Похитители времени
Вечер приходит как избавление от изнуряющего света, но и темнота здесь не подарок. Ты растворяешься в ней, как капля в чернилах, а китайский фонарик-светляк, держать включенным всё время небезопасно. Я бреду к домику Марины., своим сказал, что иду «строить мостики с нужными людми»
Магазин уже закрыт, Марина открывает мне дверь в заднем дворике. Я пробираюсь в маленькую комнатку, на столике горит лампочка с красным абажуром, тени горбатыми жабами прыгают по стенкам.
Пять минут — и стол накрыт. И всё это неспешно, бесшумно, с каким-то удивительным изяществом.
Я пью рюмку мной же принесенного спирта. Мы говорим о командующем, о его ординарце. Потом я рассказываю про вчерашний случай с гранатой, и о том, что всю ночь проворочался на койке без сна. Марина вдруг спохватывается:
— Ой, что это я вас тут баснями кормлю. Командир, я сейчас постелю Вам, покушаете, и будете отдыхать.
Я попробовал сопротивляться, но очень слабо.
— Не пропадут они там без вас. Командиру нужен хороший отдых, в конце концов, их жизни - в ваших руках, — резонно замечает Марина. — А Вы, пока я стелю, окунитесь в бассейн, будете крепче спать.
Ну что за девушка, просто сказка! Я разоблачаюсь в темноте дворика и медленно погружаюсь в воду, запрокидываю лицо, смотрю на звезды, проглядывающие через маскировочную сетку. Воздух уже остыл и стал такой же, как вода.
Я плавал в предвкушении чего-то необыкновенного; казалось, маленькие, горячие ручки Маринэ, уже обнимали мою шею и все звёздные далекие миры благоволили ко мне в этот чудный вечер.
Я натянул комбез, и, ощущая свежесть во всем теле, вошел в комнату. Вторая кровать уже была постелена, белая простыня откинута с подушки.
Я поднял рюмку за хозяйку, запил холодным “боржоми”. В эти минуты во мне шевельнулось: как я мог вот так, сразу после Саши, прийти сюда? Неужели поверил во всё, что он мне наплёл?
— О чем задумались?
— Марина, меня зовут Лёней, давай жить дружно. Можно запросто на “ты”?
— Можно, — пролепетала девушка, и я даже в свете красного фонаря заметил, как зарделись ее щеки.
— А подумал я сейчас о Саше. Представь себе, мы сидим тут, а он шагает сейчас по своей Одессе, совсем в другом наряде.
Кажется, большей глупости, придумать было невозможно. Я вспомнил слёзы на её глазах, когда она услышала о замене Ласницкого. Господи! Какой болван!
Марина сникла, опустила глаза вниз. А я стал передавать ей привет от одессита, сказал, что Саша просил заботиться о ней. Кончилось тем, что Марина заплакала, её приветливое личико стало некрасивым. Наконец она успокоилась, вытерла слёзы платочком. Говорить совершенно было не о чем, и я попросил ее: “Расскажи о себе”.
— Да и рассказывать-то нечего. Училась в сельской школе. Был жених. Забрали в армию. ждала, явился через два года наркоманом. Он служил в части, которая была рядом с маковыми полями. Один раз избил меня. Потом его забрали на принудительное лечение. Стал бегать, сбежит — его опять поймают. Вот заработаю чеков, найду ему хорошего врача в Ташкенте. Говорят, есть такие, но берут много денег.
У меня совсем пропало настроение. Только глянешь на звезды, а тут тебя лицом о жизнь. Второй раз за вечер почувствовал себя неисправимым идиотом. Налил рюмку, выпил не закусывая.
Веки стали тяжелыми, тени на стенках — расплывчатыми.
— Маринка, я, пожалуй, лягу.
Утром долго не могу сообразить: где я? Маленькая ручка тормошит меня за плечо. На столе “боржоми”, кофе. На лице Марины тонкая улыбка, как у Джоконды.
Пью кофе, говорить не о чем. Суровая складка на переносице, пора прощаться:
— Марина, спасибо тебе за все.
— И тебе спасибо, Лёня.
— За что?
Ее глаза светятся, как две звёздочки.
— За то, что увидел во мне человека.
— А я думал, обидишься, что не увидел женщины.
— Об этом ваш брат не устает напоминать каждый день, до тошноты. Хочешь по правде? Ты сильно всё усложняешь… Я сделала что-то не так?
Я опять почувствовал себя в глупом положении, и сказал себе — это уже слишком. Поблагодарив Марину, поцеловал её в щёку и понял, что этот дружеский поцелуй — надежнее всяческих барьеров. Больше у меня и мысли не появится о том, чтобы лечь с ней в постель, и Саша может гордиться тем мемориалом, который выстроил в душе маленькой Малики. вот уже эти женщины Востока!
Экипаж встретил меня у самолета улыбками:
— Как, командир, мостик?
— Выстроен, надёжный. Отныне Маринэ под нашей защитой.
* * *
Для меня стало проблемой собрать свой экипаж. Работали каждый день до упаду — было проще. Теперь мы шефы-пилоты, и сидим в основном на земле. Свой самолет командарм не дает никому.
Эдька с гитарой нарасхват, его тащат повсюду, где намечается сабантуй. Правда тело его, вместе с гитарой, доставляют в целости и сохранности. Игорь трудится на замполита, рисует, красит, выпиливает буквы, но спирт, полученный как вознаграждение, пьет вместе с Веней. Влад пропадает в Олимпийке, там у него объявилась куча земляков. И только Юра, надежный и всегда трезвый — на месте. Хадыко уже не просится на левое кресло, тем более у нас появилась возможность летать не только в Ташкент, но и в Россию. Юра не пьет совсем, поэтому мои ребята зовут его “стеклянным”, но если это и стекло, то насквозь — желтое. Мой правый летчик много курит. У него две страсти — курево и книги. Да еще, пожалуй, зверский аппетит.
Окинет своими печальными глазами комнату, и я уже знаю: сейчас полезет под койку, в ящик с “красной рыбой”. Консервы в томате — аварийный запас шли в ход, когда совсем есть нечего, и только Юрка — регулярно, с задумчивым видом жевал кильку.
У нас на двери висит график дежурств. Убрать комнату, помыть посуду. Это самый тяжелый день моего лётчика. Не потому что у него интеллигентная натура (“белая кость”, как говорит Игорь). Просто он рос без отца, и мать видно баловала его, кареглазого симпатягу. Как-то прилетели, голодные, с ног валимся. Быстренько собираем на стол. Юрка:
— Игорь, будь человеком, помой за меня посуду после ужина.
— Что я за это буду иметь?
— Ты друг или портянка?
— Когда нужен, друг, в остальное время — портянка.
— Игорёха, проставлю.
— Не фик на фик, мне командир проставит, сейчас будет сто грамм наливать, перед ужином.
Длинный вздох Юры, похожий на затяжной прыжок.
— Хадыко, помою посуду. Мои условия: выпиваешь полстакана спирта. Посмотрим, лётчик ты, или кал собачий.
Я вставляю словечко:
— Игорь, не боишься, если Юрка командиром станет. Он тебя этот кал есть научит.
— Командир, к этому времени лучший советский прапорщик ВВС станет советским пенсионером.
И всё-таки мой лётчик выпил эти злополучные полстакана. Он притащил из умывальника ведро, сел над ним — в одной руке стакан, в другой — кружка с водой. Проглотил спирт, потом всю воду из кружки, и долго сидел над ведром, тараща на нас красные глаза: “Игорёк, ты, кажется, этого хотел? Тебе стало легче?”
Когда поели, Юрка собрал посуду в тазик и пошёл в умывальник, его качнуло, он упал, посуда загремела в коридоре. Мы бросились поднимать его, отвели в постель. С тех пор никто не приставал к нему с подобными шуточками.
Юрка сидит за столом, обмахивает себя газетой. Жарко. Мы в комнате вдвоём.
— Командир, — говорит он, повернув ко мне голову, — пора прекращать эти дела. Ребята сопьются….
— Подскажи как? Все оставили дома детей, жён…
— Я тоже оставил.
— Тебе легче, ты не пьёшь. Ты — математик, а они — романтики. Послушай Веню, он тебе расскажет о том, как земля под ногами умеет качаться, как родная баба в кровати.
— Ну да. Все мы — племя романтиков. Как там, в песне поётся? “Все мы немножко парам-па-рам. Сначала ля-ля-ля. потом парам-парам”. Командир, знаешь кто такой романтик?
— Летчик, напившийся в полёте.
— Нет, романтик — это тот, кто не знает что почём на рынке, но всему придает дурацкую ценность. Циник — тот знает что почём, но ничего не ценит.
— А ты кто, Юрка?
— Когда как. Когда чего-то жду от жизни, то скорее первое. Когда вляпаюсь в дерьмо — то второе.
— Ты считаешь, что мы - вляпались?
— А как же. Наш новый начальник политотдела только два дня после приезда считал, что мы из их «ада» сделаем свой раёк. На третий день он напился, а через неделю уже затащил к себе в постель нашу Галину-малину.
— А ты помнишь, каким петухом он стоял перед нашей дверью, когда мы девчонок из Кандагара устроили у себя на ночлег? “Дрозд, что это у вас за бардак?” “Это наши пассажирки, транспорт за ними не прибыл, ночевать им негде. — Говорю ему. — Хорошо, что пришли. Займитесь их устройством”. Покрутил носом, убежал.
Дверь открылась, явился парень в панаме, полушерстяной форме, расстегнутой до пупка, но в портупее и сапогах. На плече автомат, рот под черными усами растянут в улыбке.
— Привет земеля! Еле отыскал пташку певчую!
Я решил, что здесь какая-то ошибка. Но вот вояка стягивает панаму; и я узнаю лысоватый череп Славки Пуртова, оперативного дежурного командного пункта. Мы трясём друг другу руки, я усаживаю земляка за стол. Юрка начинает теребить наш склад под койками.
— Не суетись. У меня ровно две минуты. Работаем патрульными по городу. Газик ждет. Кстати, ты знаешь, что стоишь на послезавтра в плане на Ташкент?
— Не знаю, вечером скажут. Кстати, Славка, а тебе не слабо нас прихватить с собой? В город хлебный лететь с пустыми руками не годится.
— Нас четверо, если тесноты не боишься.
— Тесноты не страшно, а вот, комендант Кабула. Говорят приличная сволочь.
— С нами не боись. Я сам себе комендант.
Славка достает из кармана удостоверение старшего патруля. Мы с Юрой наскоро переодеваемся. Джинсы, рубашка, комбинезон сверху. Парашютную сумку в руку. Мы готовы. Бутылка “дуста” для Славки. Пистолеты — за пояс. Чеки в карман.
Древняя столица рисуется фрагментами в окошках газика. Мы сидим на коленях патруля, пригнув головы и вытягивая шеи. Картинки восточного города удивительны: по газонам в центре города бегают овцы; верблюд, привязанный у дерева; фигурка горожанина с вязанкой дров за плечами; женщина в чадре.
Поток машин справа и слева, звуки сигналов, деревянный кузов автобуса, на крыше сидят афганцы.
Мы вытряхиваемся из газика в самой гуще дуканов: запахи дыма и пряностей, перемешанные с гашишным угаром и благовониями; стайки грязных, оборванных мальчишек тянут к нам ладошки.
— Шурави, давай значок на память.
Девчонки из индусской общины, с мелкими косичками на голове смело подходят к нам, хватают за одежду:
— Шурави, ходи к нам. Бери у нас. — говорят они без всякого акцента.
В тесном дукане курятся благовония, на стенах развешаны дублёнки, кожаные пальто, пиджаки. Под стеклами витрин — цепочки с кулонами, красивые зажигалки, очки, китайские зонтики, авторучки. На прилавке рулоны пакистанских тканей сногсшибательной расцветки. Глаза разбегаются от этой пестроты, хочется набрать всего, но возможности ограничены. Три-четыре женских восточных платка по сто афганей, несколько пар очков, джинсы, рубашка. Всё, что в ходу в Ташкенте. Несложный набор “контрабанды”, за который можно получить несколько сотен рублей, чтобы оплатить расходы на еду и гостиницу, купить разрешенные бутылки спиртного. Командировочных нам не платят и по каким-то абсурдным законам, высчитывают из положенных двухсот тридцати чеков за те дни, которые мы пробудем в Союзе. Приходится крутиться. За одну бутылку нашей водки ( 500 афганей) я мог приобрести пять цветастых платков, за которые в Ташкенте давали двести рублей.
Пяток тоненьких платков можно рассовать по карманам или засунуть в плавки. Ещё не было случая, чтобы таможня обыскивала летчиков. Обычно перетряхивают самолет, лазят по всевозможным лючкам. Один из наших экипажей потерял чувство меры, и сейчас находился под следствием. Ребята решили разбогатеть на войне, и теперь дело оборачивалось для них тюрьмой. Поэтому у нас договоренность: ровно столько, сколько необходимо, и еще чуть-чуть, чтобы вернуться домой не с пустыми руками.
Все уезжали отсюда с джентельменским набором сувениров, стандартный перечень которых увековечил какой-то безымянный поэт в песне: “Дубленка, бантик, джинсы, “Сони”, “Ориент”.
Пока мы смотрели и приценивались, к Славке прицепился паренёк, одетый в гражданку. “Что ему надо? — спросил я. “Это помощник коменданта. Сказал, чтобы мы исчезли, иначе заберёт нас в комендатуру. Двигаем к машине”. Славка озабочен: “Этот не отстанет. Надо уезжать отсюда в Ширинау”.
Наша машина крутится по узким улочкам. О Ширинау ходит дурная слава. Здесь пропадали военнослужащие, а одного солдатика-связиста прикололи громадным шилом к деревянной стенке. Так своеобразно отомстили дуканщику, не платившему дань моджахедам. Чтобы держалась голова, панаму прибили гвоздем, опустив ремешок на подбородок. Патруль нашёл парня еще тепленького. В его широко открытых глазах застыло удивление: это моя молодость, бессмертная, полная надежд, жизнь, с которой обошлись, как с бабочкой?
Мы спешно закупились и, когда вышли из дукана, увидели Славку в окружении комендантского патруля. С Пуртова снимали автомат, и я понял, что мы - вляпались. Этот район не входил в утвержденную схему патрулирования, машина арестована, и нам оставалось из-за угла проследить, как она стартует без нас.
Вот тебе и “сам комендант”!
Солнце прикоснулось своим диском к разогретой земле, тени от минарета и деревьев стали длинными. Над виллами, дувалами и лавочками понеслась заунывная молитва муэдзина.
Опасливо озираясь, мы вернулись к дуканщику, стали объяснять, что остались без колёс. “Дух” только что одаривший нас “бакшишем”* в виде красочного упакованных презервативов, хорошо знал слова “патруль” и “такси”. Он вышел вместе с нами на улицу и быстро остановил какую-то потрепанную “барбухайку”. Нам было не до комфорта. Худющий афганец согласился везти нас только после того, как в его руке оказалось пятьдесят чеков.
За пятнадцать минут мы добрались до аэропорта, и еще пятнадцать понадобилось, чтобы обойти взлётную полосу.
— Товарищ капитан, вас спрашивал командир полка, — сообщил солдатик.
— Когда?
— Только что.
Фигуру Большакова я успел приметить возле волейбольной площадки, рядом с РСП**. По-моему, с ним стоял Санников и ещё кто-то. Не мешкая, я оставил сумку, сбросил джинсы, рубашку, заспешил к командиру. Они всё еще стояли там, где я их видел, и третьим человеком была продавщица солдатского военторга, по кличке “Линейка”. Эта худющая девица в своем магазине имела неприступный вид днём, но к вечеру напивалась с солдатами, и те делали с ней всё, что хотели. Большаков был похож на человека, страдающего зубной болью: “Я даю вам 24 часа на сборы”.
Кротко потупив глаза в землю, молодая женщина причитала: “Та товарищ командир, та я больше не буду”.
Пал Палыч размашисто ходил рядом: пять шагов туда, пять шагов обратно. Неожиданно, он остановился рядом с Линейкой, повернулся к ней: “Да как же вы не будете? Да вы на здоровье. Но вы же не под забором!”
Беседа предполагала интим, поэтому Санников сердито махнул мне рукой — подожди.
Большаков оставался непреклонен, и продавщица, размазывая слезы, ушла упаковывать чемодан.
— Дрозд, а мне звонит комендант, говорит, что экипаж командующего бегает по городу, — повернулся ко мне Большаков.
— Товарищ командир, я не знаю какой экипаж в городе. Мой — на месте.
— Хорошо, готовься на послезавтра в Ташкент.
— И меня с собой прихватишь, — добавил Санников. — Командир отпустил на свиданку с женой.
Душа моя пела: “Сияй Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!” Сухачев, откуда ни возьмись: “Дрозд, есть заказик”.
— Ради Бога. Вы же не под забором, товарищ капитан, служите, а в “полтиннике”. Кстати, что это за история с забором?
— Командир Линейку ночью подобрал рядом с колючей проволокой. Раздетая, валялась на солдатских шинелях, в дымину пьяная…
— Я так понимаю, что ночью не загорают?
— Какое там! Солдат было около пяти, разбежались, когда газик подъехал.
— Слушай, Саша, а почему “Линейка”?
— Каждая уважающая себя линейка — с дыркой, и может быть повешена на любой гвоздь.
Я заспешил домой. Надо собрать экипаж и поговорить с ребятами серьезно. Или мы останемся в прежнем качестве, или они подведут меня под монастырь. Посадят опять на “эр-тэшку”, а то и развозить почту.
К моему удивлению — все дома. Правда, разговор вести нет смысла: двое спят, Влад и Эдик – под шафе.
Я настроен агрессивно:
— Все находятся дома. После ужина серьезный разговор.
У меня было время подобрать слова, которые могли быть услышаны. Все испытанные аргументы, весомые и убедительные в обыденной жизни – на войне ничего не значили.
Весь этот особый язык здесь, в Кабуле не имел смысла. Что я могу сказать своим ребятам, к чему призвать их? Здесь никого не испугаешь, и апеллировать можно только к собственным интересам, к самолюбию.
Никогда не забыть, как воспитывал нас, курсантов, командир эскадрильи в Грозном. Самый сильный его аргумент был в единственном вопросе: “Кто здесь не хочет летать?” Хотели все, и все боялись этого маленького человека, непреклонной воли, с железными нотками в голосе, но с картавой речью. Впрочем, никто не улыбался, когда он говорил. Помню, как он появился перед застывшим строем, когда наши ребята попались на самоволке. На локте у него висел шлемофон, вторая рука подпирала бедро. Во второй эскадрилье за самовольные уходы был уволен курсант, все ждали решения командира. Говорил он жёстко, отрывисто, короткими фразами, нещадно картавя:
— Вы пр-ы-ехали сюда л-я-тать! А не осеменять местное население. Запомните. На всю жизнь вам дается одно ведро с семенем. Нужно расходовать его целенаправленно и по назначению. Кто попадется — уволю.
И хотя среди курсантов большой популярностью пользовалась другая версия: “Не оставляй торможение на конец полосы, а любовь на старость” — приходилось считаться с доводами комэски.
Выступление моё оказалось коротким: “С этого дня я прекращаю списывать спирт. Канистру на борту опечатываю своей печатью. А человека, не прибывшего на вечернее построение, сдаю командиру”.
И ещё я напомнил о том, что ребята с вертолетной эскадрильи летают каждый день под пулями, а мы все геройски погибнем от “дуста”, как клопы.
Известие о том, что летим в Ташкент, скрасило упавший тонус семейного микроклимата. Надо было найти машину и съездить на экскурсию по дуканам.
* * *
Сияй, Ташкент! Сияй, Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!
У нас под крылом раскинулся древний азиатский город. В дымке от солнечного марева возвышается телевышка, высотное здание гостиницы “Москва”. Ищу глазами знаменитые “Голубые купола”*, но видимость не позволяет рассмотреть их как следует. Садимся в Тузеле.**
План один: провожаем пассажиров, заправляем топливом самолет и едем в Туркво*, в гостиницу “Звездочка”. Три дня наши! Вы видели ишаков отвязанных? Это мы. Шлея автомата не трет плечо. Не надо каждую минуту оглядываться, как в Кабуле. Ташкент — город хлебный, здесь есть всё.
Cнимаем комбинезоны, облачаемся в джинсы и рубашки. Теперь мы вроде бы и гражданские люди, но у таксистов и коренных жителей глаз намётан: нас узнают по этим джинсам из Афгана.
Наше настроение можно сравнить разве что с настроением космонавтов, вернувшихся на землю.
Ташкент принимает с распростертыми объятиями всех, у кого есть деньги. Как громадное сито, процеживает он армаду сороковой армии, освобождая “афганцев” от червонцев, чеков и всякой другой наличности.
Свои деньги лучше оставить в гостинице “Ленинград”, “Москва”, на базаре, в “Голубых Куполах”, да и в каждой “кафэшке, где” предлагают разнообразное меню Востока. Если Ташкент лётчика вытряхнул, для него путь один — обратно, в Тузель, на Крестик. Здесь сравнительно дешевле те же плов, шашлык, лагман, чебуреки. Ручейками текут пиво, местный портвейн “Чашма”. Крестик — перекресток двух улиц, одна из которых поворачивает на аэропорт, стал великим перекрестком воздушного пути Союз-Афган, “крестиком” перекрещен каждый, кто прошёл эти дороги. Здесь же, в Тузеле, если в твоих карманах воздух, ты найдешь койку с солдатским одеялом.
Итак, первая остановка “Крест”. С нами сидят пассажиры, есть, которые летят в отпуск и здесь, в Тузеле, впервые. “Эй, кто тут “некрещёные” — по кружке пива!” Вываливаем гурьбой. Узбек жарит люля –кебаб в кипящем масле*, радостно улыбается, машет рукой: “Командыр, давай сюда!”
Некогда бедный район окраины оживился — жизнь здесь кипит и булькает, как это почерневшее от огня масло; здесь все можно купить и все продать, есть небольшой базарчик, и нас хватают за руки, чтобы предложить свой товар.
Жарко. В Кабуле — прохладный ветерок с гор, все-таки полторы тысячи над уровнем моря, а Ташкент — впадина, здесь кроме жары ещё и духота. Кружка холодного пива — “Как поцелуй с Богом”– говорит мой Веня, и берет вторую. Мы не спешим, потому что Пал Палыч взял третью. Здесь он никакой не начальник. Те же рубашка и джинсы, раскован, улыбается, шутит, но. командир, как говорят, — везде командир. В стекляшке мы и стульчик ему отодвинули, и кружечку принесли — как дань уважения. Игорь называет это: “Во время прогнуться”. После третьей Пашины глаза становятся совсем синими: “Ну всё, орлы, завязываем. Надо брать «Звёздочку», пока не стемнело”.
И мы берем её. Конечно, мы могли бы взять и “Ленинград” и “Москву”, но должны быть под бочком, рядом со штабом ТуркВО, под неусыпным оком администрации. Штаб Туркестанского военного округа вместе с прилегающими строениями, гостиницей прячется в зелени. Перечислить все виды деревьев и назвать их правильно, мог бы только специалист-растениевод.
Музей ТуркВО с солдатом, стоящим на постаменте, остался за нами, и мы сворачиваем к высокому чугунному забору, под тенистые своды деревьев. Акации, ивы, ели, лиственницы, пихты и еще бог знает что.
Чем не райский уголок? Кругом цветы и птицы, ничто не напоминает пыль и лязг гусениц. Высокие мраморные ступени, холл мраморный, ковры, зеркала. Тишина и покой. Мы вваливаемся со своими сумками, я напрямую - к окошку в стекле. Обычно этими делами занимается правый лётчик, но здесь не тот случай. Стою у стойки, разглядываю администратора. Сверху вижу огромный белый шиньон, тщательно уложенный, хорошо политый лаком. Передо мной холодный айсберг, обильно припудренный, раскрашенный по всем правилам парфюмерной премудрости. Меня не увидели, будто приблизилась какая-то тень. Ещё несколько секунд разглядываю холёное лицо, со щеками, опущенными на шею-подпорку, на громадные, в меру открытые холмы, похожие на сопку Авачу*, на руки, которые в два раза толще моей шеи.
— Здравствуйте, — как можно шире растянув рот, говорю я. Холодные заплывшие глазки повернулись в мою сторону, прошлась, будто по пустому месту.
— Вы Людмила Григорьевна? — я не мог ошибиться, описание совпадало. — Вам привет от Никулина. И я пододвигаю к окошку небольшой пакет.
Зимняя картинка падает с гвоздя, а под ней оказывается другая — здесь светит солнце, поют птички. Григорьевна радостно улыбается, будто увидела родного брата, ее рот ослепительно сверкает золотом:
— Ну, как он там, Николаевич?
— Воюет! Жив и здоров. А вот это от меня.
Просовываю в окошко красивые женские очки от солнца.
— Привёз начальника штаба. Рассчитываем пробыть у вас дня два-три.
— Как ваша фамилия?
— Дрозд.
— На вас заказано два номера на семь человек.
— Нельзя ли три номера на шесть человек и один на двух, генеральский? К нашему командиру — и я показываю на Санникова — завтра жена прилетает.
— Трудно. но, попробуем что-то сделать.
— Григорьевна, голубушка. (Ведьма ты огнём дышащая !) Мы, чем смогём.
Генеральский номер — двухкомнатный, весь в коврах, с диванами, полированной мебелью, укомплектованной посудой, рюмками. Накрываем стол в гостиной. Пал Палыч здесь, как и в кабине, не вмешивается. “Руководи” — буркнул он и пошел бриться в ванную. Отправляю посыльных в гастроном, и на базар за зеленью: “Не забудьте купить лаваш!”
Через тридцать минут у нас на столе коньяк, шампанское, и всё что надо.
Пал Палыч поднимает рюмку: “Главное не забыть, для чего я здесь. Самолет из Кустаная прилетает завтра в четырнадцать местного”.
Эдька берет гитару. Игорь, сложив руки на коленях лодочкой, начинает добродушно моргать. Веня наскакивает на борттехника:
— Нет, ты скажи, ты можешь подобрать эту песню?
— Какую? — лениво цедит Эдька.
— Догоняя месяц на скаку!
— Не знаю такой.
— Как ты не знаешь? — горячится радист. — Да ты слышал её сто раз. Ярмольника песня. “До-го-няя ме-сяц на скаку.” — Поет он.
— Ты меня замайнал своим месцем, Веник. Догоняй ты его сам, верхом на стуле.
Поем Вахтанга*: “Я хочу, чтобы песни звучали, чтоб вином наполнялся бокал”. А потом — “Пожелай, пожелай, тамада” — песня о летчиках.
День догорает, постепенно угасаем и мы, разбегаясь по своим номерам.
* * *
Утро приходит ласковое, с добрым приветом: из репродуктора доносится ставший родным, голос на узбекском языке. Не слышно выстрелов, в открытое окно залетает свежий утренний воздух. Благодать! Иду под душ, потом — в генеральский.
Пал Палыч уже расхаживает по номеру в трусах: “Что, командир, головка бо-бо? Садись, сейчас мы по ней шампусиком.”
Шампанское Палыч достает из холодильника. Пузырьки отскакивают от стенок бокала, лопаются, разлетаясь мелкими брызгами. Я становлюсь лёгким. Сейчас я отделюсь от этого стула, ветер подхватит меня и понесет над этими деревьями, над древним городом. “Сияй, Ташкент!” — провозглашаю я, и опрокидываю бокал с холодным напитком.
Пал Палыч подходит ко мне: “Дрозд, здесь я тебе не командир, я Паша Санников. Понял?” “Хорошо, — отвечаю, — командир!” Он ещё раз поправляет меня, и я снова отвечаю: “Понял командир!” — “Ничего ты не понял” — говорит Паша с досадой и приносит бутылку с коньяком.
— А вот этого-вот. не надо, командир. У нас сегодня самолёт. Спрячь. — настырно наседаю я.
— По капельке, чтоб глаз направить.
— Знаю я, эту песню: “Эти глаза не против”.
Я решительно убираю бутылку и прячу в холодильник.
— Не прав ты, Лёня.
— Вот Лёня-то, как раз всегда прав!
— Подожди, ты кого это имеешь в виду?
— Кого имею того и. ввиду. — сказал я, икнул газом от шампанского и подумал: “О ком он это?” Если мы с ним о нём, тогда и он там, в Кремле, возможно тоже икает, этот старик-генсек.
Я понимал, что нам надо в город, на свежий воздух, пройтись, отдышаться и к половине второго, подкатить с цветами в аэропорт. Сидение в этой скорлупе ничем хорошим не кончится.
— Пал Палыч, мы с Вами сейчас — на свежий воздух, потом в аэропорт.
— Ладно, командир, руководи, — махнул рукой Санников.
Я зашёл к Юре:
— Юра, к двум часам накрыть стол. Шампанское, фрукты. и всё такое. Цветов не забудьте. Мы с Санниковым пройдёмся по воздуху, потом в аэропорт.
— Хорошо, сделаем.
— Контрабанду всю сдали?
— Всю.
— Подкинь деньжат.
Сияй, Ташкент, звезда Востока!. Мы с Санниковым шагаем по размягченному асфальту, куда глаза глядят. Солнце жарит немилосердно, и мы стараемся держаться в тени. Ташкент — город зелёный, прекрасный город. Очень много русских. Девушки: русские, узбечки, казашки, кореянки — красивы, хорошо одеты. Нам кажется, что мы попали на какой-то праздник дружбы народов. С таким хорошим настроением и мокрыми рубашками, мы подходим к кафе – стекляшке и Санников заявляет, что, он голоден и съел бы чего-нибудь горяченького. В кафе, за исключением двух пожилых узбеков, нет никого. Берем два лагмана. Молодой парнишка, с чёрными, как воронье крыло волосами, такими же глазами, как у своих древних воинственных предков, ловко захватывает черпаком из кастрюли длинной лапши, бросает ее в круглую миску, потом заливает жидким соусом с мелко рубленным мясом, посыпает зеленью. К лагману берем ещё помидоры и зеленую редьку. В буфете — бутылку сухого вина.
Мы посыпаем красным перцем и без того острое блюдо и наливаем по стакану сухого. “В жару — отменное средство от жажды и антисептик от кишечных палочек.” — авторитетно заявляю я. Пал Палыч морщится: “Не убедил.” Он снимает со стула полиэтиленовую сумку и достает оттуда бутылку коньяку. “Ай, да Паша! Когда успел?” — соображаю я, а он наливает в стаканы янтарную жидкость.
— Ну, вот, — сокрушенно вздыхаю я. — Дали покомандовать, а руль все время выхватываете из рук? — В Пашиных поголубевших глазах прыгают искорки смешинок.
— Вы все правильно понимаете. Но иногда надо дать и послабление возрасту, авторитету. Вы командуйте, но рулить буду я.
— Ради бога! Вы — на здоровье. Но главное — чтоб не под забором.
— Вот народ! Слова не скажи, уже подхватили.
— Пал Палыч, уже весь полк повторяет!
Санников захохотал так, что на нас все стали смотреть, вытер слёзы руками, и мы выпили тёплой терпкой жидкости, запив ее холодным вином. Лапша была горячей, соус — острым, и надо было изловчиться, чтобы отправить в рот пряди этой обжигающей снеди.
— Кстати, о заборах. — Санников сделал передышку, воткнув ложку в лапшу . — По сути, мы с тобой сидим у самого дальнего забора Союза. И этого нам оказалось мало. Я всё думаю: не подавиться бы нам… Мне кажется, с этой войной, восточный люд проснётся у себя во дворе, и станет сооружать собственные заборы, и поглядывать из– за них на наши территории.
— Я тоже об этом думал. Поэтому, лучше всего налить в стакан еще, чтобы голова стала чистой.
— Стеклянной?
— Да.
— Давай, Леня за наши хрустальные головы!
— За нас.
До чего же вкусен этот лагман! Не зря на востоке приготовлением пищи занят мужчина, как правило, молодой. Здесь требуется не только терпение, но и сноровка .
Рубашки у нас становятся совсем мокрыми, и лёгкое дуновение от больших пропеллеров под потолком, еле освежает лицо. Наше тело — потогонный куб, всё выпитое, мгновенно превращается во влагу. Паша берет на себя инициативу и тащит еще одну бутылку “Белого аиста”.
— А этот земляк как залетел сюда?
— Известно как, он с крылышками.
Постепенно, мы с Пал Палычем продвигаемся к черте, за которой наступает согласие с вечно враждебным миром, который надо преодолевать каждодневно.
Это похоже на полет: все сомнения, все страхи — позади, и только захватывающее мгновение — с тобой, и оно, это мгновенье повторится снова, и будет повторяться до тех пор, пока мы живы.
Коньяк — солнечный янтарный электролит, наполняющий нас, заставляет мои заряды разбегаться по своим полюсам. Вся беда в том, что если превысить дозу — тело сгорит в жидком пламени.
— Паша, кончай ночевать, — тереблю я Санникова за плечо. Его голова начинает делать опасные клевки в сторону недоеденного лагмана. Я сую ему часы к носу:
— Нас ждёт аэропорт!