Тайна прикосновения

Для спасения собственной жизни шведский король Аун, или Он, принес в городе Упсале в жертву богу Одину девять своих сыновей. После принесения в жертву второго сына король получил от Одина ответ, что жизнь его продлится до тех пор, пока раз в девять лет он будет жертвовать одного сына. Ко времени жертвоприношения седьмого сына Он был еще жив, но ослаб до такой степени, что на прогулку его выносили прямо на троне. Девять лет после принесения в жертву восьмого сына король пролежал в постели. После смерти девятого сына его, как младенца, девять лет кормили из рога. Подданные Она воспрепятствовали желанию принести в жертву Одину последнего сына. Он умер и был захоронен в королевском кургане в Упсале.
Этот пример ярко иллюстрирует подвижки в развитии человеческого сознания, хотя ни в коей мере не может служить примером жестокости, а лишь доказывает неотвратимость сложившихся представлений.
Итак, человек разумный (Гомо Сапиенс) прошел ступени первородного, а затем первобытного. За сорок тысяч лет борьбы за жизнь с холодом, стихией, животными и себе подобными человек стал существом разумным. Разумно обустраивая свою жизнь, тем не менее «прямоходящий» во все времена убивал себе подобных. Их современные ученые до сих пор ведут спор: «Что есть гоминид?», и ни один из них даже в своих мыслях, памятуя о «высоком предназначении» предмета спора, не посмел назвать его хищником. Это самый интересный для меня момент — насколько мифологизировано собственное представление о себе людей?
Если мозг человека — прообраз Вселенной, — думают ученые, — то почему не разум управляет законами жизни? Что может быть выше разума и что есть те силы, которые его формируют? Итак, виднейшие светила науки, почесав темечко, сошлись на расплывчатом: «Гоминид — существо биологическое, теперешний его вид — скорее всего промежуточное звено на пути к человеку «наиразумнейшему», человеку с космическим сознанием».
В своем выступлении я лишь кратко наметил рамки дискуссии, которую вам сегодня предлагаю: человек и его собственное представление о себе должны стать темой нашего дальнейшего разговора. Кто хочет выступить?

ГЛАВА 23
ЧЕРНОЕ КРЫЛО ПТИЦЫ РОК
(Продолжение)

Два месяца Паша отлежала на деревянном щите и уже принялась учиться ходить на костылях. В последний свой приход Зина не выдержала и расплакалась:
— Не знаю, что они лечат, но Ваня еще больше похудел, есть вообще перестал. Я только что от него. Мильмана нет в Воронеже уже месяц, улетел в командировку.
— Зиночка, пошли-ка вместе со мной в ординаторскую! — и она взяла костыли в руку.
С директором треста совхозов ее соединили быстро. Вместо Ярыгина ответил какой-то Набатов, новый директор. Паша коротко объяснила ситуацию, попросила машину съездить к мужу, из одной больницы в другую. Без всяких пауз она услышала скорый ответ — приятный мужской баритон сказал, что через час машина будет. Паша все еще держала трубку в руках, растерянно поглядывая на Зину:
— Не может быть! — произнесла она удивленно. — Пойдем, Зиночка, мне надо получить одежду.
В инфекционной больнице Пашу пытались не пустить в палату. Она спокойно сказала: «Я уезжаю, мне срочно надо видеть мужа!» Прибежал начальник отделения Малявин, юркий, суетливый мужичок, пытающийся держаться солидно, но его выдавали дрожащие руки, от него несло перегаром: «Да это же алкаш! — подумала Паша. — Лицо опухшее, склеры глаз — желтые».
— Гражданочка, не больше пяти минут! У нас здесь в это время.
— Я вам не гражданочка! Лечащего врача в ординаторскую! — неожиданно для себя самой рявкнула Паша.
Иван лежал один в узкой палате с грязными стенами. Паша увидела его глаза на осунувшемся сером лице, на лбу — крупные капли пота, среди впадин щек выделялся один нос. Она достала из кармана жакетки платок и, сдерживаясь, чтобы не зареветь, отерла его лоб — на кровати лежал скелет!
— Ванечка, видишь. я уже бегаю. Хоть и на костылях. Все хорошо будет, родной. Я заберу тебя отсюда.
Он силился улыбнуться, но его привычная марчуковская улыбка до ушей получилась жалкой. Его губы что-то прошептали, и Паша еле расслышала:
— Помнишь «Туберозу»? Черная роза. эмблема печали.
Паша на костылях ринулась в ординаторскую. Зина осталась с Ваней.
Малявин сидел за столом один. Паша, молча села за свободный стол, рукой смахнув папки на пол, положила на него костыли и сняла телефонную трубку.
— Гражданочка, вы что себе.
— Я вам не гражданочка, а военфельдшер второго ранга! Да, девушка, мне трест совхозов,  директора! Да, здравствуйте. это снова я, Паша Марчукова! Здесь в инфекционной больнице два месяца гноят вашего директора совхоза «Комсомолец», от него остались кожа да кости. Да! Я на костылях сюда приехала. Еще неделя — и он умрет! У него — туберкулез! Хорошо, спасибо! Если можно, я отвезу его на вашей машине, большое вам спасибо!
Паша треснула трубкой по телефону так, что он жалобно звякнул.
— А теперь как на духу! Фтизиатр консультировал моего мужа? — обратилась Паша к Малявину и увидела, как он спрятал свои пальцы под стол.
— А зачем? У него обнаружили брюшной тиф.
— Да я убью тебя, алкаш несчастный! — Паша схватилась за костыль, и Малявин втянул голову в плечи. Вошла сестра и, увидев на полу разбросанные папки, попятилась к двери.
— Даю тебе десять минут! Теплую одежду мужу, двух санитаров — и сам поедешь с нами в обкомовскую спецполиклинику. Машина ждет внизу! Если вздумаешь увильнуть, мой брат, фронтовик, за тобой приедет, тогда тебе — амба!
Паша направилась в палату.
— Слушайте, Ваня, Зина! Сейчас едем в обкомовскую больницу! Ну что за молодец этот Набатов! Сказал: везите срочно, я сам договорюсь! Есть еще настоящие люди! Зинуля, мы все вместе не поместимся. Ты, наверное, домой, а я с Ваней — в больницу!
В спецполиклинике принял фтизиатр Данилов.  Сразу распорядился: «На рентген!» Санитары отвели Ваню в рентген-кабинет — сам он на ногах не стоял. Паша — за ним. Рентгенолог: «Куда вы, девушка! Здесь посторонним нельзя!»
— Я — не посторонняя! Я жена человека, которого за два месяца чуть не угробили!
Вмешался врач Данилов, мужчина лет сорока, подтянутый, с усталыми и, как показалось Паше, добрыми глазами:
— Ничего! Дайте ей халатик! Посидите здесь, сейчас мы посмотрим. — Данилов зашел за ширму. Аппарат загудел, спустя  несколько минут Данилов вышел, снял с лица марлевую повязку:
— Если вы врач, долго объяснять не надо: две каверны в правом легком. Открытая форма туберкулеза. Сейчас мы положим его в отдельную палату, я вызову для консультации легочника-хирурга.
Они вышли в коридор. Малявин, как ни странно, еще находился здесь, он сидел за столом в коридоре и сосредоточенно копался в папке с историей болезни Марчукова.
— Вот этот заведующий отделением врач-инфекционист продержал у себя два месяца моего мужа с открытой формой! — Паша указала рукой на Малявина. Тот поднял вверх бегающие глаза, засуетился. — Вы не догадываетесь, зачем я вас сюда привезла? — спросила она у Малявина, и тот поднялся со стула.
Паша сделала к нему несколько шагов, перехватила правой рукой один костыль и, опираясь на другой, со всего маху опустила свое орудие на его голову. Малявин согнулся, прикрываясь рукой: второй удар пришелся по спине. Паша закричала: «Убью, подлюка! Вот такой же алкаш, как ты, задавил мою маму, и такой же изуродовал мне ногу!» Паша собиралась нанести третий удар, но потеряла равновесие — ее подхватил на руки Данилов.
— Успокойтесь! Ну же! Он свое получит! Но, честно говоря, я бы тоже убил такого! — Данилов продолжал держать Пашу, пока Малявин не юркнул в дверь.
В этот же день в клинику приехал вернувшийся из командировки Мильман вместе с уже знакомой Паше Игнатовской. Она осмотрела еще раз Ваню, глянула его снимки, посовещалась с вызванным хирургом, потом стала говорить с Пашей:
— Мне сказали, что вы — врач.
— Я — военфельдшер, — поправила ошибку Паша, — училась в институте, врачом помешала стать война.
— Это ничего не меняет. Вы все поймете. В таких случаях делают пневмоторакс. Вводят воздух в подреберье, под диафрагму, чтоб поддавить легкое. С этим опоздали. Хирург предлагает забрать его в Институт переливания крови, там он сделает ему несложную операцию: делают разрез, извлекают нерв — нервус-френикус, — вводят в него спирт, этим самым парализуют нерв, который поднимает диафрагму, тем самым сдавливая легкое, — бактерии лишаются кислородной среды и погибают. Это первый этап. Далее — лечение стрептомицином, который есть только в Москве и выделяется только по специальным разрешениям Минздрава.
Давид Ильич и Леня снова погрузили Ваню на носилки, повезли в Институт переливания крови. У него была высокая температура, и он в бреду стал звать Пашу, но она уже уехала в свою больницу — выписываться.
В снежном, холодном декабре сорок седьмого года началось Пашино «хождение на костылях» по кабинетам. Само по себе это было для нее мучительно: молодая женщина — на костылях!
Но вскоре Паша стала понимать свое преимущество и волшебную силу костылей. Многое значило и то, что она — «участник войны», а фронтовик на костылях, да еще с полным обаяния молодым лицом, с синими глазами, орошенными слезой, — имел просто «бронебойные» возможности в этих порой недоступных, непробиваемых кабинетах — «дотах».
Незаметно для себя Паша становилась артисткой, и всю свою силу живой натуры она направляла на единственную цель: здоровье Вани!
Первый «дот» оказался самым легким. Это был кабинет директора треста совхозов Набатова. Живой, обаятельный человек и настоящий мужчина решил все в считанные минуты. Видно, подобное рождает себе подобное. Ярыгин, уходя в обком, оставил вместо себя директором доброжелательного, открытого человека и тоже — фронтовика.
Набатов уже поразил Пашу одним тем, что на ее звонок по телефону из больницы ответил мгновенным положительным решением, теперь была ее очередь: она сразила обладателя кабинета своей семейной трагедией, своими костылями и готовностью ходить в таком виде, борясь за своего мужчину.
Итак, она выходила из кабинета на костылях с бумагами, которые ей сделали в течение десяти минут. Это было ходатайство треста совхозов Воронежской области в Минздрав о выделении средств на стрептомицин. Вторая бумага, более обширная и серьезная, написанная на имя министра, адресовалась Министерству совхозов в Москве. В ней содержалась просьба о содействии в лечении передовика и лауреата награды «За трудовую доблесть», директора передового совхоза области Марчукова И.П. и о «выделении человеческого и транспортного ресурса» в помощь предъявителю этой бумаги, участнику войны, Марчуковой Прасковье Ивановне, жене директора.
Паша села в поезд до Москвы с этими бумагами, с костылями, с чемоданчиком с продуктами и с частью пятитысячной премии, которую Ваня получил за урожай. Возможно, придется оплачивать стрептомицин, и она, уточнив его стоимость, взяла ровно столько и еще на расходы по проживанию. Она везла адрес и телефон родственницы работницы совхоза, проживающей в Москве, а также телефон своей подруги Раисы по работе в Тимирязевке в сорок третьем. От нее не было никаких вестей, а ей хотелось взглянуть на Раечку, которая, поди, обзавелась семейством.
Ваню после операции, как сказали врачи, не было смысла держать в больнице — ему нужно было усиленное питание. Уже на следующий день у него упала температура, и он попросил еды. Зина взяла отпуск, вместе с Леней они перевезли его к Мильманам — Давид Ильич настоял на этом. Неслыханно! Эта семья забирала к себе человека с открытой формой туберкулеза! Паша до сих пор не могла этому поверить, но Мильман сказал: «Мы освобождаем ему комнату. Алик поживет с Ниночкой у моих приятелей, а со мной ничего не случится — я здесь только ночую».
Пятнадцатого декабря, в снежную метель, Паша отправилась в Москву, а тридцать первого — вернулась, и шел проливной дождь. Она вышла из такси со своими костылями и увидела людей у маленького магазинчика. Продавали белую муку, по два пакета в одни руки, Паша встала в очередь — белая мука была редкостью даже в Москве.
— Девушка! — обратилась к ней пожилая женщина, — берите без очереди! Ну что мы — не люди? — повернулась она к стоящим под дождем. — Пусть пройдет, конечно! — поддержала ее очередь.
Промокшая под дождем, но радостная, Паша постучалась в квартиру Мильманов. Открыла Зиночка и ахнула: Пашу ожидали после Нового года.
По инструкциям врачей, Зиночка носила повязку, постиранную в хлорамине, протирала хлорамином все предметы, имеющие отношение к Ване, и даже ручки дверей в комнате и туалете. Она держала форточки в квартире открытыми, а Ваню выпускала из комнаты только в туалет. В коридоре Зина сообщила:
— Он уже ходит! Ест все, что даю! За две недели поправился. Ну, а как ты? Как съездила?
— Зиночка, все решено, через несколько дней пришлют вызов, прямо сюда, на Студенческую. Зинуля, стаканчик горячего чая, и я все вам расскажу!
Иван услышал голоса в коридоре, приоткрыл дверь и остановился в дверном проеме. Он был в теплом домашнем халате. Паша поспешила к нему, обняла, прижавшись щекой к его щетине:
— А почему директор небрит? Может, Новый год у нас перенесли? Ваня, у нас все здорово! Лекарство нам выделили, через несколько дней едем в Москву.
Паша смотрела на мужа и поражалась: это был не тот Ваня, похожий на призрак с серым лицом и ввалившимися щеками, которого она оставляла, уезжая в Москву. Он действительно поправился, у него появился румянец на щеках. При слове «Москва» улыбка сошла с его губ.
— Что я забыл в этой Москве? Поехали-ка лучше домой. Я себя прекрасно чувствую!
Паша поначалу просто онемела. Она шумно выдохнула и опустилась на диван.
— Ваня, ты что, ребенок? — тихо вымолвила она, и взгляд ее стал жестким. — Ты хоть понимаешь, что говоришь? Я на костылях половину Москвы объехала, исходила десятки кабинетов. У тебя открытая форма. Ты не хочешь о себе думать, а о детях ты подумал?
— Да, но почему здесь не могут меня полечить?
— Здесь тебя уже лечил один коновал, ты же почти умирал на его койке! А там — специалисты высшей категории, они вернут тебя к полноценной жизни!
Вошла Зина и уловила повышенный тон разговора.
— Ну, ребята, не сердитесь друг на друга! Сегодня праздник!
— О каком празднике ты говоришь? Мы же всю жизнь с тобой его упрашивали сходить к врачу, а он только улыбался! Да я сознательно во второй раз лягу под поезд, если он не будет меня слушаться! Ты знаешь, что шептали мне его посиневшие губы две недели назад, когда я поняла, что он умирает? Он вспомнил старый романс и шепнул мне, как пароль, о черной розе — эмблеме печали. У меня сердце готово было разорваться. Он и сам чувствовал, что умирает! Нет, каково! Теперь он ожил — он прежний, несокрушимый и уже бессмертный Ванечка! Он не понимает, что его прилив сил — временный, а мои — не беспредельны, я на пятом месяце.
Паша уткнула лицо в ладони и разрыдалась. Иван подошел к ней, положил ладонь на волосы:
— Прости, родная! На самом деле я о многом не подумал. Что ж, лечиться так лечиться! Как скажешь. Ну. не плачь! Лучше расскажи о Москве.
Паша долго не могла успокоиться, но тут Зина принесла чай и попыталась разговорить ее:
— Мильманы все здесь, в своей комнате. Еще не знают, что ты приехала. Паша, где ты жила в Москве?
— У Анастасии Громовой, на Арбате. Ваня знает, ее родственники у нас в совхозе работают. Хорошая женщина. Попыталась найти Раечку Усольцеву, стала звонить по телефону, мне ответили другие люди, сказали, что она умерла. Помнишь, я рассказывала о ней?
— Да, помню. Какая жалость! Ну. а как твои бумаги. Помогли?
— Не знаю, что помогло больше. Наверное, мои костыли! Министерство совхозов выделило свою работницу в помощь, но машины не дали. Пришлось ездить с ней в метро, на такси. Но что бы я без нее делала? Она город знает.
Сначала приехали мы в Министерство здравоохранения СССР. Повела она меня в секретариат, я написала заявление. Начальник секретариата — полковник медицинской службы — внимательный дядечка, выслушал меня и сказал: «Идите к заместителю министра, он — фтизиатр, но приедет на следующей неделе. Другие могут затянуть решение вопроса, а этот — ответит сразу».
Пришлось ждать следующей недели.
Приходим в приемную. Сидит секретутка размалеванная. На нас — ноль внимания. Покопалась в своей сумочке, поерзала задницей, потом заглянула в какой-то журнал: «Заместитель может принять вас через неделю. Я запишу вас в журнал».
Тут заходит этот полковник: «В чем дело?» Снимает трубку с телефона секретарши, здоровается с замминистра, объясняет ситуацию, спрашивает: «Принять можете?» Потом мне: «Проходите!» Девица — аж чуть не невернулась со стула!
Протягиваю замминистра бумагу от Набатова с просьбой выделить стрептомицин, он задает вопросы, просит присесть, а я ему: «Вы знаете, мне удобнее стоять». «Что с вами?» — спрашивает. Начинаю объяснять: «У мужа кровь горлом, поехала за билетами, чтобы везти его в Воронеж, а ночью поезд на переезде врезался в нашу машину.»
Моя сопровождающая встряла: «Я представитель Министерства совхозов, очень просим вас выделить стрептомицин, мы гарантируем оплату!»
Замминистра нахмурился, посмотрел в мою бумагу: «Мы только начали производить стрептомицин.» Услышала это, и сердце мое упало! Ну, думаю, сколько ж по Союзу больных, а среди них всякого начальства, — что там мой директор совхоза! А он: «Мы пролечим его в своей больнице, а вы эти деньги потратьте на семью. Сколько у вас детей?»
Двое, говорю, мальчиков. и третья будет — девочка. По нему видать — редко улыбается, а тут — улыбнулся!
— Езжайте в Министерство здравоохранения РСФСР, там вам направление оформят и включат в приказ о выделении медикаментозных средств на курс лечения.
Едем. Встречает женщина, очень радушно, не знаю даже, кто она: «Не волнуйтесь, звонил сам замминистра, все ваши бумаги оформляются, отсюда поедете прямо в клинику».
В этот день мы не успели, поехали на следующий, а это была пятница. В пятницу в Центральной туберкулезной клинике Москвы из начальства никого не застали, пришлось ехать в понедельник.
Здесь мы с Соней Маркеловой (это моя сопровождающая из министерства) попали к заместителю главного врача Гуровскому, энергичный такой, быстрый. Пробежался глазами по бумагам, вернул нам их: «К сожалению, мест пока нет!»
Я — в слезы. А он взял меня за плечи и так слегка встряхнул: «Не плакать, девушка! Вон какая боевая, — говорит, — на костылях до Москвы добралась, всего добилась. Всего-то несколько дней ждать! Оставьте свой адрес и спокойно езжайте к мужу! Вышлем вам открытку».
За билетами — билетов нет! Опять министерство родное выручило, взяли мне билет на тридцатое.
В дверь постучали, и в проеме показалась шевелюра Давида:
— Кто к нам из Москвы приехал? И молчит, как мышка. Со щитом, Пашуня?
— Со щитом, со щитом. Скоро в Москву едем!
Подхватилась Зиночка:
— Давид Ильич, сюда не заходить, а то я вам быстро «намордник» привяжу!
— Привяжи, привяжи! Сама бегаешь без повязки, и Паша вон тоже.
— И верно! Сейчас я всех одену в маски, и будет настоящий Новый год! Говорить будем только глазами! Как жаль, что этот Новый год у нас будет без песен.
— Почему это? — откликнулся Иван. — За меня Пашуня споет, у нее еще лучше получается! А на меня не смотрите — я покушаю да спать!
— Нет, мне не до песен. Устала, хочу отдохнуть. Вот вернемся из Москвы — и споем!
— А бокалы поднять? Мы вас ждем! — настаивал Давид Ильич, и Паша сокрушенно покачала головой. Разве он не понимает, с чем имеет дело? А если понимает, то он такой же, как Ваня, оптимист — верит, что ничто к нему не пристанет, а кому суждено заболеть, тот и заболеет.

* * *

Второго января Паша достала из почтового ящика открытку с московским штемпелем. В ней сообщалось о предоставлении места Марчукову И. П. в клинике с пятого января.
Зина с Леней проводили их на поезд, и на следующий день они с Ваней подъехали на такси к больнице. Паша, оставив Ивана в приемной, отправилась с открыткой к Гуровскому.
Тот оставил свой кабинет и сам побежал по этажам, чтобы определиться с местом. Койка нашлась в отдельной маленькой палате, на третьем этаже, рядом с окном, выходившим во двор. Из окна нещадно дуло, хотя оно и было заклеено, и Гуровский дал команду заложить его матрасом.
В этот же день Паша познакомилась с профессором Шульцем — лечащим врачом мужа. Она не представляла себе профессора без бороды, и в этом Арнольд Францевич — то ли еврей, то ли немец, а может, и все вместе — не был исключением: седая бородка с усами, белоснежный халат с такой же шапочкой, тонкая оправа пенсне — в общем, видом «нашего» врача она осталась довольна. Теперь ее Ваня был в надежных руках, и она отправилась на Арбат, к Анастасии. На базар они пошли вместе: нужно было купить Ване что-то теплое, чтобы грело грудь и спину, а также баранины и молока.
На толкучке Паша увидела у какого-то пьяницы заячью безрукавку на продажу, подержала в руках — легкая и теплая, и — недорого, как раз то, что надо.
Утром была уже в больнице. Безрукавка пришлась впору, на нее можно было надевать сверху длинный больничный халат из байки.
— Ваня, а вот это ты должен пить утром и вечером, перед сном! — она достала из сумки металлический немецкий термос, который Володька привез в подарок. — Здесь кипяченое молоко с топленым бараньим жиром.
— Фу, какая гадость! — сморщился Иван. — А нельзя ли по отдельности?
— Нельзя! Я еще добавила туда меда, буду приносить каждый день.
Паша пробыла в Москве неделю. Каждый день она приезжала в больницу утром и вечером. Ивану кололи стрептомицин через четыре часа. Окно заделали, матрас сняли, и он целыми днями читал: в больнице оказалась хорошая библиотека. На его тумбочке лежали томик «Анны Карениной» и Пушкин.
Утром, двенадцатого января, Паша сообщила Ване, что взяла билет на поезд и вечером уезжает. Они уже обговорили ее отъезд: шутка ли, она не была дома три месяца! Но Ваня погрустнел.
Когда в последний раз Паша звонила Ане, та сообщила, что Боря предлагает ей поехать с ним вместе в Воронеж, как он сказал, «помочь моим родителям», на что та ответила: «Как же мы оставим Саньку? Одной Феклуше не справиться с ним!»
— Может, вызовем Борьку на помощь? Очень хотел приехать! — пошутила Паша. — Вот в Воронеже сниму гипс — и домой! Может, ребята болеют, да разве Аня скажет? Сам подумай!
— Езжай, родная, езжай! Ты и так сделала невозможное. Здесь я точно не пропаду. А вот как мое хозяйство? Обязательно напиши обо всех делах. Я верю Зотову, он справится, но мало ли что.
— Настя будет приходить к тебе каждый день, но только вечером. Будет приносить термос с молоком и жиром, продукты. Я оставила ей денег на все это и за ее хлопоты.
— Да продуктов пусть не приносит. Вчера приезжали из министерства, привезли ветчину, колбасу, фрукты, сливочное масло. Сказали, будут привозить каждую неделю. Возьми с собой в поезд да Настене. Мне все равно этого не съесть, пропадет!
— Может, кого подкормишь, кому не привозят? Пошли, посмотрим, чем тебя потчует твое родное министерство.

* * *

В феврале Паша получила письмо от Вани. В нем была открытка — он поздравлял Саньку с двумя годиками, писал, что у него все нормально, и просил забрать его.
Паша пошла в правление, выписала и оплатила пятьсот яиц, кур, гусей. Ванина премия постепенно таяла, но на поездку должно было хватить с небольшим остатком.
В Москве, в клинике, к ней уже привыкли, но без костылей сразу не признали. Девушка предупредила ее: «Вас просил зайти к нему профессор Шульц, до встречи с мужем».
Профессор принял радушно, усадил ее.
— Как вы сами-то? Смотрю, уже бегаете?
— Да не обо мне речь, Арнольд Францевич! Скажите все как на духу!
— Не волнуйтесь! Такие лекарства и такая забота кого хочешь поднимут. Мы прокололи ему полный курс — пятьдесят граммов. Одна каверна зарубцевалась, вторая — деформировалась. Но вызвал он вас рано. Хоть и рвется в бой, месяц как минимум ему надо пронаблюдаться у меня, то есть у того врача, который лечил изначально и знает картину его болезни. Надо исключить возможные рецидивы.
— Профессор, родненький! Спасибо вам за все! Он останется и даже не пикнет! А приехала я не напрасно, все равно хотела его увидеть, да и гостинцев вам из совхоза привезла, сейчас притащу.
— Ни в коем случае! У нас — не принято! Что бы вы не принесли, вам все непременно вернут! Кормите своего мужа, своих родных и близких!
Паша заплакала, подошла к профессору, схватила его руку, стала целовать.
— Что вы. что вы, милая. не надо! Идите быстренько к мужу!
Иван был рад несказанно: он обнял Пашу и долго не отпускал ее, а она удивлялась его свежему виду, пополневшему лицу, прежней улыбке.
Профессор, под свою ответственность, разрешил принести в комнату вторую кровать на несколько дней. Паша была на седьмом месяце, и Иван был к ней очень внимательным. Эти дни можно было бы назвать медовыми для душ близких людей, празднующих победу над темной птицей Рок.
Тяжелые сумки с продуктами из совхоза скоро опустели: Паша раздала все санитаркам, медсестрам, часть завезла Анастасии.
Подошло время уезжать. Паша вновь потратила много сил, чтобы убедить Ивана остаться. В конце концов он согласился и передал ей для Зотова, который писал ему письма с отчетами о делах совхоза, три листа исписанной бумаги с рекомендациями и указаниями. И большей частью эти указания касались его любимых лошадей.

ГЛАВА 24
И СНОВА — ВЕСНА

Весь март держались морозы, одаривало весенним светом солнце, но настоящее тепло пришло только в конце месяца: весна грянула сразу, стремительно наполняя водой ручейки и реки.
Пойма маленького притока Чиглы за два дня превратилась в море разливанное без берегов, спрятав под собой единственный мостик, по которому можно было попасть на станцию Таловая.
Подходило время рожать, и Паша стала жалеть, что не уехала в Воронеж раньше. Но делать нечего, надо было собираться. Зотов вызвал к себе водителя — Ивана Ивановича Сергиенко, человека во всех смыслах положительного. До него  на этой должности было двое: Андрей Иванович, который с Пашей попал под поезд и после этого случая ездить перестал, да и было не на чем; потом совхоз получил новенький ЗИС-5, и сел на него прилежный работник и тихий пьяница, как выяснилось впоследствии, Данила Митьков.
Если Митьков лихо подруливал на своем блестевшем зеленой краской ЗИСе к своему дому, жена знала: трезвый! Если плелся на машине как-нибудь — на ногах еле доходил до калитки. Однажды он подъехал и просто вывалился из кабины на траву, оставшись лежать там, где упал. Весь секрет в том, что до того как стать водителем, Митьков в пьянстве замечен не был и начал пить, обуреваемый гордостью за высокое доверие. Не то чтобы он сильно возносился перед товарищами, но все в поселке просили что-нибудь привезти, все несли «магарыч», и каждый хотел, чтобы Данила считался его другом.
Зотову пришлось поменять водителя на непьющего Сергиенко. Этому заместитель Марчукова мог доверить беременную жену директора, к тому же он знал, что она ненавидит пьяниц.
— Иван Иваныч! — ставил задачу водителю в своем кабинете Зотов. — Одеваешь цепями колеса.
— Одеты! — перебил его Сергиенко.
— Молодец! Берешь с собой пару резиновых сапог для рыбалки и везешь Прасковью Ивановну до мостика. Там ее обуешь и переведешь. Говорят, его переходят, воды — по колено. Потом проводишь ее пешком до станции. Не утопи ее чемодан! Возьми кого-нибудь в помощь: держать чемодан и женщину одному человеку в воде будет несподручно. Да и в машине надо кого-то оставить. Сколько там до станции, километра три? Ну, давай, действуй, уточни у нее, во сколько поезд.
Новенький ЗИС молотил цепями раскисший чернозем: кто не жил в этих краях, не знает, во что может превращаться земля, перемешанная с водой. Вязкая черная жижа обволакивала колеса и летела далеко, падая кляксами на зеленый борт машины. Весеннее солнце смотрело на дорогу, на машину, на поля и разлившуюся по низинам воду. Если остановиться, вздохнуть полной грудью весенний воздух да посмотреть на эти просторы — радостно сердцу! — если только не опускать глаза на эту дорогу.
Впрочем, Паше было не до красот, с ее животом нужно было двигаться аккуратно, а ноги расползались на черноземе, на сапогах нарастал слой грязи, утяжеляя их, делая неподъемными. Они вышли из машины, подошли к кромке воды, в которой пропадала дорога.
— Прасковья Ивановна! Давйте вашу руку! Смотрите вниз, чтобы нога не попала в щель — доски видать, тут неглубоко.
Медленно, шаг за шагом, Иван Иванович перевел Пашу по воде через мостик. Здесь, на подсохшем бугорке, она переобулась в ботинки. Сергиенко связал ее высокие сапоги, перебросил через плечо, взял чемодан в руку, и они, не спеша, пошли к станции.
В Воронеже Пашу встретила Зина. Она повезла ее к Мильманам, а девятнацатого апреля у нее начались схватки, и в четыре утра в больнице появилась девочка, как и хотел Ваня. Роды были тяжелыми, ребенок весил пять килограммов, и у Паши почему-то отнялась здоровая нога.
Пришлось лежать до конца апреля, а тут и Ваня приехал из Москвы — пожаловал собственной персоной, с цветами и конфетами, забирать жену с дочкой. Они уже решили, что если будет дочь — назовут Олей, как бабушку Ольгу.
Вечер этого дня они провели у Мильманов. На этот раз лица у всех были радостными, звучали романсы и песни. Утром пополнившаяся семья села в поезд. В Таловую приехал встречать Марчуковых Николай Александрович Евсигнеев — директор лесхоза.
— Слушай, Ваня! — сказал он, по привычке улыбаясь в свои тонкие губы. — А ведь тебя заждались в совхозе! Не знаю как твои работнички, но лошади — определенно. Особенно Аргентина!
— Не сомневаюсь! И чтобы обрадовать и тех и других, я через недельку отправляюсь в Хреновое, в санаторий. Там у меня будет и время, и возможность пополнить мою конюшню.
Паша знала, что в Хреновом, кроме туберкулезного санатория по стечению обстоятельств был еще и один из знаменитых на весь Союз конезаводов, где выращивали племенных лошадей. А Ване Министерство здравоохранения выдало путевку именно в этот санаторий.
Дома их встречали все домочадцы. Как только машина подкатила под окна — высыпали на улицу все: Феклуша, Мария Федоровна, Борька, Аня. Даже две незаметные «воздушности», Амелия и Розенфильда, вылетели в двери сквознячком и принялись виться возле свертка с ребенком.
И только младшего сына Марчукова среди них не было: разве мог он, кроха, запомнить своих родителей, исчезнувших с его горизонта надолго? Что ж, будем знакомиться заново! Ба! Но вот и он, поспешил за всеми, но споткнулся о порожек, упал, поднялся и резво побежал туда, где собрались все. Здесь его ожидали широко расставленные руки отца.
А Ольгу положили на втором этаже в новенькую, пахнущую сосной кроватку, сделанную руками Пашиного отца, Ивана Степановича Киселева.

ГЛАВА 25
ДОРОГА В НИКУДА

Два месяца в Хреновском санатории Иван не сидел без дела. Он перезнакомился со всеми на конезаводе и все свободное время проводил среди лучших специалистов по разведению породистых лошадей.
В июле пришла бандероль из Москвы: Министерство здравоохранения выслало ему еще пятьдесят граммов стрептомицина. И когда ему прокололи еще один курс — зарубцевалась вторая каверна. «Таким красивым именем называют врачи дырки в легком, те, что нам организуют ма.лю.сенькие твари, которых мы не видим» — шутил Иван.
Уже после всего этого Министерство совхозов выделило бесплатную путевку своему директору в Ливадию, на два с половиной месяца. Иван пытался отказаться от поездки, мотивируя тем, что его ждет работа, и ему надоело отдыхать. Паша и здесь одержала верх:
— Поверь мне, как медику. Эта болезнь коварная, и если ты не укрепишь свой организм под южным солнцем, все может повториться. Ваня, ты жив только благодаря стрептомицину, который очень вовремя появился!
Можно было праздновать победу, но она еще не была полной, потому что появилось много ограничений, к которым Иван не привык: например, скачка верхом на лошади.
Уезжая в августе в Ливадию, Иван надел свою новенькую гимнастерку и галифе с сапогами, на что Паша ему сказала:
— Ваня, возьми лучше несколько футболок, легкие туфли парусиновые да на всякий случай, если ночи будут холодные, вот эту куртку из байки.
— А в чем я снимусь на коллективном фото? Я директор или как?
И действительно, он в две недели раз присылал по фотографии, где в наглухо застегнутой гимнастерке, перепоясанной широким офицерским ремнем, сидел, обнимая русалочку среди волн, Али-Бабу в пещере, или стоял на скалах под кипарисами, с видом на море, устремляя свой взгляд вдаль, туда, где его ждали родные поля.
Отвечая на письма, которые Борька старательно кропал под диктовку мамы, в надписи на одной из фотографий он обещал скоро приехать и застрелить волка, которым всех мальчишек пугал полусумасшедший дед Еремей.