Тайна прикосновения

— За помощью не обращаюсь, я действительно чувствую, что они принадлежат мне, как мои дети! У Буденного есть Софист — он берет все призы на скачках на Московском ипподроме. Моя мечта — пригласить Семена Михайловича на собственный заезд. Вот тогда у меня появилась бы броня — крепче не бывает!
— Это, пожалуй, верно! В наше время надо иметь покровителей, иначе всякая мышь подгрызет сухожилия — и не заметишь! Ты мне скажи, чего ты такой худой? У тебя аж щеки ввалились, один нос остался.
— А к чему мне килограммы? Настоящий жокей должен весить не больше пятидесяти двух. Ладно, надо двигать в сторону кухни, чтоб поправить вес, ты не находишь? Только зайдем в правление, позвоню Евсигнееву Коле, пусть приезжает в гости. Хочу вас познакомить — превосходный человек! Директор Новочигольского лесхоза. Пока он воевал на фронте, хозяйством руководила его жена, Серафима. Вернулся после серьезного ранения из госпиталя, оклемался, поднял лесхоз. Замечательная чета и очень милые люди! Я беру у него саженцы, и мы крепко дружим.
В этот вечер в двухэтажном доме, окруженном сиренью и липами, было весело, с балкона доносились звуки гитары и мандолины, слышались песни и смех.
На кухне Феклуша вытирала слезы передником. Она каждый раз плакала, когда слышала эту песню, а сейчас специально оставила дверь приоткрытой и сидела за столом, подперев голову рукой. Баритону вторил чистый женский голос под аккомпанемент мандолины:

Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом, ароматом полны.
Вновь разливается трель соловьиная
В тихом сиянии, сиянии луны.

Помнишь ли, милая, под белой акацией
Слушали трели, трель соловья
И ты мне шептала чудная, нежная
Милый, поверь мне, навеки твоя!

Последние две строчки повторялись, и «чудная, нежная» звучало во второй раз с особой силой — Феклуша всхлипнула, зажав рот рукой. Открылась дверь, вошла Мария Федоровна, стараясь тихо ступать по скрипящим половицам, прошла к столу, села рядом.
Песня продолжала звучать:

Годы прошли давно, страсти остыли,
Молодость жизни давно уж прошла.
Но белой акации гроздья душистые,
Нет, не забыть мне, не забыть никогда!

Закончился повтор, и голоса на какое-то время стихли, Феклуша встала, подошла к печке:
— А давай, Федоровна, картошечки молоденькой!
— Нет, спасибо, я уже в столовой перехватила. А кто-й-то к нам приехал?
— Знамо, друг детский! Петрович его все Гаврюшей величает. Силен играть на мандолине! Борька аж к Семутенковым носился за струментом. И энтот Саныч с питомника приехал, с женкой, Серафимой. Он такой маленький, сухонький, в гимнастерочке, все время улыбается да курит. А она — больше его ростом, волосы черные, глаза жгучие, как у цыганки. Знать, хорошие люди, коль Петрович их привечает. Он худых не позовет!
— А песнь-то, песнь-то какая! Все про любовь.А Иван Петрович сказывал — с той песни и война с немцем почалась!
Мария Федоровна смахнула со щеки слезинку. Уже два года как она получила похоронку на мужа, при упоминании о войне ее глаза всегда становились мокрыми. Дом ее сгорел, родственников не было, вот и прибилась она к совхозу. Марчуков за умение распорядиться, за характер назначил ее заведующей столовой. А уж как она готовила еду — и Феклуше можно было поучиться! Мария Федоровна жила в комнате на нижнем этаже, директор постарался: очень удобно — и столовая, и правление рядом, в двух шагах.
Из-за дверей раздался взрыв хохота.
— Че грохочут-то? — спросила женщина Феклушу, только что вернувшуюся из комнаты.
— Да Борька учудил. Спрашивают его: «Боря, может, что-нибудь споешь?» Он и спел: вместо «пролетают кони да шляхом каменистым» — «пролетают кони по шляпам-коммунистам!»
— Феклушенька. детка. Ты это больше никому не рассказывай! Хорошо?
— А я никогда ничего не рассказываю! Что я, дура? — надула губы Феклуша.
— Ну кто же это сказал? Я просто беспокоюсь, ты же знаешь!
Выскочил Борька — легок на помине.
— Ма Федын, Ма Федын, ты мне супчику принесла?
— Конечно, Боренька! Вон он на печке стоит. Феклуша, видно, стол взрослых ему не подходит, давай ему любимый супчик! Он и днем ко мне в столовую прибегает, чашку умолотит — и побежал!
— Будто я хуже готовлю, — буркнула недовольная Феклуша, доставая теплую кастрюлю с печи.
— Да нет, просто у меня в столовой горох долго вымачивается, и получается как кашица.
Две женщины, лишенные собственных семей, с умилением смотрели, как мальчишка управлялся с ложкой. Каждая из них считала его своим сынком, и Борька не подозревал, что мам у него гораздо больше, чем он думал.
— Боря, а теперь пойдем спать. Сегодня я тебе почитаю твою любимую книжку.
— Ма Федын, про двух братьев, ладно?
— Хорошо, сынок.
Пока Борька раздевался, женщина включила на столе лампочку под абажуром, постелила ему постель, накрыла его одеялом, села рядом, раскрыв книжку, и стала читать негромким голосом. Не прошло и трех минут, как Борька стал закрывать глаза, и Мария Федоровна, видя это, перескочила в самый конец сказки:
«Стояла темная-темная ночь, и тихо-тихо было вокруг. Брат пропал бесследно. Свежий снег запорошил землю, но и на снегу не было следов Младшего. Он исчез неизвестно куда, как будто его унесла птица Рок.»

ГЛАВА 21
ЧЕРНЫЕ КРЫЛЬЯ ПТИЦЫ РОК

Счастье человека может быть различным — осознанным или глупым, его можно вовсе не замечать — просто жить вовсю, вдыхая воздух полной грудью, и радоваться всему, что тебя окружает.
С сорок четвертого года, после своей войны, Паша наслаждалась жизнью, как может наслаждаться ею человек, прошедший испытание адом. Она могла с полной уверенностью сказать, что счастлива, ее ни на минуту не покидала уверенность, что ошибки молодости позади и что ее семья — крепче крепости.
Женщины всеми порами ощущают любовь мужчины, и это делает их легкими, крылатыми, и Пашка пташка, подвижная по своей природе, просто летала над землей. Она не могла подолгу читать только потому, что надо было сидеть, а это не по ней. Если чем-то занималась, то принималась петь. Ее глаза светились синими васильками, а улыбка не сходила с лица. Она была самой красивой женщиной в поселке и успевала все!
Дом сверкал чистотой, белье — постирано и выглажено, из кухни доносились волшебные запахи: она любила готовить сама. Мысли об учебе она забросила: очень хотелось работать. (Какая тут учеба! Иван требовал девочку, и уже к концу августа она поняла — муж добился своего!). Саньке полтора годика, может побыть и с Феклушей, и она определилась заведующей совхозным фельдшерским пунктом.
Страна была вся охвачена порывом, дети делались по-стахановски, и она акушерствовала по всей округе, один раз заехали даже за пятьдесят километров, в Анну, там заболела акушерка. Эта работа делала Пашу нужной людям, и к ней относились уважительно не только из-за того, что она директорская жена.
В директорском доме было всегда весело, Иван вечно шутил, смеялся. Она никогда не слышала, чтобы он повысил голос. Да и когда повышать, если он являлся только в темень, «как ясно солнышко», и в темень уходил? Летом у него не было выходных, и чтобы не было скучно, она приглашала Зиночку, Аню.
Зиночка приезжала из Воронежа со Славиком, на свежий воздух, на молочко, Аня — из своих Лисок. Этим летом получилось так, что собрались все вместе. Решила Паша прокатиться с Зиной и Аней в соседний поселок Зеленино за очень вкусным, жирным творогом — даже у них в совхозе не умели делать такой.
Конюх Усков, будучи уже под хмельком, запряг им самую спокойную лошадку — Муху, и они тронулись потихоньку. Погода в воскресный августовский денек была теплая, солнечная. Муха, раскачивая боками, двигалась не торопясь, а они пели песни да поглядывали на поля.
Подъезжая к Зеленино, заметили, что дорога пошла под уклон и лошадь затрусила под тяжестью телеги. Вдруг оглобли упали вниз, и кобыла побежала в одну сторону, а телега, разгоняясь, — в другую. Перед ними — канава! Благо оглобли уперлись в бруствер, ходок встал. Подошла Муха, таща за собой висящие постромки, виновато опустив голову. Когда прошел испуг, женщины принялись хохотать, но потом стало не до смеха. Как запрячь лошадь?
Паша этого не умела, Зиночка тем более, а у Ани почему-то даже никто не спросил. Бросать ходок нельзя, мигом подберут. Значит надо кому-то идти в деревню!
Вдруг Аня говорит: «Это мы в два счета!»
Паша и Зина переглянулись. Как заправский конюх, Аня разобралась во всем, и уже через десять минут они вновь ехали по дороге. Аня не стала делать секрета: «Девочки, в Карабулаке у меня была служебная лошадь. Запрягала сама. Лошадь кусачая, как собака! Как-то тяпнула одного узбека за плечо, тот неделю рукой не мог пошевелить! А меня не кусала. Они как-то звали ее, по-казахски, а я дала свою кличку. Когда она куснула очередного мужика, пристававшего ко мне, я сказала: «Ну ты и молодец, собака!» Так потом и звала — Собака. Пошли, говорю, Собачка моя, водицей напою!
Страда сорок седьмого была в полном разгаре. Иван говорил, что в этом году урожай зерновых будет не меньше рекордного. Он совершенно измучился с уборкой, ночевал в поле, изредка появляясь дома. Паша видела его потемневшее, осунувшееся лицо с каким-то землистым оттенком, заставляла его пить горячее молоко с растопленным бараньим жиром. Он не противился, морщась, пил «эту гадость», но по ночам она слышала, как воздух со свистом выходит из его легких.
— Все, хватит! Вот закончишь уборочную — сама повезу тебя в Воронеж, в областную!
В середине сентября Иван, как всегда, с раннего утра ускакал на Аргентине. Вечером, когда только начало темнеть, Паша развешивала постиранное  белье на балконе, ей помогала гостившая у них Зиночка. Она услышала топот копыт и увидела Аргентину. Иван сидел на лошади как-то странно, привалившись к шее. Затем он стал медленно сползать. Паша бросилась вниз. Ее Ванечка стоял к ней спиной, прижавшись лбом к крупу лошади, его тело вздрагивало от кашля, и он прижимал ко рту белую тряпку, испачканную кровью.
— Ваня, Ваня. Сейчас, сейчас. Ну. Пойдем же!
Она подставила свое плечо, положив его руку себе за шею: неудобно было подниматься по узкой лестнице вдвоем.
— Феклуша! — крикнула Паша изо всех сил, — Старые чистые простыни, холодной воды!
Паша уложила мужа в спальне, сняв с его ног сапоги. Лоб горел, и без градусника она определила — не меньше сорока! Зиночка с расширившимися от ужаса глазами стояла рядом, сжимая на груди руки.
— Ванечка, потерпи, родной. Сейчас станет легче. — уговаривала Паша, как привыкла уговаривать раненых.
Кровь шла изо рта толчками, при выдохе, и она крикнула Феклуше:
— Не копайся, порви одну из простыней!
Паша вытерла мокрым полотенцем лицо мужа. Он виновато улыбался:
— Вот. Я устроил вам. — вымолвил еле слышно.
— Да все будет хорошо, сейчас сбегаю позвоню в районную, вызову врача. Зина, держи холодную тряпку у него на лбу. Я — в контору.
Паша бежала бегом, и только одна мысль преследовала ее: «Как же ты, медик, не сумела заставить его обследоваться? На что ты надеялась, если человек на глазах терял вес?» — говорила она себе, ругаясь, как конюх. Что толку жалеть! Нужно срочно врача!
Растолкав сонного сторожа, она схватила телефонную трубку. В больнице уже врача не было, как и не было телефона у него дома. Паша умела принимать решения быстро, этому ее научила война:
— Быстро! Гони к Ускову, пусть запрягает лошадь — и сюда! Едем в Чиглу, за врачом! — заорала Паша на растерявшегося сторожа, а сама принялась дозваниваться до Воронежа. Не веря в то, что у нее что-то может получиться, она яростно крутила ручку телефона: с пятого раза ее соединили с Воронежем.
— Девушка, миленькая, надо срочно, человек погибает!
Ответила Ниночка:
— Да, Пашуня! Что случилось? Давид здесь, вышел на улицу. Что случилось? Родная, не плачь!
Что делать? Она должна быть рядом с Ваней, а Усков пусть едет за врачом. Нет, он может вернуться без врача, ехать надо с ним! С Ваней посидит Зиночка.
В наступающих сумерках Паша увидела подводу, приближающуюся к правлению.
— Ваня! — крикнула она конюху, — Давай к дому, я мигом!
Она бросилась бежать домой. Иван лежал с тряпкой у рта, его потемневшее за лето лицо выделялось на белой подушке серым, землистым цветом, рядом сидела его сестра.
Паша схватила горячую руку мужа:
— Ванечка, ну как ты? Я сейчас с Усковым в Чиглу, за врачом, боюсь, он один не сможет ее вытащить с постели. Мы мигом, держись, страшного ничего нет, кровотечения из горла разные бывают.
— Да уж вроде и закончилось. Езжайте. — ответил Иван улыбаясь.
Уж лучше бы не улыбался! Что за натура,  даже если ему умирать — будет улыбаться!
До Чиглы добрались за сорок минут. Нашли дом главврача. Опасения Паши были напрасны. Инна Семеновна Соловьева, полноватая, неторопливая женщина с седыми волосами — человек старой закалки. Она выслушала Пашу, молча собрала свой саквояж, надела легкое пальто — ночи уже стояли прохладные.
После осмотра и прослушивания Инна Семеновна ввела Ивану внутривенно хлористый кальций. Минут через десять обессилевший от потери крови Марчуков уснул.
— Что я вам скажу. — стала говорить врач. — Налицо все признаки туберкулеза. Надо срочно везти в Воронеж!
Паша ничего другого и не ожидала услышать, но мало ли что? Она знала даже в своей практике иные причины кровотечений, и какая-то надежда до этих слов еще была.
Поплакали они с Зиночкой, провели вместе бессонную ночь, а утром кровотечение прекратилось, Иван сам ходил в туалет, попил чаю и лег. Паша решила ехать на станцию Таловая за билетами на поезд Калач—Воронеж. Она послала Феклушу к водителю Андрею Ивановичу, чтобы готовил полуторку, ту, на которой их встречал из Казахс-тана Иван и которую запрещал использовать для личных нужд, экономя топливо.
Прибежал Борька из школы и закричал с лестницы:
— Мама, мама! Там самолет сел на поле! Можно, я пойду смотреть?
— Подожди, сынок. Папа серьезно заболел. Какой еще самолет?
Но Борька так и не успел объяснить. По лестнице вместе с Феклушей поднимались незнакомые гости: впереди шла импозантная городская женщина в очках, в легком летнем помятом плаще, за ней шел молодой человек в кожаном реглане и в кожаных штанах.
— Игнатовская Надежда Николаевна, областной фтизиатр, — представилась она приятным голосом.
Молодой человек промолчал, но все поняли, что это был летчик, на его поясе висел шлемофон с очками. Феклуша отправилась кормить пилота, а врач прошла к больному.
Игнатовская после осмотра ничего нового не сказала:
— Нужно срочно везти на обследование!
— Доктор, а вроде бы уже и ничего! Крови нет больше, может, обойдется? — Иван вовсю улыбался, как будто для него и не было этой страшной ночи. Игнатовская глянула на Марчукова так, как смотрят на нашаливших детей, и с нажимом повторила:
— Обследоваться, и как можно быстрее!
Паша пошла провожать неожиданных визитеров, в буквальном смысле свалившихся с неба.
— От хлористого кальция у него временное улучшение, поэтому ваш муж геройствует, — сказала Игнатовская на улице.
— Я знаю. — отозвалась Паша. Хотела добавить: «Я тоже медик», но передумала. — Скажите, а кто Вас прислал, да еще на самолете?
— Давид Ильич организовал, мы с мужем давние друзья их семьи. Он велел передать, что, если нужно срочно, он пришлет еще самолет, но забрать он сможет только больного. Вам придется ехать на поезде.
— Спасибо вам большое! Я сегодня уже возьму билеты, поедем вместе на поезде, если Мильману не трудно, пусть встретит нас на вокзале.
«Зачем было спрашивать? — подумала Паша о собственном глупом вопросе. — Кто еще мог прислать самолет с врачом?»
Начинал накрапывать дождь, и пилот спешил улететь, пока еще было светло. Иван Андреевич на своей полуторке отвез гостей на поле, которое Иван держал под будущий ипподром для скачек, и явился снова, чтобы ехать в Таловую. Борька помчался провожать самолет.
Зина тоже решила ехать в Воронеж, поэтому нужно брать три билета. Мария Федоровна с Феклушей справятся с ребятами. Может быть, не лишнее вызвать Аню? Верная душа! Примчится по первому зову, сильно скучает по Борьке.
Паша побежала в контору, дозвонилась до Ани, затем на станцию в Таловой, начальнику Должикову, он хорошо знал Ивана Петровича. Тот отвечал: «Приезжайте, билеты подготовим на завтрашний поезд».
Когда полуторка отъехала, стало смеркаться, все небо обложило низкими облаками, пошел мелкий дождь. Ехать нужно было пятнадцать километров, по плохой дороге быстро не поедешь, а надо было вернуться и подготовить к утру Ваню и все вещи в дорогу. Как назло сломался дворник, и Андрей Иванович высовывал из кабины руку с тряпкой, протирая стекло перед собой, а Паша не видела ничего за мутными каплями дождя и только держалась обеими руками за металлический поручень на дверке.
Уже стемнело, когда они подъезжали к железнодорожному полотну. Паша еле различала за мокрым стеклом какие-то огоньки на переезде и в свете фар увидела поднятый шлагбаум.
Это было последнее, что она видела из окна полуторки. Удар страшной силы сотряс машину, Пашу подбросило куда-то вверх, она почувствовала боль в ноге, потеряла сознание.
Товарный поезд с двумя сцепленными впереди паровозами шел без света через полустанок с открытым шлагбаумом. После удара состав остановился через сотню метров. От деревянной кабины «полуторки» остались только щепки, кузов с двигателем и осями швырнуло за дорогу. Водитель, отброшенный на десяток метров, поднялся с земли, с минуту стоял, словно в трансе, с трясущимися ногами, потом стал ощупывать руками свое тело. Кроме ушиба колена, на нем не было даже царапины!
Паше повезло меньше: она висела вниз головой на буфере паровоза. Ее держало длинное пальто, зацепившееся за металлические части, а правая нога была неестественно вывернута.
Вокруг паровоза уже ходили люди, кто-то подбежал к ней и принялся снимать: она закричала от страшной боли в бедре.
Дождь шел не переставая, и Паша стала чувствовать запах угольного шлака, залитого водой. Нестерпимая боль заставила ее вновь потерять сознание.
Очнулась она в железнодорожной больнице, на топчане, над которым висела лампа. По лежащим на каталках инструментам она догадалась, что находится в хирургической. Стены с отвалившейся штукатуркой. Рядом стояла медсестра в не очень свежем халате. Она уже сделала Паше обезболивающий укол и сказала: «Ищут врача, подождите немного».
Наконец явился фельдшер. Пошатываясь, он подошел к раковине и стал мыть руки. Когда он взялся за инструмент, Паша поняла, что он пьян. Но он бодро принялся за дело, размотав кем-то наложенные в спешке бинты, и стал накладывать швы на рану.
Что же он делает? Не обработав антисептиком рану, зашивает кожу с этими вкраплениями угольного шлака. Паша силилась что-то сказать, но от укола язык у нее не поворачивался.
Ее отвезли на каталке на кровать, она уснула, а под утро рядом с ней стоял Леня. Его вызвала Зина, и он ехал ночью из Алешков по раскисшей дороге, с колесами, обмотанными цепью.
— Леня, давай срочную телеграмму Давиду Ильичу. прошептала Паша посиневшими губами. — Здесь, на станции, есть почта.
— Держись, Пашуня. Зиночка уже позвонила ему.
— Как Ваня? Ему не надо говорить!
— Мы сказали ему, что сломалась машина, а ты вывихнула ногу — утром тебе наложат шину, а потом ты приедешь.
Паша смотрела на Леню, его мощные плечи, курносый, как у Зины, нос, такие же, как у нее, карие глаза, и ей казалось, что брат Вани явился из воздуха. — В голове крутилась мысль: как он здесь оказался?
В этот же день Давид Ильич прилетел сам, сев на свой У-2 в поле, под Таловой. Не прекращаясь, шел дождь, низко висели рваные облака. Одному богу известно, как летчик смог посадить свою машину.
К больнице подали ходок, запряженный лошадью. На нем возили уголь, и мокрая его пыль издавала тот же запах, что врезался в ее память вместе с болью. Паше стало опять плохо. Ее накрыли брезентом, рядом сел Леня, лошадь тронулась.
Участок дороги, засыпанный щебенкой, состоял, казалось, из одних ям — каждая неровность отдавала болью в ноге. Паша закусила губу, стараясь не кричать. Ехать недалеко, но дорога показалась вечностью.
Давид Ильич стоял возле самолета в кожаной фуражке, кожаном полупальто, по его крупным щекам стекала вода.
— Пашуня, родная, ну и везучая ты! Что там коня, ты паровоз остановила! Не горюй, ногу подлечим! — пробовал шутить обычно неразговорчивый Мильман, — но увидев, что нога ее развернута на девяносто градусов, а из покусанных губ стекает кровь, осекся.
Пашу подняли в кабину трое мужчин, но из-за ее ноги не закрывался «фонарь», пришлось запихивать, и тут она не выдержала и закричала.
— Почему не вправили вывих? — спросил Мильман у Лени Марчукова.
— Да тут один костолом на всю округу, и тот пьяный! — с досадой ответил Леня.

* * *

Пашу привезли в переполненную областную больницу на улице Донбасской. Рядом находилась городская тюрьма, а через дорогу — загс и военкомат, поэтому место сие воронежцы называли перекрестком четырех несчастий.
Положили Пашу в коридоре, вместе с пленными немцами. Половину дня, до вечера, к ней никто не подходил. Потом приехали Давид Ильич с Ниночкой и, ужаснувшись от увиденного, пошли к главврачу. Палату все-таки для участника войны отыскали.
— Паша, не волнуйся, выздоравливай, если что — попроси позвонить любую сестричку. Завтра—послезавтра лечу за Ваней, погода вроде улучшилась. Держись!
— Храни вас Бог! — прошептала Паша вслед уходящим Мильманам.
Пришла сестричка Анечка — лицо доброе, сочувствует, и уже как-то легче, — стала осматривать ногу: «Не волнуйтесь, врач на операции, но скоро будет!» Увидев, что полоски металлической шины Крамера врезались в распухшую ногу, распорола подушку, достала из нее вату: «Я подложу, чтобы не так давило. Бинтов и ваты не хватает, поэтому дают только в операционную».
Но и на второй день к Паше никто из врачей не подошел. Появился Володя, сбежав с занятий в институте, все в той же гимнастерочке, обнял, расцеловал: «Тебе повезло, Пашуня! Если бы кабина была металлическая. страшно подумать! А эта — разлетелась на щепки и вам дала улететь!»
От него попахивало спиртным, брови на высоком лбу сдвинулись, губы плотно сжались: «Как это никто не подходит? Сейчас они все сюда явятся!»
— Володя, Володя! — пробовала Паша остановить брата.
Володя решительно направился прямо в ординаторскую. Там он увидел несколько мужчин в белых халатах.
— Кто из вас хирург? — громко спросил он без прелюдий.
— В чем дело, молодой человек?
— Дело в том, что я — разведчик, брал «языков» в немецком тылу. А уж хирурга возьму — не пикнет! Пойдет туда, куда скажу! Показать, как это делается?
— Да объясните наконец, в чем дело? — повысил голос немолодой мужчина с бородкой.
— Я должен объяснять вам? Вы объясните мне, почему вторые сутки к бывшему фронтовику с вывернутой ногой никто из вашего брата не подходит?
— Да у нас.
— Что у вас? Я видел, как вы возле немцев* крутитесь, а на мою сестру — фронтовичку вам плевать! На эту комнату мне одной гранаты хватит!
Врач возле кровати Паши появился через пять минут.
Только через двое суток после травмы Паше вправили ногу в сустав, а потом повезли в гнойную хирургию. Здесь Паше пришло время удивиться: ею занялся известный хирург — еврей, доцент, бывший фронтовик Кесель. Он отодвинул в сторону врача — хирурга Дмитриеву с улыбкой: «После похода в ординаторскую разведчика его сестру может смотреть только фронтовик!» Когда врач понял, что у его подопечной подскочила температура, улыбаться перестал и  сухо начал отдавать команды сестрам.
Паша видела свою распухшую ногу, видела, как хирург взял ножницы и стал поднимать шов: мгновенно послышался звук выходящего воздуха с характерным, знакомым Паше запахом гниения запущенных ран.
— Орошающий раствор! — приказал врач и, обколов ногу новокаином, принялся пинцетом доставать из раны куски угля и шлака.
Паша отвернула голову, чтобы не видеть изуродованную плоть, — она поняла, что если не лишится  конечности вовсе, то. никогда не сможет полюбоваться в зеркало на свои стройные ножки. Ее обуяла ненависть к пьяному фельдшеру: ах ты сволочь — если б я могла тогда встать, убила бы! — шептали ее губы, и она вдруг вспомнила о судьбе своей мамы, раздавленной такими же подонками, как этот фельдшер-пропойца.
Рентген показал, что кроме вывиха у нее перелом тазовых костей и ключицы, ушиб головного мозга. Паша никому не сказала, что она на третьем месяце беременности, — сейчас ей требовалось переливание крови, и она металась в бреду.
И — опять Мильман! Поехал в Институт переливания крови, договорился, чтобы ее забрали туда, к профессору Овчинникову.
Зиночка с Леней курсировали между двумя больницами по очереди. Аня бросила мужа и выехала в «Комсомолец» смотреть за маленьким Санькой. Только через две недели стало ясно, что крепкий организм Паши берет свое, и она впервые стала с аппетитом есть.
Как только Зина появлялась в палате, она слышала один и тот же вопрос: «Ну как там Ваня?» Казалось, можно было порадоваться: врачи поставили ее мужу диагноз «мелкоочаговая пневмония», но ко всему прочему, сделав пробу на реакцию Видаля, у него обнаружили тиф, и Иван лежал в инфекционной больнице.
«Не волнуйся, там врачи делают все, что нужно. Правда, пока аппетита нет, ест через силу, только в жидком виде, я ношу ему бульон куриный.» — успокаивала Зина. Но все же на душе у Паши было тревожно.
Закованная в металлический каркас, она лежала на деревянном щите, чтобы кости срослись правильно.
Тем временем жизнь в бывшем имении графа Орлова, а теперь в совхозе «Комсомолец», обозначенном топографами на картах как «Участок № 12», продолжалась. Бразды правления, по наказу Ивана, взял в руки Вениамин Михайлович Зотов, человек трезвый, вдумчивый, в ком удачно сочетались его теоретические знания и опыт.
Уборочная в этом году была закончена с впечатляющими результатами: корма заготовлены, теперь надо было побеспокоиться о сохранности зернового фонда и закончить кое-какие опыты по селекции злаков.
Не забывал Зотов и семейство Марчуковых. Каждый день он поднимался на второй этаж, чтобы проверить Борькины уроки, а жена помогала справляться Феклуше с полуторогодовалым Санькой, когда Мария Федоровна была на работе.
Вскоре подъехала «мама Аня», затем пожаловал редкий гость из Новохоперска — Иван Степанович Киселев. Он ходил с палочкой, припадая на правую простреленную ногу, но привез с собой в сумке свои рубанок, ножовку и специальный столярный клей. Он попросил у Зотова досок и стал мастерить в коридоре новую детскую кроватку. Еще он привез для внука мешок с мятными пряниками, облитыми сахарной глазурью. Эти пряники, купленные им в сельском продмаге, стали предметом улыбок Марии Федоровны и Феклуши:
— Боря, детка, не урони пряник на ножку! Потом хромать будешь, как дедушка! — смеялась Мария Федоровна, когда Ивана Степановича рядом не было. Впрочем, дед научил внука размачивать пряники в воде, тогда они становились мягкими, и Борька не успокоился, пока не перетаскал все. Вечерами бывший есаул Войска Донского садился в кресло, и его словно отполированная лысина над сократовским лбом отражала свет электрической лампочки. Он надевал на крючковатый нос очки, раскрывал газету и читал вслух: «Империалистические круги США замышляют.»
Все было бы неплохо, но вскоре дед закончил строгать и пилить, поставил на горячую печку металлическую чашку с клеем, чтобы растопить сухие гранулы. Вонь стояла в квартире ужасная! Феклуша схватила Саньку и унесла вниз, к Зотовым, потом пооткрывала все окна.
На тяжелых портьерах — любимом месте поселившихся у Марчуковых бесплотных призраков-воздушностей — была паника.
— Бр-р-р. Кошмар! Я не могу находиться в этой вонище, Розенфильда! Не зря этот клей на плите называется «козе-иновым»! А на улице — болотная сырость, которая у них зовется ноябрем!
— Не стони, Амелия! Полетели к Зотовым, у них мило, да и Санька с Борей сейчас там.

ГЛАВА 22
МЕРА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО — В ЧЕЛОВЕКЕ

Свою регулярную беседу в лектории на тему: «Все о человеке» Создатель проводил в хорошем расположении духа. Он только что обобщил хорошо подобранную, выверенную информацию о землянах и был полон оптимизма.
Пространную речь о качественных изменениях в человеческом сознании Творец неожиданно начал с выдержки из «Саламбо» Флобера, приведя дословный перевод старой мамертинской песни, которую пели греки-наемники в садах Гамилькара :
— «Своим копьем и мечом я вспахиваю землю и собираю жатву: я — хозяин дома! Обезоруженный противник падает к моим ногам и называет меня Властелином и Царем!»
Так думали древние, и от этого зова современный человек избавится еще не скоро. Но я говорю вам: познайте все сущее, чем он полон, с чего начинал он и когда впервые почувствовал себя человеком? Кто может ответить на этот вопрос?
Из зала послышалось: «Когда сам развел огонь.», «Когда исполнил первое оружие для охоты и орудие труда.», «Когда построил жилище.»
— Насчет жилища высказалась женщина, и это понятно! — улыбнулся старец. — Но если смотреть глубже — человек стал становиться самим собой, когда впервые сознательно захоронил своего соплеменника, сородича, когда на могиле поставил камень в виде метки и почувствовал горечь в груди. Видимо, тогда он в первый раз увидел звезды над головой по-иному и соразмерил расстояние до них со своим горем.
С этого момента на пути к своему «Я» человек хочет осознать, что есть его душа? То, что вызывает боль, требует объяснения, и нам интересно, как сам он объясняет свою душу, пытаясь не только понять ее, но и обессмертить. Вот, например, Платон: «У любой радости или печали есть «гвоздь», которым она пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает телесною, заставляя принимать за истину то, чем ответит тело. А разделяя представления и вкусы тела, душа неизбежно принимает его правила и привычки, и уже никогда душе, обремененной телом, не очиститься, но, попадая в иное тело, зерно пускает иные ростки.»
Что же я сам вложил в это столь спорное для человечества понятие? У меня выглядит все довольно скромно, и вряд ли будет мое определение пользоваться популярностью на самой Земле в ближайшее время. Если коротко, то это звучит так:
«Душа — продукт опыта человеческого тела, определенный телесными процессами во взаимодействии со средой и окружением, зависящий от этих процессов и влияющий на них с целью достижения благоприятных результатов».
Каждое время, в котором человек подрастал, определяет количественное содержание «человеческого» в хищнике-творце, созидающем вокруг себя духовную ауру своих понятий, представлений, суеверий и вер.
Так, например, принесение в жертву богам человеческих жизней считалось какое-то время узаконенным понятием, в некоторых странах в качестве бога или полубога должен был умереть сам правитель. Но ни в ком божественность правителя не находит лучшего воплощения, чем в его сыне, унаследовавшем от отца его священное наитие. Следовательно, нет более полноценной жертвы, приносимой взамен правителя на благо всего народа.