шолохова, которого любил Иван, и книги Троепольского, подписанные им самим.
Коля Евсигнеев был, как всегда, в полувоенном френче и с мундштуком в зубах: не успел выйти из машины, как прикурил сигарету.
— Сима! Что ж это такое! Ты совсем не бережешь мужа! — радостно говорила Паша, обнимая гостей.
— А! Бесполезно! Коля уже и есть перестал, одним табаком сыт.
Худощавый, подтянутый, среднего роста, Евсигнеев всегда усмехался, шутил, любил подначивать близких. Сима уверяла, что он и на работе такой же — все шутит. Глядя на Троепольского, сразу можно было понять, что он никогда не носил формы. Паша отметила, что Гаврюша стал больше сутулиться и даже несколько постарел с тех пор, когда она видела его в «Комсомольце».
Подъехал Володя с Мильманами: копна черных волос на голове Давида поседела, он стал еще крупнее, а Ниночка рядом с ним казалась еще меньше. Чета привезла в подарок юбиляру полное издание сочинений Бальзака и небольшую картину, писанную маслом на холсте.
— Вот, посмотри, может кого-то узнаешь здесь. — сказал Давид, вручая подарок юбиляру.
Среди бескрайнего простора, часть которого чернела распаханными отвалами земли под ногами, глядя вдаль, стоял одинокий человек. Вокруг — никаких строений или техники, только фигура и поле, цветущее васильками да ромашками, под синим небом. Мужчина одет в длинный плащ с капюшоном, в сапогах, на открытой голове ветер разметал волосы. Лицом персонаж на картине схож с Иваном, и ни у кого не вызывало сомнений, что этот одиночка в поле — именно он.
— Выполнено по спецзаказу руками моего Алика! — С гордостью за сына сказал Мильман. Гости, рассматривая картину, восхищались исполнением и композицией.
Бывая в Воронеже, Иван всегда заходил к Мильманам — они с Пашей боготворили эту семью. В один из приездов Марчуков впервые увидел картины их сына — Алика. Ледовое побоище на Чудском озере было исполнено карандашом, все фигуры крестоносцев и русских ратников выписаны с необычайным тщанием.
Но более всего на Ивана произвели впечатление три акварели. На первой картине изображен одинокий танцовщик с печальной маской на лице, делающий свое «па» в пространстве между окружающими его зеркалами, преломляющими  свет. На второй — опять же одинокая фигура мужчины на площадке среди городских стен: он сидит, его подбородок упирается на вытянутые на коленях руки, и стены нависают над ним, маленьким человечком, грозя раздавить его. На третьей акварели — солдаты, цепочкой бредущие по сухой растрескавшейся земле. Огромное солнце висит над пустыней и смотрит, как один за другим солдаты падают, и от последнего из них остаются кости и череп, накрытый каской, а рядом с этим черепом — единственный хилый цветок, пробившийся в безжизненной пустыне, под телом человека, ставшим удобрением для скудной земли.
Иван потом долго размышлял — откуда у подростка такое наитие?
— Давид, как твой Алик? Художником станет?
— Да нет, это он для себя. После музыкалки собирается в консерваторию, уже решил.
— Дорогие мои! Прошу к столу! — провозгласил Иван.
Подошел Евсигнеев, спросил, улыбаясь:
— Ваня, с работы кто-то будет?
— Да нет. Ты знаешь, нет у меня в этом окружении единомышленников! А приглашать только оттого, что он в кресле начальника, я не привык.
— Я знаю, поэтому и спрашиваю. А как там у вас Крутских? Я его на свое место рекомендовал, когда уходил в Усмань.
— Проштрафился Крутских. Что-то связано с растратой денег. Теперь работает директором средней школы. Выпал человек из обоймы!
В дворике, перед крыльцом, где они стояли, упало несколько крупных капель дождя, порывистый ветер прошелся по деревьям, приподнял скатерти на столе, на западе небосвод потемнел, воздух сгустился, повеяло свежей прохладой.
— Э.эх, граждане-товарищи, придется нам срочно эвакуироваться под крышу! А ну, хватайте со столов кто чего может — и на веранду, накроем в большой комнате! — скомандовал Иван, и все поспешили к столу забирались тарелки с холодцом, салатами, запеченными в духовке курами и другой снедью.
Потом перенесли столы и доски-лавки. Едва успели рассесться за столом, как пошел сильный ливень, Паша бросилась закрывать окна. И тут все ощутили, что от натопленной печи тепло, как в бане.
— Что делать! — сетовал Иван, — печку на улице для таких мероприятий поставить не успел. Если нужна духовка, то приходится топить печь! Ничего, можно разоблачиться, сейчас дождь пройдет, и снова откроем окна.
Меж тем за окнами потемнело, разразилась гроза, гремело, казалось, над самой крышей. Оля убежала к себе в комнату и спряталась под одеяло. Отец пошел ее успокаивать. Володя улыбался Борису, своему любимому племяннику: «Почти как на войне! Ты не забыл, как я учил тебя плавать в “Комсомольце”?» Улыбаясь и балагуря, он уже махнул пару рюмок водки, не дожидаясь торжества, и пребывал в хорошем расположении духа.
Саньку с пристрастием допрашивал Евсигнеев, как он сдал экзамены, о его планах: «Ну, а ты, школьник, знаешь, к примеру, как отличить многочлен от одночлена? Ну, раз пятерка по матерной-матике, тоды ой!» На эти шуточки тут же отреагировала его жена Сима, черноокая красавица в теле: «Коля, ну разве можно с ребенком так?» «Какой он тебе ребенок, тоже мне! Он вот-вот в город уедет и будет там жить как настоящий мужик, грызя гранит науки. Да, Санька? Кем будешь-то?»
Аня тихо разговаривала с Зиночкой : «Ну, как ты, Зинуля? Слышала, нашелся твой муж.» «Нашелся, в Ленинграде живет, у него новая семья. Извинялся, просил дать возможность глянуть на Славку. Думаю, незачем травмировать ребенка. Он думает, что его отец погиб на войне. Вот подрастет, тогда и узнает, кто его отец » «Где он у тебя?» «В летное училище поступил в этом году».
Наконец все уселись, раскаты грома стали тише, и с рюмкой в руке поднялся хозяин дома:
— Дорогие мои друзья! Я рад, что вы нашли в себе силы и время приехать и что мы собрались под крышей нашего нового дома. Не хватает за этим столом погибшего Гаврюши Стукова, моих погибших старших братьев. Жалею, что здесь нет наших родителей, — к сожалению, мы лишены возможности видеться с ними часто, и это неправильно! Предлагаю первый тост за них, за ныне здравствующих родителей!
Все выпили и дружно застучали вилками. Дождь кончился так же быстро, как и начался. Паша открыла окна, и в комнату ворвался свежий, насыщенный озоном воздух вместе с пением птиц.
Поднялся Троепольский с рюмкой в руке, толстые желтые линзы его очков сверкнули в свете электрических лампочек:
— Я позволю себе первым высказаться на правах старого друга. Мы с Ваней еще мальчишками учились вместе в Ежовке, усваивая азы агрономии, селекции растений. Усидчивыми нас тогда назвать нельзя было: мы сами переживали растительный период жизни, и это понятно. Но была у Вани одна отличительная черта — еще тогда он стремился всем помочь, с открытой душой относился ко всем без исключения. Он и сейчас такой же, наша сложная жизнь его не изменила. Ну, и его улыбка. Разве кто-нибудь так может улыбаться? Я хочу выпить за половину его века, за эту честную душу, за его романтическую натуру, наконец, за этот новый дом и его хозяйку, Пашу!
За столом зааплодировали, затем все дружно принялись закусывать. Тосты говорили Евсигнеев и Володя, старший сын Боря и Паша, Зиночка и Аня. Стало шумно, и чей-то женский голос, обращаясь к Ивану, стал просить: «Ваня, прочитай “Слушай”»!
Иван отложил вилку и рукой обнял спинку стула. Глаза его устремились куда-то поверх собравшихся, и он начал тихо, постепенно наращивая звучание:

Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка черна.
Черней этой ночи, встает из тумана
Видением мрачным тюрьма.

Все присутствующие не раз слышали эту декламацию, но и сейчас они затихли, вновь и вновь сопереживая страданиям узников, осужденных за народное дело.

Кругом часовые шагают лениво,
И слышно в ночной тишине,
Как стон раздается протяжно, тоскливо:
Слу.ша.й! Слу.ша.й!

Слово «слушай» пропевалось протяжно — так, как это делали на самом деле часовые, боявшиеся уснуть на своем посту.

Здесь штык или пуля — там воля святая!
Эх, темная ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная!
Слу.ша.й! Слу.ша.й!

Иван восклицал, повышая голос, и продолжал читать дальше так, что у присутствовавших пробегали мурашки по телу.
Затем наступило время романса. В этот день Иван с супругой превзошли себя: голос Паши, высокий и чистый, был слышен даже на улице, умытой дождем, а Марчуков вторил ему мягким баритоном. У Зиночки и Ани не было слуха, они подпевали, обнявшись и вытирая платочками слезы. Володя, выпивший лишку, тоже заплакал, когда пели «Белую акацию». Боря старался подпевать, а Санька, замерев, вслушивался в печальные слова о прошедшей любви, о которой напоминает дивный запах цветущей акации. Один Леня, как истукан, сидел, сложа на груди руки, приподняв одну бровь. Он никогда не пел, но взгляд его туманился, когда его брат исполнял с Пашей романсы.