Тайна прикосновения

Иван приехал в октябре загорелый, окрепший и сходу втянулся в работу.
В декабре его вызвали в трест совхозов в Воронеж — скорее всего, по отчетности, думалось Марчукову, но дело повернулось по-иному.
Набатов встретил его радушно, поинтересовался здоровьем, задал несколько незначащих вопросов, но чувствовалось, что главный разговор — впереди, и Иван не ошибся.
Расширенная кадровая коллегия при обкоме внесла предложение на его «временное перемещение на более спокойную должность», и было решено направить его главным агрономом лесопитомника в Колодезной, сохранив при этом оклад директора совхоза. Возражать было бесполезно. Но все же Иван поинтересовался, кто возглавлял коллегию. Оказалось, первый секретарь обкома, он же предложил новую кандидатуру на должность совхоза «Комсомолец». Сходить в обком к Ярыгину? Марчуков представил себе, как он ему говорит: «Ваня, здесь мои аргументы не будут иметь никакого значения!»
Дорога домой показалась ему долгой, и все размышления сводились к тому, что, если бы он не заболел, это все равно случилось бы, может быть, чуть позже и по другой причине. И очень даже возможно, что ему могли предложить должность с повышением, но в любом случае его бы лишили дела всей его жизни, того, чему он решил посвятить себя без остатка.
Он для себя уже давно определил: его призвание — земля, и он откажется от любой высокой должности. Но, оказывается, его беды крылись в нем самом: он создал образцовое хозяйство, которым управлять должно доверенное лицо первого человека в области!
Иван вернулся домой чернее тучи.
— Паша, у меня отобрали все. Ты понимаешь? Все, чего я достиг в своей жизни, брошено коню под хвост! Моя лаборатория по почвоведению и селекции растений, мой конезавод. Теперь сюда явится другой человек!
— Но они сказали же: временно, чего ты переживаешь? У тебя есть семья, здоровье ты поправил, и мы будем жить ничуть не хуже, чем сейчас! Ну, пусть дома не будет такого, как этот, но жилье все равно дадут.
— Паша, ты не понимаешь! Ничего временного не бывает. Меня выбили из седла.
— Да перестань ты, в конце концов! Ты посмотри, сколько для тебя сделали, чтобы поставить на ноги!
— Одни сделали, другие — подвинули. Прав был Троепольский! У меня теперь ничего нет, нет ни моих лошадей, ни совхоза, который я создал своими руками и головой  Ладно, родная! Есть у меня ты, есть Борька, Санька. дочка. Проживем!
Паша подошла, обняла мужа, и он неожиданно по-детски заплакал.

* * *

Иван еще больше сблизился с директором Таловского лесопитомника Николаем Евсигнеевым. Тот помог ему обустроиться на новом месте в Колодезной, ввел в курс дела, посвятил в особенности и технологии выращивания саженцев. Они с Пашей стали частыми и желанными гостями семейства Евсигнеевых. И Николай Александрович, и Серафима Григорьевна как могли поддерживали Марчукова, понимая несправедливость решения властей.
Квартиру Марчуковым выделили трехкомнатную. Евсигнеев прислал своих работников, чтобы побелили стены, покрасили полы, помог обзавестись мебелью.
Иван забрал с собой Феклушу и Марию Федоровну. Думал и о том, как переправить Аргентину и Резеду в новое хозяйство ( они не числились как совхозные лошади), пока нет нового директора, но потом отказался от этой затеи. «Доброжелатели» сообщат, и не оберешься шума!
Новый директор Аргентину не отдал, согласился только на Резеду. За два дня Иван сдал хозяйство, попрощался с Зотовыми и, загрузив свои пожитки на ЗИС Сергиенко, двинулся первым рейсом в места нового обитания, расположенные рядом с бывшим родным совхозом. Вторым рейсом Иван перевозил семью, и неизменными спутницами, вившимися среди детей, были никем не замеченные «воздушности», на свой лад обсуждавшие этот переезд.
Новую квартиру две подруги обследовали досконально, и она им явно не понравилась. Даже через неделю они продолжали критиковать новое жилище в срубленной из бревен длинной, похожей на барак постройке, сравнивая его с удобным и добротным домом в имении.
— А печь-то, печь — посмотри какая маленькая! Да тут два чугунка не поместятся. Как кормить такую ораву!? — негодовала Амелия.
— Ничего, зато в ней духовка есть. Феклуша пирог в ней испечет. — примирительно отвечала Розенфильда. — А вот шкаф платяной в комнате — просто королевский! Что только они туда повесят? Что-то я шуб в этом семействе не наблюдала!
— Зато тулуп овчинный — больно теплый! Я люблю спать в шкафу.
— Не ты одна. Когда ты вчера прогуливалась, здесь такой переполох поднялся! Феклуша потеряла Саньку! Обыскала квартиру — нет! На улице — нет! Понеслась к прудику местному, обежала его, посадки, лесопарк, прибегает — все лицо белое, нигде нет мальчишки! Стоит возле шкафа и трясется как осиновый лист! Ну, думаю, еще удар хватит, потом привыкай к какой-нибудь другой неряхе! Сзади, легонько так, подтолкнула, она и покачнулась, на шкаф оперлась. Рукой хвать за ручку, открывает  А он там, калачиком свернувшись, спит, только пузыри отскакивают! — Розенфильда засмеялась своим тоненьким смехом, а Амелия резонно прокомментировала:
— Вот так тебе и доверь ребенка, а если бы он задохнулся в шкафу?
— Как же, задохнешься! Посмотри какие там дыры, наверное, специально для моли сделаны.
Паша не унывала и здесь — она быстро освоилась среди соседей поселка, и вскоре к ней стал бегать народ за мелкой медицинской помощью.
Марчуковы прожили в Колодезной до середины лета, до того самого случая, когда Борьку сильно покусали пчелы. В свои походы по окрестностям он стал брать с собой братишку. Кто-то из мальчишек «догадался» сунуть палку в дупло старой липы, вокруг которого кружили пчелы. Наказание последовало незамедлительно: рой воинственных насекомых напал на ребятню, и их спасло то, что они стали разбегаться веером. Борька своей курточкой накрыл голову брата и тащил его за помочи от штанов, кое-как отбиваясь свободной рукой. Пока шли до дома, лицо Борьки опухло, от глаз остались щелочки, ноги почти на слушались его. Увидев сына, Паша пришла в ужас, а он еле лепетал: «Мама, я спасал Саньку.»
В это самое время подкатил Иван на «газике»; увидев Борьку, стал смеяться:
— Это что ж у нас за граждане китайской национальности!
— Ваня, не до шуток, езжай срочно за лекарствами!
— Да не беда! Со мной такое было — часа через два пройдет! Паша, надо собираться, завтра снова переезжаем, на этот раз — в Таловую.
Пока водитель ездил за лекарством, Паша уложила сына в постель, а младший крутился рядом, не понимая, что случилось с лицом брата.
Итак, минула половина века! В июне Ивану исполнился сорок один год, и он вновь в качестве директора поселился в отдельном доме, на обрывистом берегу речки Таловой.
Николай Александрович принимал такое же хозяйство в Аннинском районе, оставляя лесхоз своему другу, и здесь не обошлось без его рекомендаций в тресте совхозов. Глава треста Набатов поддержал кандидатуру Марчукова. Сам Евсигнеев, хотя и не распространялся на эту тему, уезжал с прицелом: через полгода его поставят вторым секретарем Аннинского райкома.
С этим новым переездом для Марчуковых начиналась эпопея странствий по Воронежской области. Для семейства руководителя хозяйства грузовик, загруженный домашним скарбом, стал символом перемещения к новым местам. И это «бедствие» не имело ничего общего с любовью к путешествиям или с цыганскими наклонностями. Каждый переезд был связан с объективными причинами, никак не связанными с неспособностью Ивана как руководителя, а наоборот, был вызван его несомненными успехами.
Евсигнеев оставил Ивану крепкое хозяйство, способное снабжать весь район саженцами плодовых и лесных деревьев: посадка лесополос вдоль дорог и пашен была обязательной для того времени. В условиях полустепи лесополосы играли неоценимую роль в снегозадержании, сохранении влаги в земле, предохранении почвы от выдувания.
За три года Марчуков еще больше укрепил хозяйство, расширил материальную базу и увеличил количество машин и поливочной техники.
В пятьдесят третьем году лесопитомники и лесхозы ликвидировали, посчитав затраты государственных средств неоправданными.
Ивана Петровича перевели в Донскую, главным агрономом МТС. Машинно-тракторным станциям отводилась новая роль в повсеместной механизации села, где большие надежды возлагались на «механизированный кулак», способный решить проблему поднятия земель и повышения урожайности. Акцент сделан, приоритеты определены, и Иван ехал туда, куда направляла партия.
Его вызвали в обком для беседы с инструктором аграрного сектора, и тот сказал ему: «В Донской не хватает агронома, специалиста вашего уровня. Поработаете, осмотритесь — поставим вас директором».
Иван позвонил в Анну, Евсигнееву, сообщил новость. Его друг сидел уже в кабинете второго секретаря райкома. Своим глуховатым, прокуренным голосом он прокричал в трубку:
— На кой черт ты согласился? Ты в директорской обойме, и никуда бы они не делись, нашли бы тебе должность! Ваня, ты пошел на поводу у тех, кто латает дыры! Донская считается самым разваленным хозяйством, которое они каждый год укрепляют кадрами.
— Коля, ты же знаешь: если надо поднимать хозяйство — я буду этим заниматься! Я поеду туда, куда меня пошлет партия, не важно, на какую должность.
— Вот это ты дал! И это, конечно, правильно! — тут же съязвил Николай. Он, фронтовик, прошедший окопы и смерть, мог себе это позволить. — Удачи, Ваня! Если возникнет необходимость в технике или еще в чем, звони, помогу!
Все эти разговоры были не для женских ушей, и Иван просто сообщил жене, куда они переезжают. Неожиданно для него Паша озадачила его вопросом:
— А речка там есть?
— Нет, до Дона далековато, да и до Хворостани, его притока, — прилично. Три километра от железнодорожной станции Давыдовка. Так что вещи отправим машиной, а сами — на паровоз, с комфортом, через Бобров, Лиски и потом — в сторону Воронежа до Давыдовки. Чему ты так рада?
— Так там же речки нет! А тут это проклятие — под окном. И ты еще спрашиваешь! Я отойти из дома в магазин не могу без страха.
Иван вспомнил, с какой радостью они въезжали в этот дом, стоящий на краю обрыва у речки Таловой. Рядом не было других домов, вокруг — заросли белолиственных маслин, за другим берегом реки открывался вид на поля с лесополосой. Летом можно спуститься вниз к мостику со ступеньками в воду и специально насыпанным сюда песком. Взрослые тогда не думали, какая опасность таится в этих красотах.
Весна пятьдесят третьего принесла семейству следующие одно за другим потрясения. Ранним мартовским утром по громкоговорителю, висевшему в кухне над столом, объявили о неожиданной болезни вождя. Люди ходили опечаленные, лишь дети не прекращали шумные игры, и Паша покрикивала на них:
— Тише! Вы не слышали, что по радио объявили!
— Что, мама, что? — вопрошал Борька.
— Товарищ Сталин тяжело заболел!
На что Борька, не проникшись этим фактом, спросил:
— Можно я погуляю?
— Можно, можно. — рассеянно ответила Паша, тревожно посматривая на чернеющий круг громкоговорителя. Она ждала нового сообщения.
Не прошло и часа, как она услышала какие-то крики под окном. Накинув пальто, она выскочила на улицу. На реке был ледоход, и льдины, кружась и поворачиваясь при ударах друг о друга, стремились вниз по течению. Внизу, возле берега, она увидела двух мальчишек, пытающихся вытащить кого-то из воды. В этом месте берег был глинистый, и попавший в воду вновь сползал по скользкому откосу вниз; если его зацепит льдина, то может произойти непоправимое.
Паша бросилась к воде, туда, где стояла на берегу лодка. Схватив деревянное весло, она бросилась на помощь, и только подбежав, узнала в пострадавшем своего сына.
— Боря! — закричала она. — Хватайся за весло, держись крепко!
Она вытащила сына, упираясь наскоро одетыми калошами во влажную землю, скользя и падая, схватилась за мокрое пальто мальчика и, протащив еще пару метров наверх, увидела, как большая льдина ткнулась своим неровным боком в то место, где только что был Борька.
В пятнадцать лет он был худым, и весил, наверное, меньше, чем его мокрое пальто. Мать быстро стащила его и, бросив тут же на землю, подняла сына на руки:
— А ну, марш домой, остолопы! — гневно сверкая глазами, крикнула она на друзей сына, не подозревая, что тот полез на льдину один и появившиеся мальчишки первыми подняли крик и пытались его вытащить.
Дома она быстро раздела его, насухо вытерла и стала натирать тело спиртом, потом закутала в свой теплый халат. Налив в металлическую кружку из большой темной бутылки «Кагор», поставила ее на печь.
Для начала она дала ему аспирин с горячим чаем, потом заставила выпить «Кагор».
Борька никогда не пил вино и, напуганный, выпил до дна, посчитав, что ему дают лекарство.
— Мама, очень тепло. и спать хочется. — сказал он, закрывая глаза.
— Еще бы, горе ты мое. Отцу не говори, что на льдине был, скажем, что поскользнулся, упал. Незачем его волновать.
В этот день две неразлучные подруги и соратницы Амелия и Розенфильда жутко спорили, когда все в доме уже спали.
— Амелия, тебя совершенно невозможно оставлять одну! — говорила Розенфильда, пристроившись на форточке в кухне. Весенний освежающий воздух с реки врывался в хорошо протопленное помещение, трепал легкие занавески. — Стоило мне отлучиться на полчасика, как у тебя — ЧП! Ты опять заснула среди бела дня?
— Я-то всегда на месте, не как ты — любительница пробежаться по базарам, послушать, что люди говорят! Ты как думаешь, кто забрался вместе с воздухом в легкие этих мальчишек и заставил их пойти к речке? Да я их сразу стала толкать туда, когда Борька взял шест и стал подтаскивать льдину к берегу! Ведь он даже крикнуть не мог — в холодной воде у него голос отнялся.
— Ну ладно. А где ты была, когда Эльза Саньку укусила?
— Где, где. Конечно, в Караганде! Ты попробуй успеть за этой собакой. Как молния! Лежала спокойно, глаза закрыты, а он в нее — песком. Набрал пригоршню — и в морду! Мгновенно — цап за руку, и опять легла. Тот — в рев, Паша выскочила — понять ничего не может. Да, может, это ему и на пользу? Считай, познакомился с овчаркой. Создатель учит нас: должно помочь, но опыт отбирать нельзя! Мы же не маменькиных сыночков растим? Правда, руку прокусила до крови.
— Больше всего человека учит вид собственной крови! А Эльза — красивая собака! Огненно-рыжей масти, как лиса! И еще ни на кого не нападала. Теперь Иван отдаст ее кому-нибудь, — подвела итог Розенфильда.
Паша нисколько не переживала по поводу отъезда, но очень жалела, что придется отдавать их корову Модистку, и этот факт был еще одним мартовским несчастьем для нее. Она все это время сидела дома, нужно было поднимать детей, поэтому и завела корову. Феклуша распрощалась с ними, уехала к объявившейся родственнице в Новохоперск, Мария Федоровна вышла замуж. За три года она привыкла к спокойной, доброй корове и звала ее не иначе как «наша кормилица». Паша отпаивала деток парным молоком, да и Иван любил выпить пару кружек с краюхой черного хлеба с солью.
В летние месяцы Боря брал с собой Саньку, два мешка для травы, и они шли заготавливать корм для буренки: пасти ее было негде и некому. Мешок превращался в короткий плащ с капюшоном, если один угол вогнать во второй и одеть на голову. Такой плащ спасал от солнца, дождя, мог спасти и от пчел — благо такой опыт был.
Они шли, загребая босыми ногами теплую пыль, напрямик в лесопитомник. Здесь земля орошалась поливочными машинами: система длинных металлических труб, распылявших воду, цеплялась к трактору и передвигалась на высоких колесах. Когда жарило солнце и поливочные машины начинали работать — не было выше наслаждения, чем пробежаться под искусственным дождем, увидев перед собой мелькнувшую в каплях воды радугу.
Здесь в большом изобилии росли длинные плети повилики: надо только найти корешок и потянуть вверх. Набрав полные мешки, ребята оставляли их на поле: вечером объездчик заберет их на подводу и отвезет домой.
Борька носился по питомнику и, изображая Тарзана, издавал его призывный клич, то закрывая ладонью рот, то открывая. Иногда братья принимались бросать друг в друга конские «каштаны» — лошадиный помет, засохший на солнце. И если Борис щадил меньшого, только изображая бросок, то его младший братишка как-то раз с близкого расстояния залепил Борьке прямо в губы. Но наказания за такую меткость не последовало: Боря хорошо помнил сказку про то, как старший брат выгнал младшего на улицу, и что из этого вышло.
Старший выступал в роли защитника и на улице, если ребятня пыталась обидеть Саньку. Но те избирали вероломные способы, чтобы как-то досадить «директорским сынкам». Санька, начавший говорить рано, не выговаривал многие буквы, в том числе и такие, как «р» и «л». «Пришла кошка» звучало у него как «Писся коська», поэтому ребята постарше его бегали за ним и просили произносить слова, которые из уст Сани звучали как ругательства.
Приближался день рождения старшего сына. Паша запаслась белой муки, готовилась испечь пирог. Они c Иваном думали, что можно подарить восьмикласснику. Глава семьи возвращался домой с работы и заставал идиллию: Санька и Оля сидели в кухне на горшках с игрушками в руках, беседуя на языке, только им одним понятном. И это был ежедневный ритуал, тренирующий своевременные детские позывы. Соревновательный подтекст этого мероприятия доставлял немало смешных минут взрослым.
Как-то раз Паша похвалила Саньку за плодотворную отсидку на горшке: «Ай да сын, ай да молодец — вот сколько наработал!» С тех пор на этом «поле» шел спор о том, у кого больше, и Паше приходилось выступать «арбитром».
Вечерами Боря сидел за уроками. К его учебе не было претензий — схватывал все на лету и в помощи взрослых не нуждался. У него всего хватало для занятий, поэтому, посовещавшись, решили купить парню хорошие брюки. Выбирал сам отец, а чтобы подарок подошел, примерили на мальчишку его роста и комплекции, попросили красиво завернуть.
Паша ждала двенадцатое марта — день рождения сына, ждала и думала, как накроет стол, поставит пирог с яблоками, положит подарок на самом видном месте.
В один из мартовских дней, занимаясь уборкой на кухне, она слушала по радио концерт симфонической музыки. Неожиданно концерт прервался, и она услышала этот знакомый низкий голос Левитана, который сотни раз заставлял замирать ее сердце: «Говорит Москва!»
Она села на стул, сложив руки, и ее глаза в немом ужасе уставились на черный круг репродуктора. Как это скончался? Их вождь, их любимец, громивший всех врагов, внутренних и внешних, их стальная стена, оберегавшая народ, рухнула?! Да совсем недавно, в клубе, она перед фильмом смотрела февральскую хронику, где в день Красной Армии он стоял на трибуне у Мавзолея здоровый, улыбающийся, и от одного его вида на сердце становилось тепло и спокойно: мы победили с ним немцев, и всегда нас с ним ждет только победа.
Вбежал Санька:
— Мама, мамоцька! Нас Цейныс. (Черныш — кличка кота.)
— Тише, сынок! — Паша обняла сына, и ее слезы стали капать на стриженую макушку сына. Мальчишка притих и стал смотреть на мать.
— Мама, поцему ты плацес?
— Умер наш товарищ Сталин, детка. Посиди, пожалуйста, дома!
— Так, мамоцька, нась Цейныс тозе уми-аит. Изит. и апками ни сивеит.
— Тише, тише! Не говори так! Пойдем, глянем твоего Черныша.
Черныш к вечеру сдох. Иван сказал, что любимец их детей съел отравленную мышь. Грызунов травили по всей округе, так как они стали разносчиками туляремии — болезни, пагубной не только для скота, но и для людей.
В доме накануне Бориного дня рождения воцарил траур, и среди детей — тоже. Дети больше переживали потерю Черныша — отец запретил прикасаться к нему руками. Пришел дядька с мешком, кинул его туда. Отец сказал, что дядька его похоронит, но только Борька знал, что Черныша сожгут в костре.
В эту ночь Марчуковы долго не могли уснуть.
— Ваня, что же теперь будет? Как жить дальше? — спрашивала Паша, прижавшись к мужу.
— Его положат в Мавзолее, рядом с Лениным. А кто спереди станет нести гроб к лафету и кто первым подпишется в газете под некрологом — тот и станет на его место.
— Я не о том, Ваня. Кто ж это может стать на его место? Разве у нас есть такие?
— Об этом я и сам думаю, родная!
Паша встала, чтобы накрыть детей, которые постоянно раскрывались, и обнаружила, что Санька лежит с открытыми глазами.
— Сынок, ты почему не спишь? — спросила она шепотом и поцеловала его в щеку.
— Мам, я тозе кода-нибудь умью?
Паша растерялась. Что ответить сыну? Наверное, врать не стоит, несмотря на то что он маленький.
— Санечка, это случится очень не скоро! Ты будешь жить долго-долго, пока не станешь совсем стареньким, пока у тебя не появятся дети, а потом внуки. Ну, спи мой родной, ни о чем не думай!
Паша вернулась в постель, рассказала мужу про разговор у кроватки, и они еще долго обсуждали эти неожиданные для семилетнего малыша мысли.
На следующий день никто не работал. Все жители поселка собрались возле клуба. Здесь раздавались траурные повязки для митинга и ромбовидные значки на лацканы пиджаков: одна половина ромбика зашита красной материей, другая — черной.
В толпе рыдали женщины, не стесняясь, плакали мужчины. Второй секретарь райкома говорил с трибуны: «Закатилось наше солнце, светившее нам после Ленина.»
Пока Иван с Пашей и детьми присутствовали на митинге, известные нам Амелия и Розенфильда развлекались в доме на кухне. Амелия сквозняком прошлась по полотенцам, висящим рядом с умывальником, и они упали на пол. Резвясь, Амелия хвалилась:
— Я так и не дала мальчишке дотронуться до умиравшего кота: он был весь в собственной рвоте, а тот норовил погладить его. Только протянет руку — а тут электрический разряд, слабенький, но неожиданный. Второй раз — посильнее! Сразу побежал к матери. Я только что с митинга: не могу понять, как можно плакать о тиране, который столько невинных людей переселил за колючую проволоку, столько пролил невинной крови. Откуда эта любовь в людях? Неужели они и впрямь ничего не знают об этом, и похожи всего лишь на тараканов, которых хлопают налево и направо, они прячутся, потом снова вылезают в поисках крошек, не замечая трупов своих собратьев, снова плодятся до следующего мора.
— Как-то ты не очень уважительно о людях, подружка!
— Нет, отчего же! Но я больше понимаю Нерона или Суллу — эти просто составляли проскрипционные списки людей, которых нужно было уничтожить, не утруждая себя объяснениями перед общественностью, сложными судебными процессами, доказывающими отступничество от борьбы за счастье народа. Все эти «цезари» олицетворяли божественное начало власти, решающее, кому жить, а кому — умирать, и все было просто! Идущие на смерть приветствуют тебя, богоравный! А здесь — столько иезуитства, столько лицемерия и лжи, что тысячам кровавых Неронов и не снилось! И если первых откровенно ненавидели, то этого — обожают, считая, что он жрец, который приносит заблудших овец в жертву, чтобы другие овцы жили счастливо. И теперь они без него, своего пастыря, не знают, что делать!
— Амелия, ты явно наглоталась на улице весеннего свежего воздуха! Я впервые слышу от тебя такую длинную и пылкую речь и делаю вывод, что исторические факты ты усвоила хорошо, а вот на логике развития человеческой истории — явно спала! Что говорил по этому поводу Создатель?
«Государства на Земле — это биообразования, которые живут, как сложные организмы: они имеют свой возраст, свои болезни, свои взлеты и падения как физические, так и духовные. Иногда падение физических сил приводит к падению духовных, и наоборот — подъем духа, свежая идея способна возродить пришедшие в расстройство телеса. Так или иначе — государства создавались мною с целью сохранения основного жизнеспособного генофонда наций, а не численности народонаселения. Человеческая биомасса — всего лишь расходный материал в таких государственных организмах в сложных условиях борьбы за выживание. Только достигнув определенной высоты самосознания, человек сможет поставить себе на службу государственный организм, который в конечном итоге станет оберегать здоровье и жизни людей. Но повторяю: этот организм должен пройти все этапы своего развития, от кровавого — к бескровному.»
Амелия вздохнула:
— Что ж, ты всегда была у нас отличницей, и тебя Создатель всегда ставил в пример. Поэтому меня, пустышку, и прикрепили к тебе.
— Ну же, Амелия, не скромничай! Мне кажется, мы очень удачно дополняем друг друга. Ведь в области человеческих переживаний тебе нет равных!
— Да ладно, скажешь тоже! Давай лучше сгоняем посмотрим, как там наши! Что-то мне не нравится здоровье Вани! Начал опять покашливать.
— Весной у него всегда так. Но температуры нет. Он крутит такие маленькие кулечки из газеты и сплевывает туда то, что откашливается, чтобы Паша не стирала его платки. А потом она сжигает это в печке. Периодически она сдает его мокроту на анализ — боится за детей. Помнишь, на день рождения Саньки, к ним приезжал в гости Николай Евсигнеев со своей Серафимой — так опять они пели эту «туберозу»! «Черную розу, эмблему печали, в час расставанья ты мне преподнес, мы оба сидели, и оба молчали, нам плакать хотелось, но не было слез.» Разреветься можно! Серафима плакала! Эта песня родилась, когда не только туберкулез, но и воспаление легких не лечилось, эти болезни были приговором. Причем чаще умирала молодежь. Известна история, когда молодая девушка сама ушла из жизни вслед за одним из таких несчастных, а друг этой пары написал этот душераздирающий романс. Ну что, полетели?
День рождения Борьки отметили скромно, без гостей и песен. Попили чаю с пирогом, вручили подарок. Веселиться причин не было: вся страна оделась в траур.

* * *

Паша обживала новую квартиру в Давыдовке — она была намного скромнее предыдущих. Небольшая кухня с печкой, две комнаты со стенами, побеленными мелом. Двухквартирный дом с выходами на противоположные стороны стоял под старыми липами, здесь же росло несколько дубков, рядом — колодец с намотанной на барабан цепью и металлической ручкой. За небольшим полем начинались овраги и лес: для ребятни — заманчивые просторы для исследований, для Паши — вечный предмет страхов и переживаний. Она уехала от речки и теперь — этот лес! Места тяжелейших боев с немцами были напичканы укрепленными пунктами, окопами, ходами сообщений и брошенным ржавеющим оружием.
У Паши стал портиться характер, и во многом благодаря Санькиным «скромным» усилиям. За три года он принес три потрясения, три семейные трагедии. Спокойный и рассудительный Иван как мог успокаивал жену, но домашняя сцена каждый раз сотрясалась бурей со стонами и рыданиями.
Иван говорил Саньке: «Ты у нас как дед Щукарь! Он тоже все беды к себе притягивал, и тоже — совершенно на ровном месте».
Как-то Марчуков собрался к колодцу за водой, и Санька тут как тут:
— Пап, давай я ведро понесу!
Иван замешкался на одну минуту дома, а сын— стрелой к колодцу. Он решил: пока отец подойдет, он и сам достанет полное ведро, не раз он уже помогал Борьке. Еле дотягиваясь до ручки, Санька принялся наматывать цепь, таща полное ведро наверх. Неожиданно ручка выскользнула из рук и. мгновенный удар по лбу!
Мальчишка отлетел на землю, и подоспевший Иван увидел лежащего сына: все лицо его было в крови. Он схватил его на руки — и домой, всего-то бежать пятнадцать метров. Уже после он думал: «А ведь надо было кровь вытереть!»
Только он появился на пороге — Паша так и села на стул: все лицо Саньки в крови, а голова, как она рассказывала потом, безжизненно повисла.
Иван положил сына на диван, кинулся за нашатырем для Паши. Тем временем Санька поднялся, подошел к матери и принялся ее успокаивать.
Паша пришла в себя и стала осматривать его голову. Сверху вздулась шишка, сорван кусок кожи на лбу и переносице, но переносица цела! Удар пришелся вскользь: какие-то несколько сантиметров — и металлическая ручка могла бы размозжить череп.
— Сынок, голова кружится?
— Да нет, мама!
— Может, тошнит?
— Нет, не тошнит.
Пришла очередь Ивана получать удары «и в бровь и в глаз»: «Как ты мог оставить его одного?» — строго отчитывала Паша мужа.
Мать успокоилась только после того, как мальчишка стал бегать, как будто ничего не случилось; он быстро забыл о своем несчастье.
Младшей, Оленьке, в апреле исполнилось пять лет, и с ней особенных проблем не было: ее за целый день можно было не услышать — она копалась с игрушками. Но не дай Бог, если кто-то брал у нее из рук что-нибудь: вот тогда неожиданно проявлялся характер и она могла закатить концерт.
Иван особенно любил дочку, потакал всем ее капризам, носил на руках и называл не иначе как Олюшка. И хоть она болела не больше, чем другие дети, — то корь, то золотуха, — мать считала ее болезненной и усматривала в этом последствия катастрофы с поездом, которая случилась с ней во время беременности.
Иван работал в правлении, которое находилось недалеко от их дома, но больше всего времени он проводил на полях, куда уезжал на «газике», выделенном главному агроному. О верховой езде Марчуков стал постепенно забывать.
Очередное несчастье с сыном приключилось на второй год жизни в Давыдовке.
Летом Санька носился с мальчишками по окрестностям. Однажды он прибежал на обед с ободранными, опухшими губами. «Что, подрался?» — спросила Паша. «Нет, ударился», — коротко ответил сын. И лишь когда он стал подносить ко рту ложку с супом, мать увидела на месте двух ровных передних резцов  прореху:
— Ну-ка, открой рот! Боже! — закричала Паша — Где твои зубы? Что ты с ними сделал?
На месте передних зубов, пришедших на смену молочным, зияла дыра треугольником, широким основанием вниз. Причитая, Паша рассматривала то, что осталось от ее гордости, и утешить ее было невозможно.
Все оказалось просто: ребята подтолкнули старую ржавеющую сеялку, стоявшую на верху откоса, и оседлали ее. Славно неслась ржавая конструкция под горку, и все смеялись, пока она не стукнулась о дерево, и кто-то слетел вниз кубарем, а Санька, крепко державшийся за металлический поручень, ударился о него зубами.
«Теперь будут тебя дразнить “карзубым”!» — говорила Паша.
У старшего сына начались выпускные экзамены в школе, и тут Санька заболел корью. Паша изолировала его в одной комнате, Иван, не болевший корью в детстве, ночевал на работе. Но как Паша ни старалась изолировать детей, на последнем экзамене — по немецкому — Борьке сделалось плохо. Он еле добрался до дома с другом на велосипеде и свалился в бессознательном состоянии. Болел тяжело, и Паша ночами молила Бога, вспоминала, как везла сына из Казахстана, как радовалась, что обрела его вновь.
Она вся извелась, пока через несколько дней Боря не посмотрел на нее ясными глазами и не попросил есть. Паша считала, что произошло чудо и ее молитвы были услышаны наверху.
Если еще неделю назад она думала, какую медаль получит ее сын, золотую или серебряную, то после его выздоровления ей было все равно. Тем более на школу пришла разнарядка только на две медали, и золотую получил племянник директора школы. У сына среди пятерок каким-то непостижимым образом затесались две четверки (хотя в течение всего учебного года он был круглым отличником), и за успехи в учебе ему вручили двухтомник стихов Николая Тихонова.
Когда сын окончательно выздоровел, он удивил Пашу, протянув ей вырезку из газеты с объявлением о наборе абитуриентов в Николаевский кораблестроительный институт.
За этот год он подрос и уже был не мальчиком, а юношей. На худом лице выделялся нос с веснушками. Зачесанные назад светлые волосы он все время поправлял, и его глаза, похожие на Ванины, уже смотрели по-взрослому.
Паша чувствовала: что-то не так! Он мог выбрать себе институт поближе, в Воронеже, но здесь было явное стремление уехать подальше. Еще в Таловой он строил кораблики из коры с парусами, пускал в воду и бежал вслед, пока суденышко не прибивало к повороту реки. Начинал с маленьких, потом строил побольше. Да и книг о путешествиях по океанам у него было много, он зачитывался ими. Но сердце женщины подсказывало: его задумчивость и молчаливость связаны с чем-то другим.
К нему часто приходила Светлана вместе с его другом Толиком, и всюду их можно было видеть втроем. Но вот после выпускных экзаменов пропала, а на вопрос матери, куда Светлана будет поступать, он раздраженно ответил: «А не все ли равно, мама?»
Было в этой девочке что-то светлое, легкое, в ее глазах и милом личике крылось непритворное удивление всему, что ее волновало, она легко сходилась со сверстниками, легко дарила дружбу двум друзьям, танцевала с ними, развлекалась. А потом неожиданно вышла замуж и исчезла. И забрал нашу Свету, ставшую привычной спутницей сына, приехавший летчик. «Первая рана на сердце!» — думала Паша.
Они с Иваном не стали обсуждать его выбор образования.
— Ты теперь мужчина, с аттестатом зрелости и хорошими знаниями! Дерзай! — сказал ему отец, а мать потихоньку стала собирать сына в дорогу. Она решила ехать с ним, чтобы все увидеть своими глазами.
Тут неожиданно явился брат Володя: вальяжный, в добротном костюме — новоиспеченный председатель колхоза, тридцатитысячник, вылез из газика перед домом. Как всегда, с подарками, с водкой. Борьке привез серые брюки-клеш, сестре — платье.
Год назад Володя приезжал в Давыдовский райисполком по делам и увидел там красавицу Лиду, работавшую землеустроителем. Тонкая талия, объемная грудь, дивные карие глаза — настолько яркая внешность, что мужчины перед ней робели, к тому же у нее был громкий голос. Володя зачастил с визитами в комнату, где работала Лида. В следующее появление в Давыдовке он пришел из райисполкома к Марчуковым и заявил:
— Паша, я один отсюда не уеду! Накрывай на стол, она вечером придет к нам в гости!
— Да кто придет, ты сказать можешь?
— Лида придет!
— Ах, Лида! Так бы прямо и сказал! Я все смотрю на нее и думаю: да что у нас, мужики перевелись?
Уже через день он увез Лиду в свое Белогорье, и там они сыграли свадьбу. В этом году летом у них родился первенец — Сережа. И теперь счастливый отец предлагал «обмыть» рождение сына, окончание Борькой школы и его будущее удачное поступление в институт. Сам фронтовик и орденоносец закончил в пятьдесят третьем Воронежский зооветеринарный институт и в числе тридцати тысяч подготовленных кадров — руководителей, так необходимых селу, был направлен в Белогорье. Борька во все глаза разглядывал своего дядьку, изменившегося с той поры, каким он знал его в «Комсомольце».
— А что, Борька, знаешь, какой самый любимый предмет был у меня в институте? Биология! За этой наукой, брат ты мой, будущее! Вот посмотришь. А ты не забыл, как я тебя плавать учил? Вот она — биология: ты сразу поплыл!
Как тут забудешь! Он вывез Борьку на лодке на середину совхозного пруда в «Комсомольце» и выбросил его в воду.
Володя сам разливал водку по рюмкам, но Иван отказался:
— За меня Паша, наша фронтовичка, выпьет с тобой рюмку, а я — вот это, — и он показал на бутылку «Кагора».
— За сына моего, Сережу! Я так назвал его в честь Есенина. Ей-богу, если бы я не был ветеринаром, то стал бы поэтом!
Володя хорошо выпил, проспался и уехал в прекрасном настроении: его колхоз вышел в передовики, и Киселев чувствовал себя здесь, на фронте сельхозработ, победителем. Иван знал, какими методами управляет Володя в своем хозяйстве. Он сам про себя говорил: я любого «языка» возьму, любому, если надо, руки выкручу! «Выкручивание рук» у него всегда сопровождалось отборной матерщиной. Колхозники его боялись.
Паша съездила с сыном в Николаев и вернулась, не дожидаясь конца экзаменов. Этот город оставил в памяти духоту, горячий ветер с пылью, ощущение провинции, хотя бы по сравнению с Воронежем. Вскоре пришло письмо: «Папа, мама — я поступил!!!» — с тремя восклицательными знаками.
Паша уже забыла, когда Борьку приняли в комсомол, а на следующий год, в пятьдесят пятом, Саньку приняли в пионеры. И в этот третий, последний год в Давыдовке, произошло еще одно несчастье с мальчиком, на шее которого красовался красный галстук. Этот галстук после школы Санька повязывал на другую рубашку и так бегал с ним на улице. Этот красный платочек, может, и стал виной несчастья, да и вся эта трагическая история вдруг неожиданно превратилась в подвиг.
Саньку с рваной проникающей раной под мышкой принесли домой взрослые мужики. Из раны сочилась кровь и шли какие-то пузыри. В этот пригожий сентябрьский денек все были дома. Паша немало видела в своей жизни ран и не теряла при этом самообладания, но это был ее сын, и она запаниковала. В этот раз она не кричала и не плакала, но побледнела, отозвала Ивана в другую комнату:
— Ваня! У него пробито легкое! Ты видел пузырьки воздуха? Надо срочно везти в больницу!
В больнице нашли только проникающее ранение в мягкие ткани, рану обработали и зашили.
Врач, накладывавший швы, спросил:
— Ну что, герой, в каком сражении получил рану?
— Корова. — признался Санька, — пошла к маленьким сестрам-близняшкам, а я стал ее отгонять.
На самом деле все было не так. Мать четырехлетних сестер оставила девочек под присмотром Саньки, а сама зашла на несколько минут в правление. Санька от скуки решил подойти к приблудной корове, объедавшей листья с кустов в палисаднике, и потрогать ее морду, как он это делал когда-то со спокойной Модисткой. Алый галстук, как всегда, был повязан на его рубашке. В мгновенье ока он оказался на рогах, точнее, на одном роге, потому что его тельце было гораздо уже рогов коровы. Животное отшвырнуло Саньку, и он, не почувствовав боли, ощутил слабость во всем теле. Подбежали два мужика, палками прогнали беглянку.
Версия о том, что он отгонял корову от близняшек, пришла ему на ум, когда он вспомнил о маме и подумал, как ему теперь влетит от отца, хотя тот брал ремень в руки в редких случаях, и то для острастки.
Но версия пошла в жизнь, и вскоре в «Пионерской газете» появилась статья, в которой рассказывалось о том, как «пионер Саша Марчуков спас девочек-близняшек от разбушевавшегося животного и пострадал сам».
Отец принес эту газету домой и сказал, улыбаясь: «Ну, что, тореадор? Теперь ты понял, что коровы разные бывают? Это тебе не наша Модистка! А по-настоящему бы твой героизм проявился, если бы ты вовсе к ней не подходил!»
Этот случай переполнил чашу Пашиного терпения. Ночью, прежде чем уснуть, она разговаривала с Иваном:
— Не нравится мне здесь! Школа далеко, лес — рядом. Разве могу я углядеть? В следующий раз притащит гранату или в лесу подорвется. Месяц назад мальчишку без ноги увезли в больницу. Давай, Ваня, уедем отсюда!