Тайна прикосновения

Иван и сам подумывал об этом. Все его начинания здесь не имели поддержки. Директор работал по принципу «не высовывайся!» Когда Марчуков предложил ему создать лабораторию по селекции зерновых, он посмотрел на него, как на больного.
— Иван Петрович! Ваша задача — глубина вспашки, качественная подготовка к посеву, посевная!
Он так и не нашел общего языка с директором, считавшим, что агроном вникает в вопросы, не касающиеся его стороны дела.
Позвонил Евсигнеев и предложил должность директора МТС в Аннинском районе. «Ваня! Хозяйство, прямо скажу, не процветающее! Но ты же любишь поднимать такие. Здесь ты хозяин, причем я во всех отношениях поддержу.»
Решение было принято, и в октябре перед крыльцом квартиры Марчуковых стояли «газик» и грузовая машина.
Пока рабочие возились с мебелью в квартире, Санька лазил под порожек крыльца и доставал из своего тайника то, чего не видел отец и что он, конечно, же не разрешил бы перевозить с собой. Ржавую винтовку со штыком он быстро перетащил к машине и засунул ее между кабиной и кузовом. Немецкий ручной пулемет с ножками, круглым охлаждающим кожухом с дырками и выходящим отверстием рюмочкой они перетащили вдвоем с Митяем — лег туда же, на винтовку. Еще два «шмайсера» и пробитую пулей немецкую каску они успели засунуть в тот момент, когда на крыльце появился водитель.
Октябрьский день выдался без дождя. Солнце проглядывало через кучевые облака, радуясь богатой палитре красок на деревьях, прикасаясь к багряным, золотым и еще кое-где зеленым листьям. Посвежевший воздух осени наполнял легкие, и в нем уже чувствовалось грядущее дыхание первых морозов.
Санька с Митяем отошли под молодой дубок и стали выбирать из пожелтевшей листвы на земле и складывать в карманы пальто желуди — такие смешные, со шляпками и торчащими вверх хвостиками. Им было невдомек, что над их головами, в кроне дерева, развлекались беседой две подруги:
— Ты посмотри на этих сорванцов! — говорила Розенфильда. — На что они надеются? Что водитель не заметит их арсенал?
— А они закрыли свой металл мешковиной. С тех пор как главному предводителю походов Денису оторвало ногу, Санька в лес не ходил, это его старые запасы. Мне все труднее и труднее с ним: еле успела слегка оттолкнуть от этой ручки колодца. А кто же знал про норов этой коровы? Вот тебе с Ольгой — куда легче!
— Труднее будет нашим приятелям Камерону и Стиксу! Борис остался один, и кто знает, в какой водоворот кинет его вместе с этой студенческой вольницей! А расставаться было жалко.
— Что поделаешь! Создатель доверяет контроль своих подопечных юношей со времени вступления в пору зрелости только своим мужчинам. Тебе не кажется, что в Камероне есть нечто высокомерное?
— Да нет. Но то, что он о себе неплохого мнения — определенно. А не стал он нас выслушивать только оттого, что мы передали ему достаточно информации в электронном виде.
— Как ты думаешь, кем он был в своей прежней жизни здесь, на земле, когда имел тело, как все люди? У него такой приятный голос и теплые прикосновения.
— Амелия, у тебя опять романтическое настроение! Старик не разглашает таких сведений, все истории у него хранятся в электронных файлах. Вот разве о тебе подумаешь, что ты работала гримершей в театре? Да и кому это интересно? Все, что было — в прошлом, зато сейчас мы с тобой связаны судьбами многих людей, печемся о них, заботимся и словно все переживаем заново, как в настоящей жизни.
— Ой, смотри, грузовик уже поехал, а Паша с Ваней забрали Саньку и садятся в «газик». Как ты думаешь, на новом месте Иван наконец построит хозяйство, о котором мечтал в «Комсомольце»?
— Да, он в состоянии еще что-то сделать. Но дело не в этом, Амелия! Дорога, на которую стали все эти мечтатели, — дорога в никуда. «Кадры решают все» — ошибочный лозунг! Эти люди запутались в собственных представлениях о «моем» и «нашем».
Из человека никто не может вытравить инстинкт «моего», ни Сатана, ни Сталин, ни сам Господь Бог. Иван искусно умел играть на личных интересах своих работников, но пик его успехов пришелся на первые послевоенные годы, когда народ был особенно жаден до работы. Теперь же люди обзавелись семьями, небольшими участками земли, которые тоже надо обрабатывать на собственное благо, тогда как колхозное — неизвестно для кого. Думаю, что только дети детей Ивана сумеют полностью вернуться из мира придуманного в мир реальный, где каждый может с полным основанием сказать: это — мое! Мой дом, мои лошади, моя земля. И все это унаследует и приумножит следующее поколение конкретной семьи. Ну что, полетим по воздуху?
— Давай, пока еще тепло!

ГЛАВА 26
ДОРОГА В НИКУДА
(Продолжение)

Село Аннинского района со странным названием Курлак, похожим на журавлиный крик в небе, было небольшим, и его единственная голая улица, где палисадники перед домами были редкостью, да и деревьев — раз-два и обчелся, тянулась вдоль дороги. За околицей — мостик через реку с таким же названием, за ним — село Старый Курлак, с еще более убогими домами, крытыми соломой.
Откуда появилось в русском языке слово «убогий»? Может, бедные и больные люди стояли ближе к Богу, и Бог стал для них единственным, на кого можно уповать? А может, Богу, отвергавшему стремление к достатку, самому была ближе нищета и запущенность — ведь беднейшая паства его была самой послушной и самой многочисленной. Такие мысли приходили Ивану в голову при виде невзрачных домишек.
Марчуковых ждал домик с железной крышей, небольшим крылечком, тремя окнами на улицу и примыкающим к дому огороженным двориком с воротами. С правой стороны дома была пристройка с низкой крышей, кое-как накрытой рубероидом, с одним маленьким низким окошком. Из-за пристройки, где не было даже заборчика, показалась сухонькая женщина, лицо которой казалось не просто худым, а изможденным: заостренный нос выглядывал из-под повязанного платка, концы которого она прижимала высохшей скрюченной рукой к старенькой стеганой фуфайке.
Женщина поклонилась семейству и тихо представилась: «Орловская, Татьяна Ивановна».
Дорога перед домом раздваивалась: левый ее рукав поднимался на бугор, где на самом верху, среди деревьев, виднелась усадьба. Иван знал, что это — школа, бывшее дворянское имение. Чуть левее этой дороги, метрах в ста — небольшая действующая церковь, прямо за ней — деревенское кладбище, а напротив нового жилища Марчуковых — дом попа, чуть не единственный при палисаднике и деревьях.
— Гм. — Как-то не по-партийному сказал Иван.  — Получается треугольник: церковь — поп — директор. Что ж, посмотрим.
Марчуков как-то не представлял, что они будут жить рядом с верующей,а Таню Орловскую в деревне многие не любили за то, что осуждала пьянство, неверие в Бога, неправедную жизнь.
Пока устраивались, Паша была озабочена одним: сын пропустил два дня учебы в школе, и нужно было определяться с его занятиями.
— Ваня, тебе надо самому отвести Саньку в школу. Познакомишься с директором, заодно посмотришь, где твой сын будет учиться. Потом уже ты вряд ли выберешься.
— Что ж, надо — так надо! Где его портфель?
Иван взял сына за руку, и они пошли в школу, поднимаясь по дороге на взгорок.
Чувствовалось, что двухэтажный особняк с покрашенными известью стенами постепенно приходит к обветшанию: половицы под ногами жалобно скрипели, что неудивительно — детвора каждый день сотнями ног бегала по древнему полу.
Кабинет директора находился на втором этаже. Здесь кроме стола были старый черный кожаный диван, два огромных фикуса, стеллажи с книгами и много цветов на подоконнике. Держа Саньку за руку, Иван представился:
— Директор МТС, Марчуков Иван Петрович. Вот привел вам нового ученика, Сашу.
Навстречу поднялся среднего роста мужчина лет шестидесяти, чисто выбритый, в очках с черной роговой оправой, крепко пожал руку:
— Добро пожаловать! Болдырев Степан Николаевич! Присаживайтесь! — Он улыбнулся Саньке, снял с аппарата телефонную трубку и сказал кому-то: — Пригласите ко мне Варвару Ильиничну!
Потом снова обратился к Марчукову:
— Сейчас придет его учительница, посмотрит его тетради, дневник, побеседует с ним. И завтра — на занятия! Преподаватели у нас хорошие, старой закалки, и вы скоро убедитесь в этом. Я сам — историк и географ, преподаю эти предметы. Попутно занимаюсь краеведением, изучаю историю наших мест, пытаюсь создать краеведческий музей. Если у вас есть время и желание, могу показать школу.
В кабинет вошла женщина небольшого роста, худенькая, лет пятидесяти, с седыми волосами, зачесанными под черепаховый гребень, и непомерно большими глазами под стеклами очков на аккуратном круглом личике.
— Вот ваш новый ученик, Варвара Ильинична, принимайте! Русский язык и литература благодаря Варваре Ильиничне — любимые предметы в школе!
Иван поклонился женщине, и та, засмущавшись, удалилась с мальчиком.
Вояж по школьным коридорам и классам оставил в этот день Марчукову много впечатлений. Пусть не везде были новые столы и парты, но учебная база впечатляла. Хорошо были оборудованы кабинеты физики и химии, а класс географии просто удивлял — и все это было сделано руками одного человека, подвижника своего предмета!
В самом просторном классе от стены до окон протянулся макет рельефа местности, сооруженный на листах фанеры. Здесь, в углах комнаты, стояли мешки с опилками, банки с красками, устойчивый запах олифы еще не выветрился.
— Это макет Прибитюжья, того места, где мы живем, — простирая руку над макетом, говорил директор школы. — Битюг — степная река, левый приток Дона, протянулся на двести пятьдесят километров в сторону Тамбовсой области. Битюг имеет много рукавов, заводей, местами образует озера — вот здесь они показаны. Растительность в пойме по берегам исключительно красива! Если найдете время выбраться к этой реке  — вы вспомните мои слова!
— Степан Николаевич, как вам все это удалось? Это же филигранный труд! Крутой берег Дона, или эта возвышенность рядом с зеленой поймой, или эти домики в деревеньках. Сколько же времени ушло на все это?
— Да месяца три, наверное. Этим я занимаюсь после работы. Доверить кому-нибудь  нельзя. А технология проста. Берем мелкие опилки и подсыпаем крутой берег или возвышенность, затем пропитываем олифой и, когда она подсыхает, красим нужным цветом.
Когда Болдырев начинал объяснять, то снимал очки, и его близорукие глаза загорались, он увлеченно жестикулировал руками, показывая, как именно он делает то, о чем рассказывает.
— Скажите, Степан Николаевич, а откуда такое название — Курлак?
— О! А я уже начал думать, что это никому не интересно. Курлак в переводе с тюркского — ручей. Вот смотрите: русские названия — Бобров, Садовое, Щучье, Вязковка, Листопадовка. И рядом: Эртиль, Тойда, Курлак, Чигла, Карачан , Каратаяк. Эти степные районы в первых веках нашей эры находились под контролем кочевников, говоривших на языках иранской группы. В течение тысячелетия — с шестого по шестнадцатый век — степное Прибитюжье являлось местом кочевья тюркоязычных народов. Первыми здесь были хазары, а в восьмом — десятом веках среднее Подонье входило в состав Хазарского каганата. Потом кочевали печенеги, половцы, а уже в тринадцатом веке пришли татары. Хазарский, печенежский, половецкий, татарский языки схожи меж собой и относятся к группе родственных языков, получивших название тюркский. Если хотите точно знать все названия, я могу дать вам брошюрку, составленную на основании трудов академика Василия Васильевича Радлова. Он издавался еще до революции, и то небольшими выпусками.
— Очень хочу, Степан Николаевич, и очень буду вам благодарен!
Экскурсия не закончилась в кабинете географии, директор школы повел Марчукова во двор, и здесь ему пришлось удивиться во второй раз. Оказалось, кругозор преподавателя географии и истории не замыкался на своем крае, и он хотел, чтобы его ученики представляли всю великую Россию, «с южных гор до северных морей».
Просторы Родины предстали перед Марчуковым во дворе школы в виде Северо-Кавказского хребта, выполненного из цемента, Черного и Азовского морей — своеобразных бассейнов с точным очертанием этих водных пространств и. даже камчатских вулканов! В двух сопках из цемента видны были кратеры, а снизу в полое пространство в основании «вулкана» можно было подбрасывать дрова, и тогда из жерла извергались дым и пламя, а если на края кратера положить воск, перемешанный с золой, то он плавился и создавал видимость раскаленной лавы.
Марчуков разводил руками:
— Ну и удивили вы меня, Степан Николаевич! Признаться, ни в сельских, ни в районных школах ничего подобного не видел! Спасибо вам за экскурсию, буду рад помочь, чем смогу!
Марчуков двинулся дальше по своему маршруту, который он спланировал заранее. Пока он не был представлен народу, решил прогуляться по хозяйству, посмотреть все своими глазами. Тем более площадка с машинно-тракторной техникой находилась как раз за школой. Здесь же располагались коровники и свинарники колхоза.
Он шел и думал о директоре школы: где он достал столько дефицитного цемента на горы? Да ведь для детей ничего не жалко! С такими наглядными пособиями им и книжки читать захочется!
Начал накрапывать мелкий осенний дождичек, Иван надвинул кепку на лоб, поплотнее закрыл грудь непромокаемым плащом. Здесь его никто не знал, но встречные здоровались, а женщины, по обычаю селян, оглядывались вслед незнакомому человеку.
Уборочная закончилась, но землю вряд ли еще успели перепахать под «пар»: часть техники все еще находилась в поле, а остальная должна уже готовиться к новому сезону.
Иван, пройдя мимо коровника, отметил, что крыша в нескольких местах разрушилась. Подвыпившие мужики выносили вилами навоз и складывали в большую кучу, под ногами у них было жидкое месиво из грязи с коровьим пометом — до самых ворот, к которым подгонялся скот. Он у себя в «Комсомольце» навоз вывозил прямо в поле, площадки перед коровником засыпал песком, перемешанным с сухой глиной.
Иван не тешил себя надеждой увидеть технику под крышей, но то, что предстало перед ним, вызвало бурю негодования. Новые трактора стояли на открытой площадке,  где было по колено грязи вперемешку с брошенным металлоломом, из-за заросшего бурьяном пустыря выглядывали остовы брошенных сеялок и комбайнов.
Здесь, под открытым небом, под дождем, два человека копались в двигателе трактора. Иван поначалу хотел подойти, поговорить с мужиками, но потом передумал — разговора может не получиться! Лучше завтра он объедет все хозяйство, побеседует с руководящим звеном, а потом уже соберет всех работников.
Вечером, когда Паша закончила рассовывать по ящикам комода вещи, уложила детей спать в маленькой спаленке, они уселись за столом в горнице пить чай.
— Ну, как тебе? — спросил Иван мнение жены об их новом жилище.
— Дом как дом. двор хороший, огороженный, сарай добротный и отдельный сарайчик для кур, плетень, есть на что кувшины одевать! А за двориком огород и даже несколько яблонек и вишен. Но самое главное ты видел? Печь русская, с лежанкой! Место, где деткам отогреться. Я сегодня визит соседке сделала. Надо же было познакомиться. Ты знаешь: единственная крохотная комнатка и печь — все! Маленькие сенцы все травой завешаны, очень пахучие травы.
— А я думаю, что у тебя за чай пахучий?
— Жду, пока спросишь. Здесь и полевой чабрец, и мята.и зверобой, и полынь какая-то, но не горькая. Таня надавала всего понемногу, а я ей конфеты и печенье отнесла. Все углы иконами завешаны, из рук Библию не выпускает. Живет с сыном, семиклассником Юрой. Такой красивый парень, глаза черные, огромные, а взгляд какой-то дикий. Ни слова не сказал. В кого он такой? Она как былинка высушенная. Муж на войне пропал, а она попала с сыном под бомбежку под Воронежем, руку там и перебило осколком. Поехала в деревню, здесь, говорит, проще с продуктами. А сын — ты можешь себе представить? — картины маслом на холсте рисует. Сам до всего дошел, никто не учил. Ваня, а как тебе школа?
— Школа, Пашенька, — великолепная! Так что за Саньку я спокоен. Ведь школа начинается с директора, да такие, видать, и все люди у него. Интереснейший человек! Я у него целую лекцию выслушал по нашему краю и готов слушать еще. Вот смотри, он мне дал брошюрку, где все названия сел и речек переведены на русский. Я сейчас тебе зачитаю.
Иван достал брошюру из накладного кармана полувоенного френча, висевшего на стуле. Паша залюбовалась его открытой шеей, выглядывавшей из нижней белой рубахи без ворота: было тепло от натопленной печи, одна стенка которой выходила в комнату, и лицо Ивана раскраснелось. Ее Ваня опять выглядел, как когда-то в Алешках, и взгляд Паши затуманился.
— Вот, слушай! Как видно из словаря Василия Васильевича Радлова, — это академик такой был, умер в восемнадцатом году, — Курлак в переводе на русский — ручей. Еманча — значит плохая вода, Тойда — глинистая гора, Карачан, где ты родилась, моя светлая, — черная сторона, Чамлык — сосновый или еловый лес, Савала — чистое место, Каратаяк — край черной горы. А как, ты думаешь, переводится наша Чигла? Приток Битюга Чигла — название тюркское. «Чик-ла» в переводе означает влажную землю, сырое, глинистое место. Но есть еще одно тюркское слово: «чигла», что означает — журчать. И это название дали хазары, первыми появившиеся в этих местах, а сохранили печенеги, половцы и татары, говорившие на мало чем отличавшемся языке. Как тебе?
— Очень интересно! Но хочется спать. Что-то я устала сегодня.
— А мы эту усталость сейчас снимем! —улыбнулся Иван, показывая свои ровные зубы.
И Паше не зря вспомнились Алешки: этой ночью, в теплой, натопленной горнице, на двуспальной кровати, ей было так хорошо с Иваном, что она неожиданно для себя закричала; заглушая свой крик, она прижалась ртом к его плечу.

* * *

— Ах, Розенфильда, Розенфильда! —выговаривала своей подруге Амелия. — Мне кажется, ты говорила, что в своей прошлой жизни ты работала в историческом архиве, а не в доме терпимости, где можно подглядывать всякие интимные дела. Почему бы тебе вовремя деликатно не покинуть эту комнату?
— Потому что даже тебя, соню, этот крик разбудил на печке, а я беспокоилась за маленьких — вдруг напугаются? Меня этими телодвижениями не удивишь!

* * *

Так получилось, что в Курлаке Марчуковы прожили тоже три года. «Мы с тобой, Ваня, как та трава — перекати-поле. Объездили всю Воронежскую область!» — говорила Паша. За это время она сблизилась с Таней Орловской, и частенько, когда Иван был на работе, соседка заходила к Паше с Библией в руках.
Своим тихим голосом Орловская вела беседы о Боге, о божеском и человеческом, читала ей Слово Божие, и многое до Паши не доходило. Старославянский церковный язык был для нее как таинственный речитатив, из которого понятным оставалось только наставление к праведному житию. Некоторых слов она не знала, но общий смысл и само таинство обращения к Библии действовали на Пашу успокаивающе — она с удовольствием слушала Таню.
— Прасковья Ивановна, а ты детей-то крестила? — спросила как-то Таня. Паша ответила почему-то шепотом:
— Да, а как же, Татьяна Ивановна! Правда, тайком от Вани, возила в церковь, в соседнюю деревню. Поэтому они и крестиков не носят. Он-то у меня — партийный!
— В церкви? Это ты напрасно, Прасковья Ивановна. Ведь все одно: там попы, в золоченых-то ризах, — племя Каина! Все они возлюбили печать антихристову, на земле им тесно жить с сынами Авеля, разогнали они праведных свидетелей. Есть один старец-праведник, духоборец из полков Иисусовых — в чистой реченьке он окропит твоих деток, смоет с них печать поганую. Истинны те, кто служит Богу духом; тело их — храм божий, душа — образ божий!
Паше стало как-то не по себе, и она ответила Тане, чтобы не обижать ее отказом:
— Хорошо, Татьяна Ивановна! Вы познакомьте меня с этим. праведником!
Но все-таки она решила сначала осторожно разузнать у Ивана, кто такой этот старец.
Паша кроме магазина никуда не ходила. Хлеб в продмаг завозили раз в неделю, и чтобы досталось ( многие брали впрок), нужно было с утра занять очередь. Первое время ее не знали, и она много чего наслышалась у магазина о своем муже. Что странно: женщины чаще хвалили его, мужики — ругали на чем свет стоит. Как-то неказистый мужичишка с запахом сивухи толковал другому:
— Новый-то, гляди — круто взял! Выпимши увидит кого на работе — враз от получки отсчитають. Ить дажи с правления мужиков половину разогнал!
— Дык иде ж ему тверезых-то набраться? — вторил ему собеседник. — Он пробовал день-деньской спину гнуть в поле, а дома — свои дела ждуть!
— Говорить, кто работаить — тому пить некоды! А по мне — я на его вкалывать не собираюся, лучши сто граммов положу на душу!
— А как жи! Он вон лес завез, лучшим работникам, говорить, будем дома строить!
— Да, а по мне — пропади! Я доживу свой век в своей халабуде!
Когда Паша рассказала Ване о разговоре, он горько усмехнулся.
— Вся беда в том, что они экономят силы, днем работают спустя рукава, чтобы еще потрудиться на собственном подворье. У всех участки, скотина, которой потребны корма. Поэтому и тащат то, что плохо лежит в колхозе. Взять для своих нужд не считается зазорным. Стали красть лес, который я завозил для строительства. Нашел быстро, дела передал в милицию. Если этого не сделать — растянут все! И делают они это настолько простодушно — словно малые дети, они по-настоящему уверены, что все это принадлежит им. Даже не пытаются хитрить или прятаться: не ворует только ленивый. После войны такого не было. Сталинский закон о трех колосках теперь не действует!
Иван над чем-то задумался, потом заговорил вновь:
— А как тебе нравится местный язык? Звучный, напевный. И почти всегда говорят то, что думают, за словом в карман не лезут — ударенья в словах так расставлены, чтобы никто не смог сомневаться в сказанном. И все это хлестко, с напором! Вот, например, вместо «огурец», они говорят «игурец», офицер у них звучит как «ифицер»! Интересно, откуда это? Надо побеседовать с нашим местным историком, директором школы. Я даже стал записывать некоторые словечки, которые не слыхивал на Дону, — может, Гаврюше Троепольскому пригодится. Он сейчас книжки пишет. Ты, кстати, прочитала его «Записки агронома»?
— Некогда, Ваня! Ты лучше спроси у директора школы о старце, про которого мне Таня рассказывала. Все нашу соседку зовут «баптисткой», а кто и «староверкой» кличет. А что у нее за вера, я и не решаюсь спросить. Да, вот ты и кур обещал завезти с птицефермы. Я им уже все подготовила! Будут собственные яички. А коровку как назовем?
— Модисткой, Паша! В память о нашей незабвенной красавице.
В июне, в одно из воскресений, наслышанные о красотах поймы Битюга, Марчуковы решили выехать на природу. Паша наготовила снеди, наварила свежих яиц, которые Санька носил в корзинке, собирая их с соломы в курятнике: с его маленьким ростом ему было удобно пробираться в низенькую дверцу, забитую сеткой.
Свежие огурцы и зеленый лук, вареную курицу и кусочек соленого сальца с прослойкой, которое так любил Ваня, Паша положила в матерчатую сумку, да еще прибавила большую бутылку крепленого портвейна — «777».
Подъехал на «газике» водитель Ивана Николай, худощавый, старательный, непьющий парень, которому с рожденья не повезло с лицом: одна сторона у него почти вся была красного цвета, из-за этого в деревне его звали «Красный».
Иван вышел во двор в тенниске с короткими рукавами, в легких широких брюках и парусиновых туфлях. Паша — за ним, в тонком платье в горошек, на голове — летняя шляпка с ленточкой.
— Папа, можно я возьму с собой Юрку, тети-таниного? У него удочки — будем ловить рыбу!
— Можно!
Оля несла под мышками двух своих кукол.
— Ну, кажется, все в сборе? — осмотрел собравшихся Иван.
Удочки молчаливого Юрки Николаю пришлось привязать к брезентовой крыше над дверцами.
Ехать пришлось какие-то десять километров, не больше. Николай вез на место, ему известное, и эта излучина Битюга, куда они шли от машины пешком, превзошла все ожидания. День выдался тихий, солнечный, песчаные плесы с их водной гладью скрывались под зарослями ив и редколесья. Николай привел семейство на изгиб реки, где берег был покрыт травой, кудрявые ивы окружали поляну со всех сторон, — место казалось райским уголком.
— Паша! Красота-то какая! — сказал Иван, восхищенно оглядывая окрестности. — Сюда надо каждое воскресенье ездить!
— Как же! Так я и поверила! Вспомни, сколько мне пришлось тебя уговаривать?
— Ладно, ладно! Раскидываем одеяльце под солнышком!
— Олечке я постелю в тени!
— Хорошо, вот здесь под деревом можно.
Иван наказал Николаю вернуться за ними вечером, и тот ушел, отдав удочки ребятам. Юра с Санькой, прихватив банку с червями, двинулись к берегу и устроились у прозрачной водицы, где над песочком видны были шныряющие пескари.
Так ничего и не поймав, ребята затеяли купаться, и Иван смотрел, как они носятся по отмели, брызгая друг на друга ногами, вспоминал свое детство. Он разулся, снял брюки и зашел в воду. В прозрачной воде он увидел рака и стал звать мальчишек.
Ступая босиком по теплой земле, прошелся вдоль берега и вернулся к их лагерю. Его дочка спала, обняв куклу, и Паша накрыла ее простынкой от назойливых мух.
Подошло время обеда. Паша разложила на одеяле провизию, Иван принялся руками ломать курицу.
— Санька, Юра! — позвала Паша.
Прибежал запыхавшийся сын.
— А Юра не хочет кушать!
— Может, стесняется? Ваня, Танин сын какой-то нелюдимый растет. Как он еще с нами поехал! Саня, отнеси ему курицу с хлебом и огурец!
Когда Санька убежал, Паша продолжала обсуждать семью Орловских.
— Живет на одну свою пенсию по инвалидности. А это — копейки. Одной рукой в огороде и копает, и сажает, и делает все! Ни разу не слышала, чтобы она пожаловалась. Наоборот, она рассказывает людям, как надо жить. Я ей даю продукты, яйца; иногда берет, иногда — отказывается, говорит: «Нам с сыном много не надо!» А Санька прибежит с улицы, хвать что-нибудь со стола: «Мам, я Юре возьму?» Говорю: «Бери, бери, сынок, Юрке надо помогать, у него папа без вести пропал на войне».
— Таня жива верой, и взгляд у нее. Посмотрит, словно в душу заглянет. Я тебе говорил: предлагал ей жилище поприличней — отказалась. «Через три года мой сын уедет в Воронеж. Одной мне с Богом доживать — и этих стенок хватит!»
Санька появился возле скатерти-самобранки, и Иван, улыбаясь, глянул на него:
— Ну, что, рыбак: ножку или крылышко? А я тут нашу игру приготовил!
Отец протянул зажатую в двух пальцах куриную дужку из грудки, похожую на маленькую рогатку.
— Давай, ломай!
Когда косточка ломалась на две части, каждый вступал в игру, по которой берущий, принимая предмет из рук того, с кем сломал косточку, должен сказать: «Беру и помню!» Если же кто-то забывал про уговор, выигравший пари, передавая любую вещицу другой стороне, напоминал о своей победе словами: «Бери и помни!». Победивший заказывал подарок или желание, которое непременно надо было выполнить. Игра эта стала традицией, и обычно выигрывали дети, потому что Паша принимала их сторону и, подмигивая, беззвучно шевеля губами, подсказывала, когда отец передавал что-то своему «спорщику» в руки. Ну, а Иван притворялся забывчивым, к восторгу детей, проигрывал, и в доме появлялись санки, лыжи или еще что-нибудь, что уже стало предметом мечтаний.
Итак, косточка была сломана, механизм игры запущен, и Санька продумывал варианты: что передать отцу в руки, когда кто-нибудь отвлечет его? Он давно спал и видел во сне велосипед.
Восьмилетняя Олечка, окончившая в этом году первый класс, проснулась и неожиданно расплакалась:
— Что случилось, моя девочка? Приснилось что-нибудь? — Отец подошел к ней, взял на руки и стал ходить по берегу, пока она не успокоилась.
Паша разлила портвейн в маленькие стаканчики:
— Ваня, давай за наших детей! Старший приедет на каникулы, соберемся все вместе.
От Борьки пришло письмо из Николаева, где он сообщал об успешном окончании первого курса и о том, что устроился на заработки в один из рыболовецких совхозов. Приехать домой он планировал только в августе.
В половине пятого утра Иван брился на кухне у окна, выходящего во двор. Здесь на подоконнике у него стояло зеркало, металлический стаканчик с обмылками и помазком, был прибит гвоздем к подоконнику старый кожаный офицерский ремень, о который он правил свою опасную бритву. Раздетый по пояс, он водил острым лезвием по намыленной щеке, стараясь обойти родинку, которую часто задевал до крови, и напевал под нос:

Родины просторы, горы и долины,
В серебро одетый зимний лес стоит.

На дворе, в отличие от песни, было лето, и Паша, как всегда, встала раньше всех. Она уже справилась с утренней дойкой: подогрела воды на керогазе, присев на низенькую деревянную табуретку, тепленькой водичкой вымыла вымя буренке, вытерла чистым полотенцем насухо, смазала себе ладони коровьим маслицем, и в оцинкованное ведро забили с характерным звуком тугие белые струи. Модистка вторая благодарными глазами косилась на свою хозяйку, ее беспокойный хвост метался по бокам, задевая голову Паши, повязанную платком.
— Ну, ну. — успокаивала она ее. — Сейчас пойдешь по свежую травку.
В деревне уже было слышно мычание коров, которых пастух собирал на пастбище. Молока Модистка давала с избытком. Лишнее Паша отдавала Тане да бабке Сахарихе — та была старая, слепая, и ей корову содержать было не по силам.
Завела себе Паша и маслобойку — деревянную узкую бадейку со съемной крышкой, в которой было отверстие для палки. На конце палки крепилась круглая с дырками плашка. Этот рабочий элемент взбивал молоко до состояния, когда крупицы масла оседали на нем, а внутри емкости оставалась жидкая сыворотка. Процесс этот был долгий, в нем участвовали дети и даже те, кто заходил в гости. Движение палки вниз — вверх, как в насосе, повторялось ритмично, до бесконечности, пока Паша не снимала крышку и не собирала рукой с деревянных поверхностей янтарное масло. Она лепила в ладонях масляные кулебяки и потом клала их в кастрюлю с холодной колодезной водой. Масло получалось необыкновенно вкусным.
Модистка стала полноправным членом семейства, о ком надо заботиться с благодарностью и любовью.
После того как корова пропадала за воротами в стаде, Паша открывала курятник, давая возможность птице бегать по двору, и шла провожать Ивана на работу.
Иван закончил бритье, влажным полотенцем вытер остатки пены. Неожиданно он услышал переполох во дворе: кудахтали куры, как будто к ним забралась лиса, тявкал щенок Шарик, которого Иван принес Саньке, проиграв ему в очередной раз игру «Бери и помни!».
Он вышел во двор и увидел двух кур на плетне: несчастные висели на своих шеях и изо всех сил хлопали крыльями по воздуху, остальные — кудахтали на все лады, Шарик заходился лаем, Паша в растерянности стояла посреди двора:
— Содом и Гоморра! — сказал Иван, но сразу сообразить, что стряслось с курами, он не смог. И только когда подошел ближе, засмеялся. В плетень были продеты удочки, с рыболовных крючков которых мальчишки не сняли червей, и куры, узрев желанную добычу, доставали ее, прыгая вверх. Самые «удачливые» и оказались пойманными.
Марчуков в это время всегда выходил из дома,  но пришлось задержаться, чтобы высвободить пленниц. Одной из них крючок пронзил нижнюю часть клюва, другая проглотила добычу, и ей пришлось рубить голову.
— Вот чем закончилась Санькина рыбалка! Два пескарика не в счет, зато теперь будет повод разломить новую куриную дужку. Чего только не видел, но такое — впервые! — подводил итог летнему утру Иван.

* * *

В последние деньки летних каникул пятьдесят восьмого года на небольшом пустыре рядом с Таниной избушкой шел жаркий бой. Шесть мальчишек, вооружившись деревянными короткими мечами, сражались, защищаясь же деревянными щитами — крышками от бочек.
Среди пустыря стояли пирамиды из кизяка — топлива, заготовленного на зиму. Затвердевшие на солнце квадратные кирпичики из соломы, смешанной с навозом, доставали из форм и складывали для окончательной сушки таким образом, чтобы через дырки гулял ветер.
Саньку обступили пять человек, и он, закрываясь, отвечал на удары, но силы были неравны, рука устала держать тяжелый щит, и он, бросив его, побежал за пирамиду.
— Ура, мы победили! — закричали мальчишки, поднимая над собой оружие и не думая преследовать противника.
Санька, нахмурившись, вернулся. У него на голове, единственного из всех, красовался  шлем из картона. На правой руке, тоже из картона — наручник, закрепленный на запястье, и такой же, на правой ноге — «поножник», закрывающий голень.
— Вы ничего не поняли! Я — Спартак, мы — на арене. и вы должны бежать за мной! — тоном, не терпящим возражений, наставлял Санька. — Это называется «тактикой Горациев против Куриациев». Спартак победил на арене пятерых по одному, убегая. Он неожиданно останавливался перед бегущими за ним, которые растягивались цепочкой, и, убивая одним ударом ближнего, потом продолжал бежать.
— Санька, а расскажи еще что-нибудь про Спартака, — попросил Славка Попов — сын попа.
— Спартак всех побеждал. Даже того, кто, насмехаясь, кричал его товарищу галлу: «Приди сюда, галл, Харон получит твою рыбу!» Гладиаторы галлы носили на своих шлемах «рыбу».
— Сань, а кто такой Харон? — не унимался Славка.
— Харон переправлял людей на своей лодке через реку Стикс, в страну мертвых, откуда не возвращаются.
— Да есть ли такая страна? Ты ври, да не завирайся! — настырно крикнул Петька Мандрыкин.
— Выходит, что была, когда жили эти люди! — поддержал Славка.
Петька же считал, что Саня зазнается — говорит, что я, мол, Спартак, могу победить пятерых. И теперь, убегая, вывернулся, придумывает небылицы, чтобы снова оказаться в победителях.
— Я больше не играю! — заявил Петька и демонстративно бросил деревянный меч на землю. Его друзья тоже побросали оружие и ушли.
Санька со Славкой стали собирать «арсенал» и сносить в испытанное место — под крыльцо дома. Мечи Санька мастерил сам, из старых штакетин, выпрошенных у отца. Его «игрушки» времен войны с немцами, которые он нелегально перевозил из Давыдовки, были утеряны по дороге, скорее всего выпали от тряски, но детская печаль не бывает долгой, и Санька вскоре увлекся иным.
Отец постоянно пытался приобщить мальчика к чтению. В зимние вечера он брал с этажерки «Севастопольские рассказы» Толстого, читал Пушкина, Лермонтова, но Санька, казалось, никак не реагировал на чтение вслух — он скоренько засыпал.
Паша смеялась: «Ты почитай ему еще «Милый друг» Мопассана! Лучше будет, когда он сам откроет книжку и прочитает то, от чего получит удовольствие». Паша дала сыну красочно оформленные Детгизом детские рассказы Куприна. Тот глянул на них и сказал: «Мама, ну это же детская книжка!»
И тут обнаружилось, что их пятиклассник читает «Спартака» Джованьоли. Родители почесали затылок, но препятствовать не стали. Крупная книжка с иллюстрациями в твердой светло-розовой обложке теперь лежала рядом с кроватью сына, и в некоторых местах там появились закладки. Он перечитывал захватывающие места сражений по нескольку раз, вероятнее всего, пропуская сложные межродовые отношения патрициев, описанные автором.