Тайна прикосновения

Паша всегда будет вспоминать это первое лето, проведенное в собственном доме. Она трудилась в саду и огороде, с превеликим удовольствием полола грядки, помогала мужу сажать деревья. Но вот аукнулась старая травма, боль отдавала в бедро, и ей стало тяжело наступать на ногу. Пришлось идти в больницу. Ее приняла главный врач Ядыкина Людмила Григорьевна. Она сказала, что знает ее мужа, что он очень достойный человек и что ему райком поручил заняться строительством новой больницы. Паша от удивления только разводила руками.
— Ваня! Что же ты молчишь, оказывается, ты у нас строитель? — спросила она дома мужа.
— Пашуня, я не успел тебе сказать, да и дело еще не вполне решенное. На партийном бюро сельхозуправления присутствовал первый секретарь райисполкома. Когда я выступил с информацией о том, что местной больницы не хватает разросшемуся поселку, он сказал: «Вот и поручим это дело Марчукову! Пусть для начала выберет место хорошее, потом мы рассмотрим конкретный проект и выделим под него средства. Жалобы от населения на тесноту в больнице поступают и в райком».
— А мне предложили работу в больнице. Оказывается, тебя там хорошо знают!
— Ну да — пришлось побеседовать и с заведующей, Ядыкиной.
— Надо мне идти на работу, Ваня. Вот подлечусь, отвезу Саню в техникум, Олечка целый день в школе, а я буду одна куковать? Как ты считаешь?
— Как тебе лучше, так и поступай. Больница недалеко, да и новое место я присмотрел еще ближе. От нас — через дорогу, в сосновом лесу. Очень живописное место!

* * *

В конце августа шестидесятого года Паша с Санькой вышли из поезда на Воронежском вокзале. Паша держала в руке новенький чемодан с вещами сына — старый, с которым Паша заканчивала медучилище в Усмани, сын забраковал.
Было жарко, и, двигаясь к трамвайной остановке, они задержались рядом с полной женщиной в белом халате. Она жестикулировала своими большими руками, крутя крохотные краники под стеклянными колбами: в двух был разного цвета сироп, в одной — газированная вода. Газировка с вишневым сиропом для сельских жителей казалась волшебным напитком. Мимо ящика с мороженым «Эскимо» Санька тоже не мог пройти. Пока ждали трамвая, будущий абитуриент съел две порции и с тоской снова смотрел на ящик. Паша разволновалась:
— Саня, хватит! Не дай Бог, заболеешь перед экзаменами!
«Саня, хватит!», «Саня, тебе нельзя, у тебя — гланды!» — мальчишка слышал каждый раз, когда они приезжали в Воронеж, и ему по возвращении домой снились сны, где он становился обладателем целого ящика мороженого, или его пиршество происходило на горке из мороженого.
От вокзала им надо было проехать три остановки до кинотеатра «Луч», а дальше — пять минут пешком до улицы Свободы. Паша всегда первым делом заезжала к Зиночке, которую любила, как родную. Все эти годы после войны Зиночка проработала в тресте молочной промышленности и считалась незаменимым специалистом. Так и жила она в однокомнатной квартирке со Славой, а теперь единственный сын уехал в Саранск и учится на летчика. Жорж демобилизовался с Дальнего Востока, приехал с женой и двумя детьми. Сердобольная Зиночка поселила брата у себя в комнате, а сама стала спать на кухне. И это продолжается уже три года, но она не теряет присутствия духа: «Ну что же им, жить на улице? Я все равно по командировкам мотаюсь по области, а детям Жоржа и уроки надо готовить где-то.» Паша не могла взять в толк, почему полковника дальней авиации, участника войны, награжденного тремя орденами Красной Звезды и орденом Красного Знамени, не могут обеспечить квартирой? Нет, Паша не была против Жоржа, но его Галину она на дух не переносила. Галка превратилась в Галину Павловну, женщину решительную, властную, не терпящую никаких возражений. Было время, когда Георгий, застав свою жену с мужчиной, выгнал ее, но спустя годы стало жалко детей, и он простил ей измену. Теперь Галка платила Жоржу за его всепрощенческий характер «заботой» о его здоровье, которая выглядела весьма своеобразно. «Жорж! Твоя кашка готова!»— кричала она своим вологодским выговором, выпирая звуки «о». «Галочка, а может, мясца кусочек, если есть?» «Нет, мясо тебе нельзя, у тебя стенокардия! Ты лекарство принял? Гречка и стакан молока! На сегодня — все!» — решительно отрезала бывшая официантка, и бывший боевой полковник покорно глотал пилюлю и питался кашкой. Отсутствие образования не мешало выглядеть Галине импозантно — она красила губы и брови, кожа ее была тонкой и белой, но со временем ее плечи стали излишне мощны, шея раздалась, появился второй подбородок. Вся она с приподнятыми в локтях руками и выставленной вперед грудью походила на Минотавра, изготовившегося к прыжку и извергавшего из глаз искры. Дети боялись ее трубного голоса, сын Олег без матери уроков не делал. Галина Павловна стояла сзади и при малейшей ошибке вырывала лист из тетради, заставляя переписывать снова. Сама не доучившияся до седьмого класса, она хотела восполнить этот пробел в своих детях.
Паше совсем не хотелось встречаться с этой особой, но Зиночку и Жоржа ей повидать было необходимо. Ночевать они будут сегодня у Мильманов, а на улице Свободы только посидят часик.
— Сань, а ты помнишь, как Галина Павловна тебя хлебные корки есть заставляла?
Сын молча кивнул головой и снова стал смотреть в окно вагона.
Три года назад они обедали на кухне у Зиночки, и Санька рядом со своей тарелкой положил хлебную корку. Он почему-то не ел корки.
— Кто это у нас хлеб не доедает! — неожиданно раздался над его ухом громкий напористый голос Галины Павло-вны.
Санька зажал в кулак корочку, и когда грозная тетя Галя отвернулась, засунул ее в карман курточки. К концу обеда у него их набралось несколько.
На улице Свободы дома оказался только Георгий. Зиночка уехала в срочную командировку, а Галина с Олегом ушли в магазин. Визит вежливости оказался на счастье коротким. Жорж выглядел неважно: его короткие белые волосы заметно поредели, посиневшие губы на бледном лице говорили Паше о том, что бывшего боевого летчика мучают спазмы сосудов. А ведь каким красавцем был! Перед немцем не спасовал, а этой официантке — сдался! Паша знала, что несколько раз по вызову приезжала скорая помощь и полковника увозили в больницу. Жорж предложил чаю, но Паша заторопилась. Уже перед дверью, уходя, она повернулась к нему и взяла его за руку:
— Жорж, что происходит? Почему ты все так близко принимаешь к сердцу?
— Ты же слышала, как она орет на моих детей! Мне стыдно перед Зиночкой! Она приютила нас, а всем командует эта баба, как будто у себя дома! Но вроде бы квартиру вот-вот обещают.
Через час мать с сыном уже были на Студенческой улице, у Мильманов. Здесь их встретили с распростертыми объятиями.
На следующий день Паша с Санькой поехали в радиотехникум. На перекрестке четырех несчастий — улиц Плехановской и Донбасской, где приютились и мирно добрососедствовали военкомат и загс, больница и тюрьма, Паша обвела глазами стены, в которых она промучилась два с половиной месяца. Надо обязательно на обратном пути заехать, навестить врачей. Работают ли они еще?
Техникум располагался напротив известного на всю страну завода имени Коминтерна. Желтое здание с белыми колоннами пряталось за зелеными насаждениями, среди которых густо выстраивались заросли акаций. Паша отправила сына узнать расписание экзаменов, а сама стала изучать на стенде объявления о сдаче комнат студентам. Рядом пожилая дородная женщина с добрым лицом приклеивала на свободное место листок с адресом. Какой-то шелест прошел над ухом Паши, и она даже обернулась, словно кто-то невидимый шепнул ей: «Доверься ей! Это хороший человек.»
— Извините, вы сдаете комнату? — обратилась Паша к своей соседке.
— Да, и очень недалеко! Всего лишь одна остановка трамваем и пять минут пешком, — приветливо ответила женщина.
Через минуту они познакомились, и Паша решила пройтись с Анастасией Петровной посмотреть ее комнату в частном секторе. Быстро ходить ее новая знакомая не могла, и за то время, пока они добирались до частного дома, Паша узнала, что живут они с мужем вдвоем, детей никогда у них не было, поэтому они предпочитают брать на постой мальчишек — с ними проще. В тяжелое военное время Лука Антонович, муж Анастасии, работал на оборонном заводе, а теперь — на пенсии. За эти двадцать минут общения женщина показалась ей славной, а дом на улице Байдукова, утопающий в зелени, вполне подходящим. Окна светлой комнатки выходили в старый сад.
Паша объяснила, что собирается пожить с сыном, пока он сдает экзамены, и в ответ получила согласие. Оставалось съездить за чемоданом к Мильманам.
Две недели прошли незаметно, сын сдал экзамены на пятерки и был принят. Все волнения остались позади — Паша не стала дежурить под дверями аудитории, как это делали многие родители, она предпочла помочь по хозяйству Анастасии Петровне. Лука Антонович — большой грузный мужчина — страдал болезнью ног, сад и огород полностью лежали на плечах его жены.
Настало время отправляться домой. Пашу провожал сын. Она смотрела на него и вспоминала себя, малявку, вынужденную жить без родителей, чтобы учиться. Саня был похож на нее — те же голубые глаза, те же темные, чуть выгоревшие за лето волосы. Вот только ямочка на подбородке — Ванина. Кажется, ничуть не смущен, что остается один в большом городе, и даже наоборот, Паша чувствовала, как он спешил к этому: остаться вольным, без родительской опеки. Ничего, она знала по себе, как быстро потянет его под родительский кров, как станет он скучать по дому.
Они стояли у вагона. Паша, незаметно смахнув слезинку, взяла из рук сына сумку с городской провизией для дома:
— Ну вот, сынок, ты и начинаешь свою жизнь. Успехов тебе! Пиши почаще, мы будем волноваться за тебя.
— Хорошо, мама! Ты знаешь, Крутских Стасик из моего класса, что вместе со мной сдавал экзамены, наверное, будет жить вместе со мной. Он тоже поступил, а Анастасия Петровна сказала, что возьмет второго мальчика. Так я предложил ему.
— Что ж, вдвоем веселее, будете помогать друг другу. Я знаю его родителей. Отец был вторым секретарем в Анне, а сейчас работает директором десятилетки. Ну, давай прощаться!
Паша смотрела из вагона на перрон, где стоял ее ребенок, и вспоминала ту жуткую февральскую метель и стаю волков, несущихся по их следу.
Она разревелась, когда фигурка сына стала удаляться. Он махал ей поднятой рукой.

* * *

— Кто это шевелит здесь занавески морозным воздухом? Амелия! Неужели ты?
— А ты как думала? Вот решила слетать на часок, поболтать с подружкой. Одной целыми днями — скука смертная. Ну, рассказывай, что тут у тебя?
— Да ничего хорошего! Вернее, сами люди — хорошие, но жизнь складывается не для них  Ныне другие успевают, те, кто приспосабливается. Иван — идеалист. Он ходит и целый день переживает по поводу идиотских директив. Теперь, когда Хрущев слетал в Америку, все хозяйства должны сажать «королеву полей» кукурузу! А еще генсек ввел налог на домашнюю скотину и фруктовые деревья. Народ принялся вырубать яблони и резать домашний скот. Иван все близко принимает к сердцу. Он может восторгаться вместе со всеми первым космонавтом, запущенным в космос его Родиной, а вечером забивает себе голову мыслями о земле, до которой никому нет дела. Что ж, это так: на его Родине не могут одновременно смотреть и в небо, и под ноги.
В общем, состояние духа нашего мужа скверное, отсюда — вновь стали одолевать Марчукова болезни. Осенью заболел пневмонией с высокой температурой. Положили в больницу. Когда он там лежал, Паша получила в один день две телеграммы — по поводу смерти ее отца и Лиды, жены Володи. Вот, поди ж ты! Умерли в один день! Паша отправилась хоронить отца, вернулась — и опять к кровати мужа. В этом смысле ей легче — она работает в больнице. А новую больницу уже вовсю строят в том месте, которое выбирал Иван. Паша выходила Ивана, потом поехала поддержать брата. Тот принялся пить, никого к себе не подпускает. Вот такие дела, подруга моя! А как твоя жизнь, городская?
— Да она городская полдня, пока мой студент учится. А потом начинается хуже сельской. Ну и райончик выбрала Паша! А Саньке — все до фени! Паше приглянулся сад и зелень вокруг, а запашок она отнесла за счет навоза, лежащего на грядках у Анастасии. На самом деле на улице Рабочий проспект, самой широкой в этом районе, течет открытый сброс городских вод. Эту мутную речку, протекающую в канаве, поросшей лопухами, — поэтому ее и не видно! — местные зовут Вонючкой. Через Вонючку, напротив улиц, названных в честь героев-летчиков — Белякова, Байдукова, Водопьянова, Чкалова, — перекинуты мостики. Так вот, наш дом как раз на углу улицы Байдукова и Рабочего проспекта. Так что полная идиллия! Ты у нас увлекаешься историей. По названиям улиц ты можешь сложить себе представление. Например, Рабочий проспект выходит на улицу Плехановскую, к заводу имени Коминтерна.
— Ну, а как наш студент?
— Ой, Розенфильда! Спокойной жизни с ним нет и не предвидится! Снова влюблен, но без взаимности. Особа старше его на три года и попросту играет с ним. Он понимает это и ударился в спорт. Из спортзала не вылезает. Бокс и баскетбол. Юрий Андреевич Касьянов, мастер спорта, его тренер по боксу, во время отработки удара «двойка» врезал ему «лапой» по глазу, чтоб держал защиту, — ходил с синяком, но тренировки не бросил. Но все-таки потом бокс оставил ради баскетбола. Вольяно — маленький толстый армянин, даже непонятно, как он сам когда-то играл в баскетбол, сказал ему: «Ну, Марчуков ты и пижон! И отец твой был пижоном! Что ты водишься, отдай пас наконец!» После тренировки Саня подошел к тренеру: «А вот насчет моего отца — это вы зря. Вы не знаете моего отца!» Тренер смутился: «Так это цитата из книги, мил человек!» «Но эта цитата не про моего отца!» — твердо отрезал парень.
Приходят после тренировки домой поздно, голодные, таскают с тарелки у бабы Насти оладьи, блины. в общем, что попадется. Она делает вид, что не замечает, и даже специально стала оставлять на столе еду.
— А с учебой у него как?
— Первый курс учился на пятерки. Потом спорт, соревнования. Появились четверки и даже тройки. Не лежит у него душа к радиотехнике! Хотя по передатчикам у него стоит пять. Но там преподаватель — Марк Израилевич Шапиро, доцент. У того только три оценки — кол, двойка и пятерка. За первые занятия в группе выставлял по двадцать двоек. Ты бы его видела! Низенький, толстый, лысый. Но как он ходит! В аудиторию буквально влетает, еще от двери швыряет журнал группы на стол, а сам к доске, мелок уже в руках, записывает тему: «Передатчик по схеме Шеббеля». А пальцы у него на правой руке изуродованы, видимо, от рождения. Знаешь, как сардельки такие бывают, перевязанные тугим шпагатом, и там, где перевязано, — кожа у самой кости. Так он этими пальцами начинает писать на доске с такой скоростью, что трудно успеть, но надо! Потому что он никого не ждет, а спросит потом все, что давал. Одаренный человек, он ездил с делегацией в Японию. Еще, пожалуй, у Сани любимый предмет — история. Ее читает «Филин» — так они зовут преподавателя за крючковатый нос и желтые глаза. И еще — у него немыслимые вихры на голове, закрученные в разные стороны и не поддающиеся расческе. Его глухой, неторопливый, надтреснутый бас завораживает всю аудиторию. После сорока минут лекции в уголках его губ появляется белый налет, словно пена. Говорит, как будто сам полностью растворяется в событиях, как будто сам стоит рядом с эшафотом, на который ведут Емельку Пугачева. Тебе, Розенфильда, крайне интересно было бы взглянуть на этого человека!
— Ну, а что же с литературой, за которую его когда-то хвалили?
— Практически никак! Здесь ему не повезло. «Фифочка» — их руководитель группы, особа крайне поверхностная, ее больше занимает, как одеваются ее студенты, чем то, о чем они думают. «Ах, Марчуков! Какая у тебя сегодня рубашка! Прямо под цвет твоих глаз! А брюки опять не глажены!» — она считает себя ответственной за внешний вид каждого, а также что обладает непревзойденным вкусом. Она приторна, манерна и неестественна. Санька терпеть ее не может, а вместе с ней и ее предметы — русский и литературу. А еще — он пишет, как слышит, и потому делает кучу ошибок. У него патологическое неприятие правил правописания, он просто не желает их запоминать. Поэтому по сочинениям у него одни тройки. А книги читать перестал совершенно!
— Так чем же он занят в свободное время, кроме спорта? Ты не забыла, что тебе через годик надо представить полный отчет об этом мальчишке Создателю?
— Не забыла! И с ужасом наблюдаю, куда несет этого пострела неожиданно обретенная вольница! Этим летом я с трудом спасла его от неминуемой гибели.
— А ты мне все про учебу! Лучше рассказывай, как в нашем мальчике скалит зубки звереныш. Что, попал в стаю?
— Да! Практически в каждом районе города своя стая или их несколько. У всех есть главари, и все воюют за верховодство. И вот — скажи ты на милость, что движет этим подростковым «зверинцем»? На танцплощадке завода имени Коминтерна можно увидеть кучку плотно сбитых парней, среди которых особенно широкими плечами выделяются два брата-близнеца Мещеряковы — Колька и Славка. Они «авторитеты» района, и остальные ребята стараются походить на них, девчонки шепчутся между собой, показывая пальцами на братьев: «Вон Близнецы!» В отдельности их называли не по имени, а просто — «Близнец». Каждая из девчонок мечтает заиметь такого парня, которого все боятся или уважают — они инстинктивно тянутся к лидерам, молодым сильным самцам. Колька появился на свет на несколько минут раньше брата и пытается руководить им, на этой почве у них возникают драки, бьются до крови, ни один не уступит другому, пока не вмешается отец. Но если они становятся плечом к плечу — мало кто отважится потягаться с ними. Иногда они со своей бандой совершают вылазки на танцплощадки в центр города, в «Дзержинку» — парк имени Дзержинского, или «Карлуху» — на улице Карла Маркса. Здесь оркестры на уровень выше, вживую исполняют диксиленд, джазовую классику: «Хелло, Долли!» Луи Армстронга — хит программ. Вечерами возле парков продают вино в розлив. Крепленая по нашим понятиям гадость типа «Волжского», в лучшем случае — «Портвейн», продается из тех же стеклянных колб с краниками, что предназначены для газированной воды. Пара стаканов «гадости» по сорок копеек — и огни на танцплощадке под старыми деревьями кажутся мальчишкам райским светом в волшебной стране грез, а все девушки — королевами.
Наш герой не смог избежать всего этого. В один из прохладных осенних вечеров, возле собственного дома, возле реки Вонючки, пять подростков стащили с плеч нашего студента новый, только что купленный плащ. Его друг по баскетбольной команде, Виктор Дробченко, хорошо знал Близнецов, потому что жил рядом с ними. «Пошли к Мещерякам! Братья помогут», — решительно заявил он. Колька со Славкой тоже учились в радиотехникуме, и вопиющий грабеж в подконтрольном им районе оставить безнаказанно не могли. Лицом Близнецы были настолько схожи, что их путали даже родственники. Только Славка чаще улыбался, а его брат носил на переносице суровую складку — это был его имидж. Через день плащ был найден, грабители получили трепака, да еще «проставили» вина пострадавшему и «судьям». Так завязалась дружба «нашего» с Мещеряками. Во дворе уютного дворика перед домом братьев собиралась молодежь с гитарой послушать лагерную лирику типа: «Дорогая любимая! Как бы ни был мой приговор строг, я вернусь на родимый порог и в окно постучу.», « спецэтапом идет эшелон, из Ростова в таежные дали.».
Потом Санька был приглашен вожаками района на «дело». Нужно было поставить на место зарвавшегося Наглика. кличка у парня такая. Тот на улице Урицкого сколотил свою бригаду и посмел обидеть ребят, близких к Близнецам. Надо думать, что братья не посчитали момент серьезным и подготовились к разборке плохо. Десять человек их «бригады» стали прочесывать слабо освещенную улицу в холодный декабрьский вечер. Наглик вывел на улицу, которую знал как свои пять пальцев, в два раза больше, вооружив своих «солдат» палками и пустыми бутылками. Вот одна-то из этих бутылок и угодила в голову нашему Саньке. Я не успела в темноте проследить ее полет, но шапка смягчила удар, парень упал на землю, к нему подбежали трое противников: пытаясь бить его ногами, они стали падать, недоумевая, что с ними происходит. Я старалась, как могла. Но все-таки пару раз по лицу ему попали. Ватага пронеслась дальше по улице, а Санька, шатаясь, с окровавленным лицом, постучался в первую попавшуюся квартиру на первом этаже. Дверь открылась и тут же захлопнулась. Так, прижимая окровавленный шарф к разбитому глазу и носу, он и просидел в подъезде, пока не оправился от шока. Близнецы все-таки восстановили свой поруганный статус: Наглик был нещадно избит, а затем, попавшись на воровстве, сел в тюрьму. Санька же рассказывал всем в техникуме, что его лицо — результат удара хоккейной клюшкой. С этого случая он не участвовал больше в «боевых вылазках», но на танцах в обществе Близнецов появлялся регулярно.
— Слушать тебя интересно, Амелия. Подумать только, какой насыщенной жизнью ты живешь! Так что, выходит — нет власти в городе, коль такое творится? В свое время после войны Жуков в Одессе разрешил переодетым и вооруженным офицерам отстреливать грабителей и бандитов на улицах. Он выпускал их в ночное время как приманку.
— Власть занята своим делом, а народ — своим. После амнистии знаешь сколько выползло на волю зэков? Это они несут в народ лагерную культуру, лагерный сленг и лирику. Во дворе каждого дома можно увидеть парнишку с гитарой, которого окружает детвора, слушающая тюремный шансон и постигающая законы блатного общака. Кажется, от вождей до вожачков вся страна пропитана презрением к нижестоящему, слабому.
— Ну, ты даешь, Амелия! Откуда такие подробности?
— Из города, подружка, из города! Здесь все это не так заметно. Ну, к примеру, видела ли ты кровавые драки в самом центре города, когда одна толпа идет стеной на другую? Потом побежденные убегают, вскакивают на ходу в едущий трамвай, их догоняют и там начинают добивать — прямо в трамвае! Когда Хрущев опомнился, то предоставил возможность общественности навести порядок. Срочно стали создаваться народные дружины на предприятиях, в городских районах. И туда мгновенно первыми пошли вчерашние бандиты. Оказалось, что с повязкой на рукаве можно усмирить любого своего соперника.
— Да черт с ними! Страна диких, напуганных чиновников когда-нибудь закончится, вот посмотришь. Начнется страна бесстрашных и непуганых — и горе ей будет до тех пор, пока вся чиновничья рать не станет людьми нормальными, работающими на народ за заработанные деньги. Ты лучше скажи, какие амуры посещают нашего подопечного?
— О! Здесь Санька совсем запутался! На Новогоднем праздничном вечере они со Стасиком Крутских, его товарищем и соседом по комнате, танцуют по очереди с Шурочкой Куприяновой, веселой хохотушкой, не совсем выговаривающей букву «р». У Саньки окажется ее косынка с шеи, и он достанет ее ночью из кармана брюк, положит на лицо и станет, засыпая, вдыхать смешанный аромат ее тела, волос и духов. Стас начнет отнимать у него косынку и завяжется борьба, где они опрокинут все стулья. Глухой Лука ничего не услышит, а встревоженная баба Настя явится на пороге.
Затем у него появится некая Рита, миниатюрная блондинка с большими пугающими глазами. Он познакомится с ней на танцах, будет провожать ее до дома, боясь прикоснуться к легким, цвета льна волосам. А потом окажется, что она пьет все, что ей нальют, что спит со многими и за его спиной насмехается над нерешительным кавалером.
А совсем недавно в «Карлухе» он познакомился с Ниночкой, девочкой необыкновенной красоты. У нее глаза испуганной газели, черные прямые волосы, заплетенные в косу. Я давно ничего не видела подобного! Они вечерами ходят по улицам города, болтают о всякой чепухе, причем наш студент не берет ее даже за руку. Только после месяца знакомства он первый раз поцеловал этот цветочек, и теперь они часами целуются, и Саня приходит домой поздно, совсем разбитый, с болезненными ощущениями в паху. Розенфильда, он все еще девственник! Эх, хотя бы на часок превратиться в плотное горячее тело, каким я была когда-то! Для меня это пытка — все видеть, переживать за других и не иметь возможности почувствовать даже тысячной доли того, что чувствуют эти люди. Тебе не надоело быть этим сгустком воздуха, не знающим ни жизни, ни смерти, только взирающим за всем происходящим, как посторонний наблюдатель?
— Амелия, ты не посторонний наблюдатель! Ты часть потока, что зовется жизнью, ты опыт беспокойной души, вечно переживающий за подопечных людей. Неужели тебе будет интереснее топтать раздвоенными копытцами траву в Гельсифанском саду?
— Да нет, конечно! — тихо прошептала Амелия. — Что ж, пора прощаться. На дворе ужасный холод, мне нужны минуты, чтобы пролететь эту сотню километров, но я успею закоченеть! Это единственное, на что расщедрился наш Создатель! Я уже предвкушаю, как буду согреваться в теплой комнате и смеяться над моими студентами. Пока, пока.

* * *

После похорон отца Паша вернулась из Новохоперска, забрала Ивана из больницы.
— Ваня, ты должен еще неделю побыть на бюллетене дома, — заявила она не терпящим возражений тоном. — Ты посидишь с Олей, поможешь ей делать уроки, а я поеду в Воронеж, к Зиночке, сходим с ней на кладбище к Лиде, как раз девять дней будет, заодно завезу Саньке продуктов.
На улице Свободы Паша появилась с двумя тяжелыми сумками. Жорж наконец-то получил трехкомнатную квартиру рядом с парком «Живых и мертвых», совсем недалеко, поэтому была возможность и переночевать у Зины и без помех поговорить. Галина Павловна выражала недовольство по поводу месторасположения квартиры: в «Жиме», как звали этот парк в народе, находилась танцплощадка, и по вечерам три раза в неделю оттуда доносилась музыка.
Зиночка накрыла на стол, достала из буфета бутылку водки.
— Давай, Пашенька, помянем Лидочку да папу твоего Ивана Степановича!
Ах, Лидочка, Лидочка! Ведь какая красавица была! Как в этой цветущей женщине поселилась эта страшная и редкая болезнь? Паша всегда жалела, что война спутала ее планы, что ей так и не удалось стать врачом.
— Умирала в полном сознании.Здесь, в областной. Похудела очень. Володя не отходил от нее, а я ночевала в больнице. — рассказывала Зина. — Последние ее слова были: «Зиночка, не бросай моих детей, будь им матерью! Володю тоже не оставляй, пропадет.» Пашуня, возьми сыру, свеженький, с молокозавода только привезла.
Зина заплакала. Так и сидели они с рюмками в руках, вытирая глаза платочками.
— Ты знаешь, что сказал Сережка отцу? «Папа, пусть нашей мамой будет тетя Зина.» Ты можешь себе представить?
— Я обязательно отсюда заеду к ним, в Верхнюю Хаву. Как сам Володя?
— Пьет, Паша. Ты же знаешь, как он ее любил. Он и при ней себе позволял, а сейчас.
— А как мой пострел, появляется?
— Редко. В основном, наверное, когда стипендия кончается. Накормлю и с собой заверну. Спрашиваю: деньги есть? Есть, есть, тетя Зина! А знаю точно, что нет. Суну ему в карман — он и улетел. Ездила к нему в техникум, беседовала с руководительницей группы. Говорит, на третьем курсе стал учиться хуже, в спортзале пропадает. Зашла в их столовую. На гарнир дают гороховое пюре, а котлеты — наполовину с хлебом. Ты знаешь, в Воронеже стало плохо с продуктами. Появились очереди за молоком, хлеб и булки выпекают с примесью молотого гороха. Я тебе сейчас покажу батон.
Зина открыла стол и протянула Паше засохшую булку с зеленым оттенком.
— Нормальный хлеб покупаю по блату! Недавно приезжал на поезде Хрущев. Люди говорят, вдоль железнодорожного полотна с московского направления шли поля кукурузы, которую не успели убрать. К его приезду к тракторам прицепили рельс и положили «королеву», чтобы генсек ее не увидел. Но нашлись люди, которые доложили, он устроил разнос начальству, а когда вышел на балкон гостиницы «Воронеж», чтобы выступить перед собравшимися на площади горожанами, кто-то кинул на балкон зеленым батоном, потом полетели несколько яиц. Что творилось после этого в обкоме — не описать! Он поснимал всех, а снабжение города перевел из категории «А» для крупных промышленных городов в категорию «Б». Так что твои сумки будут ко времени.
— Зинуля, а как твой Слава?
— Окончил Саранское училище, работает летчиком-инструктором в местном аэроклубе. Уже успел жениться и развестись. Жить с мамой не хочет, снимает квартиру.
— Он же у тебя красавец писаный, Славка-то. И читает много.
— Да вот красавец, а потихоньку и выпивать стал. Правда, он добрый у меня, ласковый. Цветы мне приносит. Отец тут выискался, хотел его увидеть. Я не позволила. А Борька твой как?
— Борька в Ленинграде. Помучился после института в Херсоне и сбежал. Сказал, что будет жить только в Питере. Он у нас сильно самостоятельный, все приглашает в гости.
— Вот, Пашуня! Как незаметно пролетело время! И наши дети взрослые. А давно ли мы с тобой учились в Борисоглебской школе и даже представить себе не могли, что сроднимся. Ты помнишь, как Жорж подарил мне полосатый вязаный шарф и шапочку? Я до сих пор ношу этот шарфик.
— Как же не помнить, Зиночка? Роднее тебя, кроме Ани, у меня никого нет. Аня приезжала на похороны отца. Кроме нас с ней, родственников больше не было. Папа не мучился. Соседи говорят, что не болел. Вечером выпил стакан водки, а утром — не проснулся. Мир праху его! Давай помянем!

* * *

Володя Киселев оставил свой пост первого секретаря райкома и переехал в Воронеж, где была похоронена Лида, его жена. Теперь он работал главой инспекции по хлебозаготовкам, имел служебную машину и шофера Роберта, мастера по розливу водки в компаниях.
Зиночка, не задумываясь, взяла шефство над Славиком и Сережей, а заодно готовила ужин и для Володи.
В один из солнечных дней конца августа Киселев вызвал к себе в кабинет своего водителя Роберта. Этот разговорчивый человек лет сорока пяти постоянно улыбался, имел выступающий живот и неизменное хорошее расположение духа. Киселев не видел его унывающим, хотя и знал, что Роберт собрался разводиться с женой.
— Вызывали, Владимир Иванович? — послышалось из-за приоткрытой двери кабинета.
— Да, Роберт, заходи! Вот тебе деньги. Купишь две бутылки водки, закусить. Едем на бережок. Да, и хороший букет цветов!
— Каких цветов, Владимир Иванович? У нас что, праздник?
— Праздник, праздник! Меньше вопросов! Самых красивых роз, для женщины!
Ехать «на бережок» для Роберта не было новостью, а вот цветы его озадачили. Уже давно Роберт присмотрел место на берегу реки Воронеж, недалеко от Чернавского моста, куда можно было проехать на «уазике». Его начальнику полюбилось это место, и они частенько спускались вниз, к реке, раскатывали скатерть-«самобранку» на берегу.
В этот день Киселев закончил работу раньше обычного и, раздав указания, заспешил из инспекции. У машины он придирчиво осмотрел букет алых роз, купленных Робертом, и молча сел рядом с ним.
— Поехали!
С проспекта Революции возле памятника Петру Первому они свернули направо, к Чернавскому мосту. Дальше Роберт сворачивал еще несколько раз, ехали по бездорожью, среди частного сектора, пока не оказались на берегу. Здесь было пустынно, до первого забора возле небольшого домика — около тридцати метров. На берегу — песочек и шум машин, катившихся по мосту, сюда не долетал.
Володя вышел из машины, закурил, глядя на желтую воду реки, пока Роберт расстилал скатерть. Водка «Московская», колбаса полукопченая, колбаса «Докторская», банка говяжьей тушенки, луковица, два помидора, свежий хлеб — вот и весь нехитрый стол! Водитель знал, что начальник любил закусывать тушенкой и что эта его любовь сохранилась с войны. Он быстро вскрыл банку и, сделав пригласительный жест, тут же стал разливать водку в граненые двухсотграммовые стаканы. Себе — полный стакан, начальнику — на одну треть.
Обычно Роберт ставил стакан на тыльную часть руки, подносил ко рту, не расплескав ни капли, прихватывал губами край стакана и медленно цедил водку, демонстрируя всем, какое он получает удовольствие. Если не знавшие водителя собутыльники пытались предлагать ему выпить еще «по рюмочке» после стакана выпитого, он неизменно повторял: «Нет, не могу! Сегодня я за рулем!»
После стакана водки он мог целый день водить машину, и за всю жизнь с ним не случилось ни одной аварии. Он говорил: «Потому что езжу аккуратненько!» Его знала вся милиция города, он здоровался с каждым гаишником за руку. Володя считал своего водителя бесценным.
— За что пьем Владимир Иванович? — спросил Роберт, поднимая стакан.
— За конец моей жизни вдовца! Сегодня, Роберт, я делаю предложение Зине, сестре Ивана. Лидочка наказала ей присмотреть за нами. Скоро детей в школу отправлять, а что я один с ними? Так что породнимся — дальше некуда!
— Все уже обговорено?
— А ты как думаешь, что я вот так, с бухты-барахты, принес цветы — и в загс? Сначала сестру Пашу подослал, чтоб почву прощупала. Поговорили меж собой, Зина не против. Теперь надо официально! Ну, давай!
— Будем! — отозвался Роберт, процеживая свой стакан через зубы. — А я вот, Владимир Иванович, развожусь! Детей нет, и жизни мне нет с Валюхой. Чужой стала! Будем менять наши три комнаты, которые мне достались — ох как трудно! Пришлось прописать родителей, которых уже нет.
— Подожди! А нам съезжаться надо! Так, может, и искать не будем?
— А что, заметано!
— Тогда все, Роберт! Больше не пьем! Поедем — обрадую Зиночку, вручу ей цветы и все такое.
В сентябре Володя расписался с Зиной в загсе, и в этом же месяце они переехали в трехкомнатную квартиру на улице Куцыгина. Роберт скончался от инсульта через два года, не дожив до пятидесяти. Говорили, что после развода он не отказывался и от второго стакана, не прочь был выпить и третий.

* * *

Семья Марчуковых постепенно перемещалась в города, вся мужская молодая поросль осела в мега- и просто «полисах», а в деревне оставался последний одинокий воин, Иван Марчуков. Он и не помышлял отправляться в город вслед за всеми, хотя такая возможность у него была. Евсигнеев стал заместителем председателя облисполкома в Воронеже, и его прочили на должность председателя. Друг юности Ивана — Гаврюша Троепольский теперь уже величался Гавриилом. После повести «Белый Бим — черное ухо», которую читал и ценил сам генсек Брежнев, к нему пришла слава, теперь он — известный на всю страну писатель. Марчуков искренне радовался за друзей, сам подумывал о том, чтобы сесть за письменный стол, и даже начал делать кое-какие наброски.
Но все же Иван решил доживать век в собственном доме, ухаживать за садом и принимать летом у себя дома детей, а может быть, в скором времени и внуков. Город — это не для него!
Все чаще стало подводить здоровье: простуды с завидным постоянством преследовали Марчукова, он страдал одышкой и теперь стал частым посетителем новой больницы, той, которую строили под его непосредственным патронажем: свое партийное поручение он выполнил, и право перерезать красную ленточку ножницами ему предоставили вместе с первым секретарем райкома.
Каждый раз, когда надо было подлечиться, он являлся к главврачу Ядыкиной в сопровождении Паши и, улыбаясь, говорил: «Людмила Васильевна! Военфельдшера второго ранга не могу ослушаться! Выполняя ее приказ, явился в ваше распоряжение!»
Ядыкина отводила для него отдельную палату с окном на сосновую поляну, поскольку чаще всего сюда приходилось являться осенью, и вечнозеленая хвоя оживляла пейзаж. Иван набирал с собой книг и читал самозабвенно, удивляясь, как много еще он не успел прочесть. Разъезжая по району по работе, он частенько заворачивал в Курлак, не преминув нанести визит директору школы. Они сидели подолгу, пили чай и, уезжая, Иван каждый раз открывал для себя все новые грани этой незаурядной личности. Это — настоящий учитель, думал он, из тех, которые не считают сельскую школу тесным для себя местом. Если бы все были такие, как он!
Было время, когда Иван горел на работе, а теперь он делал положенное и спешил под крышу своего дома, где ему было тепло и спокойно. У Паши появились проблемы с суставом травмированной ноги, порой ей невозможно было встать на нее, но она потихоньку расхаживалась и за делами забывала о боли. Вместе они ожидали приезда сыновей, и тогда наступал в доме настоящий праздник. Из погреба доставались соленые огурчики, помидоры, квашеная капуста, моченые яблоки.
За сыновей Ивану переживать не приходилось. Лишь единственный раз он попытался дать совет старшему и понял, что этого делать не следует. Еще когда тот приезжал на каникулы в Курлак, Иван завел разговор о том, что пора сыну подумать о партии, на что получил категоричный ответ: «Папа, я не собираюсь вступать в партию, поэтому думать тут не о чем. Не от вас ли с дядей Колей я слышал, что там одни проходимцы? Ведь таких, как вы, — единицы.» Из этого он понял, что его сын не дипломат и не собирается щадить его чувства, как это сделал в свое время он сам, когда его отец спросил Ивана, верует ли он в Бога.
Ему хотелось успокоить старика, и он ответил «да». Что ж, может, так и честней? «Если бы в партию больше шло хороших людей, может, все было бы по-иному» — сказал он сыну, но тот снова возразил: «Пап, но хорошим людям вряд ли нужны партии».
Борис принял самостоятельное решение и сбежал из Херсона, куда его распределили после института. Молодых специалистов нещадно обманули, подсунув никчемную работу, не предоставили обещанное жилье. После нескольких лет мытарств в Ленинграде без жилья и приличной работы сын наконец одолел северную столицу, к которой прирос душой.
В шестьдесят пятом году они с Пашей, Санькой и Олей приехали на его свадьбу, прошли по мраморным ступеням Дворца бракосочетаний на Неве. Иван был в Питере впервые, и все, что он увидел, произвело на него впечатление. Он понял, почему его сына так притягивает к этим гранитным берегам.
Родители невесты были простыми тружениками, отец — рабочий на крупном заводе. Во время бракосочетания Паша тихонько шепнула: «А невеста наша красивая!»
Последний день свадьбы был омрачен поднявшейся у Ивана температурой. Домой он возвратился больным, и Паша вновь принялась лечить его всей тысячью способов, которые она знала.
В поезде Ивану приходили в голову невеселые мысли: успеет ли он увидеть своего внука? С каждым годом ему становилось труднее дышать, и хотя он не вешал носа и по-прежнему трудился с лопатой в руках в огороде, ему часто приходилось останавливаться, чтобы отдышаться и откашляться.
Сын Санька удивил Ивана своим непредсказуемым «виражом». Велись речи о подготовке для поступления после техникума в институт, а он поехал поступать в летное училище. Что ж поделаешь! Он не может выбирать судьбу для своих сыновей. На аэроклубовской фотографии, где курсант снялся вместе с друзьями у самолета, Иван прочел надпись, сделанную рукой сына: «Спасибо, “птица”! Ты пареньку дала родиться в небе!»