Похитители времени

В масштабах Кабульской воздушной армии дело перелетов было поставлено хорошо, несмотря на весь набор “лучших традиций”, включая качество связи и условия войны, и я,  случившееся,  отношу к казуальным законам, где попадается один сломавшийся винтик, выводящий весь механизм из рабочего состояния.
Мне сообщили за два дня, что я должен везти Бабрака Кармаля. Более всего волновалось начальство. У Кармаля был свой самолет, но по каким-то причинам он перестал доверять своим лётчикам, маршрут полета пока держали в секрете. Подобную же задачу получили в эскадрилье “советников”, обслуживающих советский дипкорпус при правительстве.
Скорее всего, полетит “советник», — рассудил я, — нас же привлекают на всякий случай, как дублёров. Один день нам дали на подготовку. На стоянку я шагал вместе с молодым особистом, уже успевшим получить капитана. Он напутствовал меня: “О Кармале — ни слова, даже своему экипажу. Обычный вылет.”
У самолета стояли Большаков, Санников и начальник политотдела Аратунян.  Особист подошел первым, протянул руку командиру. Большаков не заметил его жеста, повернулся к Пал Палычу, что-то объясняя ему. Нагловатый капитан взял Большака за локоть, по-свойски, вроде они только что встали из-за стола: “Товарищ полковник.”
— Товарищ капитан, — перебил его командир полка. — Вас где-нибудь учили субординации?  Старшему по званию,  руку не подают! — Он повернулся ко мне:
— Дрозд. Сейчас подвозят комиссионное* топливо, заправляешься и переруливаешь на дальнюю стоянку, за полосой. Там сдаешь самолет под охрану, а утром, в шесть ноль-ноль — взлёт. В четыре часа быть на стоянке.
— Сколько брать топлива?
— На час полета. На Хост и обратно.
Хост — это рядом с Кабулом, тридцать минут расчётное время.
Оставалось решить вопросы с посудой, с едой. Комбат заверил: утром всё будет. Он сокрушался — единственная официантка, пригодная обслужить такой ранг — заболела.
— У меня есть кандидатура, — предложил я, — она работает медсестрой, когда-то была стюардессой. (Пришлось соврать). Сухачев возражать не будет.
— Хорошо, — согласился комбат.
Переделав все дела, я поспешил в деревню, получить согласие Ани. Как всегда,  дверь была закрыта, но сейчас колыхнется занавеска на окошке. Занавеска дрогнула, спустя минуту дверь открылась.
— Аня, ты опять в одиночестве и опять с книжкой?
— С книжкой. Но это не значит — в одиночестве. А ты с неба спустился?
— Нет, хочу взлететь в небо и не один.
— А с кем?
— С тобой можно?
— Шутишь?
— Нет, серьезно. Я прибежал к тебе за этим. Нужна стюардесса. Завтра везем “высокое” лицо. Согласна? С Сухачевым   обговорим.
— Я готова. Если это не розыгрыш.
— Нет, сейчас не до шуток. Туфли есть на каблуке?
— Есть.
— Ну и платьице, какое-нибудь, соответствующее. В четыре утра забегу за тобой.
— Хорошо. Какой ты чёрный. Как араб.
— Ещё бы. Весь сезон на пляже. Ну, до завтра.
Авиашоу, как назвал событие большой значимости для пятидесятого полка мой правый летчик, началось для нас с пяти утра. К этому времени самолет был готов к полету, укомплектован выпивкой, едой, стюардессой, экипажем. В пять часов подкатил на “Волге” советник, генерал Сафонов. Живой и подвижный, словно мальчишка, в свои пятьдесят.
Жал руку, улыбался, расспрашивал… Но вот я вижу, как улыбка медленно сползает с его лица: “Хост, какой Хост? Мы должны лететь в Герат”.
— Нам всё равно, можно и в Герат, но тогда нужно больше топлива и поскольку в Герате его нет, надо заливать по заглушку, — терпеливо объясняю генералу.
— Командир! Что за бардак! Какую вам поставили задачу?
— Хост, — коротко бросил я, — и обратно.
— Где командир полка? Срочно вызывайте заправщик.
Представление начиналось. Через пятнадцать минут прибывает заправщик, но топливо в нем — не “комиссионное”, т. е. не прошедшее проверку в лаборатории. Большаков, прискочивший на газике, сам отправляется в автопарк, прихватив с собой водителя с заправщика. Рассвет, подсвечивая охлажденный за ночь воздух, рисует силуэты машин, выплывающих из дымки: это КЭ-ПЭ-ЭМКИ. Проволочными катками они чистят стоянку. Песок и пыль летят из-под них, делая воздух вокруг серовато-пепельным. Какой идиот дал команду убирать стоянку именно в это время?
Вчера нашу “пятерку” полдня скребли и мыли мылом. Но это еще полбеды. В такое время водитель мог уснуть за рулем, а в плохую видимость наехать на самолет можно не засыпая, как это случилось совсем недавно на стоянке: разворотили носовой капот вместе с локатором. Две машины уже прошли в опасной близости, и третью я принимаю решение остановить. Солдатик увидел меня  перед собой в каких-то десяти метрах.  Удивляясь, кто это там  кричит,  размахивает руками, тормознул. Машина стала, как вкопанная,  в следующий миг, отказываясь сообразить, что произошло, я стою с ног до головы мокрый: люк на верху водовозки открыт, и из бочки, подчиняясь законам инерции, вылетела сотня литров освежающей воды.
— Разбумбай-мамай губастый, кто тебя учил так ездить? — кричу я на хлопца, появившегося из кабины, и, наконец, до меня доходит, какое жалкое зрелище я представляю со стороны. Замолкаю. Продолжать приходится ровным голосом:
— Забирай все до одной машины, и отправляйтесь в автопарк. Ясно? Скажешь, приказал командир полка, Большаков. Выполняй!
Сухой комбинезон мне притащили через пять минут, но под носом самолета, прямо возле входной двери, растекалась громадная лужа, как раз в том месте, где от катков образовался небольшой бруствер пыли. В результате — среди сухого материка стоянки, — единственное болото с грязью, через которое нельзя переступить в туфельках. На циферблате двадцать минут шестого. Подкатывает “комиссионное” топливо. Заливать предстоит 10-15 минут. Еще 7-8 минут — слить отстой.
А Кармаль может появиться и в половину. Что делать с лужей? Застелить ее чехлами? Снова подает голос Сафонов. Оказывается, он паникер.
— Провалили! Всё провалили. Ребята, вы же везете генсека НДПА, ведь, если что, — доложат Брежневу! Неужели непонятно?
— После разберетесь, товарищ генерал, — буркнул я, неизвестно откуда набравшись храбрости. (Наверное, от холодного душа). — Лучше давайте своих людей, толкаем самолет назад.
Собрав водителей и провожавших, мы облепили “Антон” и уперлись в него. Небольшой уклон в сторону хвоста позволил нам раскачать самолет и сдвинуть его с места. Уже заправленные, мы откатились назад. В этот момент вдалеке показался кортеж чёрных машин. На часах было пять часов сорок пять минут.
Кармаль выходит из машины и со своей свитой направляется к нам. Я никогда не видел его: небольшой щупленький человек в чёрном костюме приближался уверенной походкой.
— Равняйсь! Смирно! — командую я экипажу. — Товарищ генеральный секретарь народно-демократической партии Афганистана! Экипаж и самолет к вылету готов!
— Здравствуйте, спасибо, — сказал Кармаль и протянул мне свою сухую, маленькую ручку.
В салоне поджидает генсека Аня, здесь она встретит его и усадит. В буфете готовы цыплята, водка, коньяк, минералка. За Кармалем в самолет поднимается афганский министр обороны, министр безопасности, женщина — член НДПА и соратник Бабрака, телохранители. Последние — рязанские парни в афганской форме, с короткими автоматами в руках.
Мы занимаем места в кабине. Первым запускается самолет “советников”. Мы взлетим за ним следом, с тем, чтобы самолет-лидер, без пассажиров, садился в Герате перед нами.
“Советник” выполняет роль подсадной утки. Кармаля ждут в Герате не только друзья и, если готовится жаркая встреча, то она будет не по адресу.
Всё проходит без сучка и задоринки. Через два часа мы заруливаем за лидером на стоянке Герата. Кармаля встречает строй пионеров в галстуках, седобородые аксакалы.
Когда отрепетированные приветствия заканчиваются, Бабрак садится в машину, трогается. Взлетает пара боевых вертолетов, они будут сопровождать машины до города.
Около четырех часов нам предстоит торчать на сорокоградусной жаре. Местность здесь равнинная, продуваемая ветрами, сухими, жаркими.
Толпы встречающих исчезают, маленькое здание аэропорта пустеет. Появляются два афганца в советских комбинезонах и в армейских афганских фуражках. Один из них несет большой поднос с нарезанной дыней. Рядом с золотистыми ломтиками лежат гроздья  винограда, алеют разломанные на дольки гранаты.
— Ребята, — обращаюсь я к экипажу после того как наши друзья уходят. - Угощения употреблять строго-настрого запретили. Так что, слюни наматывайте на кулачок.
— Командир, так давай отнесем подальше и выбросим мухам. Неужели всё это время будем глазеть на поднос? — предлагает Игорь.
Веня стоит возле рампы, смотрит на стайку воробышков, забавно купающихся в пыли.
— Постойте — кричит он, забирает с подноса ломтик дыни и аккуратно раскладывает его за рампой.
Воробьи весело нападают на лакомство. Где бы еще их так угощали? Разве что на базаре Герата. К дыне присоединяются виноградинки, потом кусочки граната.
Проходит минут пятнадцать, прежде чем Веня авторитетно заявляет: “Можно”. Что может в жару сравниться с этим пиршеством?
Мы с Аней сидим в кабине, и она засыпает меня вопросами: “А это что? А это зачем?”
— Послушай, у вас тут столько всего, как можно всё это запомнить?
— Когда я был курсантом, нам инструктор говорил: “Ко сну готовясь, и ото сна восстав, — учи инструкцию, читай устав”. Всего, конечно, запомнить невозможно, но вот этот наш талмуд всегда под рукой.
Я протянул девушке толстенную “Инструкцию по технике пилотирования и летной эксплуатации самолета Ан-26”.
— Очень интересная книга. Аня, тебе самой пришла в голову идея с коньяком?
— Нет, мне ваш механик сказал: “Командир, когда глаз направит — посадка получается”.
Аня появилась в кабине на высоте восьми тысяч метров с подносом, двумя фужерами коньяка и дымящимся кофе. Мы с Юрой взяли кофе, переглянулись и засмеялись. Анна растерянно моргала глазами.
— И куда же фужеры делись? Механик знал, что с ними делать?
— Да, он сказал: “Не пропадать же!”
Только сейчас медсестра, мечтавшая стать стюардессой, поняла, что её разыграли. Она покраснела и пролепетала: “Командир, ты не ругай Игоря, теперь получится, что я подставила его.”
— Не волнуйся, — успокоил я девушку, — ничего страшного не произошло — стандартный ход “Е-2-Е-4”. Я их за сутки достаю десятки раз, им же такая возможность предоставляется реже.
Шутки шуточками, но один раз, два моих  корешка достали меня до печени. В Шинданте, подошла ко мне девица с сумками, ей позарез нужно было в Кабул, хотя в списках, утвержденных начальником штаба, её не было.
Уже в который раз я объяснял ей существующий порядок, и, кажется, она отстала, но потом я увидел, как она внимательно выслушивает Игоря и Веню.
Ещё раз мне пришлось убедиться в том, что женщина носит в себе для мужчин один сокровенный смысл, и война, как ничто другое, срывает покровы и ломает всё, чем в обычной, мирной жизни, женщина прикрыта. Было две альтернативы — или избежать трудностей, предлагая себя мужикам за льготы, или тянуть лямку, маяться, как все, раз и навсегда обрубив домогательство сильной половины, как это сделала Аня. Но Анна имеет на вооружении свою внешность. Она иногда достигает большего, одной улыбкой.
Пассажирка-неудачница откровенно предлагала себя возле самолета. Украинка, видимо из деревни, сильный акцент и трогательная непосредственность в глазах, и ни тени смущения: “Та, товарищ командир, та я ж на всё согласная.” А метрах в пятнадцати от себя я видел две плутоватые рожи, корчившиеся от смеха. Ну, кто как не они, могли надоумить эту простоватую душу?..
— Да перестаньте вы, в самом деле. Чёрт бы вас подрал с вашим Кабулом! — заорал я. — Почему ваш начальник штаба не соизволил внести вас в списки?  
— Та откуда ж я знаю? Пока я доберусь до этого начальника, вы улетите. А у меня отпуск сегодня начался.
Девицу я забрал под личную ответственность. В Кабуле мы устроили её на транспортник, летящий в Союз, думаю, что она добралась домой благополучно.
Но Веньке с Игорем я чертей навешал.
— А чё ты, командир, расстроился? — успокаивал меня Веня. — Как-то две у нас сидят в самолете, разговаривают, громко, не стесняются. Одна спрашивает: “За сколько дубленку покупала?” Вторая отвечает: “Хороший знакомый подарил. Фик-фик — и дубленка”.
Таких шустрых здесь называли “чекистками”, говорят, что некоторые из них, зарабатывали прилично, уезжали в Союз, покупали дома, машины. . .
— О чём  думаешь, командир? — Аня знакомилась с инструкцией и теперь захлопнула ее. Неужели ей интересна эта проза?
— О том, как людей приспосабливает жизнь, как странно они могут решать проблему выживания… У лётчиков есть даже специальный предмет, который называется “Выживание”. Например, в глухой тайге, или пустыне, — тут целая наука.
— А вот я не хочу выживать. Я хочу просто жить. Хочешь – верь или не верь, но если бы я не была здесь — я так и не узнала бы ничего о жизни.
— Мне кажется, что это я понял, как только увидел тебя.
— Когда, на самолете?
— Я видел тебя  раньше.

* * *

Цирковое представление окончилось только после того, как последняя машина из кортежа Кармаля исчезла из поля нашего зрения. Генсек опять сказал  “спасибо” по-русски, сунул на прощанье свою птичью лапку и скрылся в машине, вместе с худенькой женщиной, членом НДПА, однажды прикрывшей Бабрака своим телом. Чем там было прикрывать? Говорят, из неё извлекли две пули.
Какая притягательная сила скрывается в этом маленьком человеке, сумевшем увлечь за собой часть афганского народа?
Кармаль отказался от коньяка, но несколько рюмочек русской водки пока мы летели, выпил.
Сафонов бегал возле самолета в состоянии радостного возбуждения. Всё окончилось благополучно.  Подошел к нам: “Командир, всё — отлично, молодцы. Дайте я вас фотоаппаратом по морде  щелкну” — лихо шутил он.
Мы собрались возле крыла, он “щелкнул” нас и исчез в газике.
Нам оставалось зарулить на свою стоянку, вымыться в душе и можно было допивать коньяк и водку, остатки с барского стола.
Что же произошло на командном пункте, почему подготовка к ответственному вылету была превращена в цирковое представление?
Оказывается план полета на Хост — не случайная ошибка, а дезинформация для противника, выдуманная каким-то дальновидным умом. Оповестить же командира полка должен был накануне вылета офицер, по какой-то причине, так и не доехавший до аэродрома.

* * *

Вечером в коридоре модуля мы столкнулись с Володей Дружковым:
— Пойдем, Дрозд ко мне, по пятнадцать капель, за наш день рождения . . .
— Какой день рождения?
— Забыл? А я помню.
Мы сели за их дощатый стол, и я заметил, что Вовка, как мы выражались, уже солидно «принял на грудь»..  Он наклонился к моему уху, и стал по секрету сообщать, что его “пасут” в Джелалабаде и что, в конце концов — обязательно там завалят. Об этом, он повторял мне уже в который раз, и я подумал, что это — его конёк. Каждый садится на свою “лошадь”, когда переберёт. Я постарался перевести разговор на другую тему, и сказал ему, что я больше не шеф-пилот.
— Как? — удивился Володя.. — Да у тебя на лице написано: шеф, значит быть тебе им всю жизнь.
— Как видишь. Чем-то не пришёлся командарму. Прошлый раз в Ташкенте опоздали, приехали в Тузель уже после него. Большаков заставил написать объяснительную. Теперь я на двадцатке, на грузовике.
— А кто на “пятёрке”?
— Ахметшин Шамиль. достойный хлопец.
— Достойный?
— А как же!
— А что он может?
— Молитву может читать мусульманскую: “Бесмиляр РАХМАН-РАХИМ . . . “
— Тащи его сюда. Хочу молитву.
Я тащу Шамиля, а он и не сопротивляется, удивительный парень. Никогда ни от чего не отказывается. И всё время — молчит. Улыбается. Лицом скорее рязанский, не скажешь, что сын оренбургских степей. Он начинает учить Володю молитве, тот повторяет, страшно коверкая слова, и я тихонько выползаю из-за стола.
Пойду, пройдусь, заскочу к Ане. Может быть, еще не спит? Я зачастил к ней. Как в той песне: “Куда ни поеду, куда ни пойду..’’ Кажется, ещё вчера, я сравнивал женскую красоту с ловко расставленными силками . . .
Что же ты скажешь  теперь, Дрозд, когда ноги сами поворачивают в сторону маленького кунга? Или тебе всласть трепыхаться в этих сетях? В сущности, она — совсем девчонка, а ты считал себя  взрослым, пожившим. А ведь нет и малейшего намека с её стороны на то, что наша дружба может перейти во что-то более серьезное.
Видел я красивых женщин. Нет, это не то. В присутствии Ани я начинал чувствовать себя спокойно, будто шёл, не переставая всю жизнь, и, наконец, пришел туда, где есть всё и больше ничего не надо.
Мои глаза, как голодные хищники, поедали её не уставая, и я, насколько мог, прятал их, боясь выдать явное. Видел ли я в этой девушке женщину, или это было безмерное любопытство к существу, которым я восхищался? И всё же, мне всегда хотелось прикоснуться к этим губам, глазам, волосам: а реальное ли всё это?
За ней пытались приударить многие воины, и она каким-то изящным жестом, улыбкой, умела уходить, не обижая. Ко мне она привыкла как к подружке, наверное, потому, что я ни словом, ни  жестом не дал ей понять, что претендую на что-то большее, чем дружба. И это было так на самом деле. Мне достаточно видеть её.
Теперь, когда я летал на “грузовике”, работать приходилось каждый день. Мы возили раненых, боеприпасы, грузы, почту, летали на “комара”. “Комар” — это завербованный человек, идущий в караване с оружием из Пакистана. Он имеет передатчик, работающий на фиксированной волне. По этому передатчику двое наших пассажиров, с аппаратурой в аккуратных чемоданчиках, определяли с воздуха местонахождение каравана.
Три раза в день мы взлетали и брали курс к пакистанской границе. Маршрут был один и тот же, но главное — не пересечь ленточку.* В один из полетов я взял с собой Анну. Она была любопытна, как подросток — ей было интересно всё, что было связано с полетом.
Полчаса упражнений — и она научилась держать горизонт в воздухе и разворачиваться на заданный угол. После полёта мы выписали ей свидетельство пилота, и приняли в экипаж, облив шампанским, каким-то чудом уцелевшим в одном из тайников на самолете.
Идти к Анне с пустыми руками я не мог, поэтому решил завернуть к Фире — у неё всегда найдется что-нибудь вкусненькое. Фиры не было дома, но дверь была открыта. На столе стоял букет темно-красных, будто только что срезанных роз. Какой же я болван, ведь кажется, у Фиры день рождения! Розы могли быть с Ан-12-го, только что прилетевшего из Ташкента. Изругав себя, какими попало словами, я вытащил две розы, и поспешил скрыться. Одну розу я воткнул по дороге в колючую проволоку. Всё равно я вернусь сегодня пораньше, и мы придумаем, как поздравить Фиру.
Аня открывает мне дверь, и по её отрешенным глазам я понимаю: она снова витает в облаках. Вся она — в каком-то своём мире, и этот придуманный мир — не её изобретение. Я уже стал понимать это. Её воображение питают книжные образы.
Опыт людей живших и чувствовавших до нас, страна литературных грез — внутренний ореол Ани. Что-то она прочтёт мне сегодня? Недавно читала Ахматову: “Когда-то я покинул мир людей, и жил один, среди своих видений”. Это ей подходит, но меня не очень волнует. Меня притягивает другое. Я могу часами смотреть на Аню, на её глаза, закрытые опущенными ресницами, капризно поджатый рот школьницы, на ее пальчики, поправляющие прядь волос.
Мы одни, в этом маленьком домике и, кажется, во всем мире. Если бы не эта одуряющая жара, среди которой   смердит запахом тлена!
Я достаю из целлофанового пакета  тёмно-красную, цвета венозной крови, розу. Капли воды еще дрожат на лепестках, и Аня по-детски ахает, всплеснув руками. Она постепенно возвращается на землю, суетится, и, наконец, находит банку.
Мы сидим за маленьким столиком друг против друга, она рассказывает мне о том, какого худющего солдатика привезли сегодня в санчасть.
— Я видел его за решёткой “Зинданта”. Мы ему дали тушенку. Но, кажется, бесполезно. “Наркота”, насколько я знаю, ничего не ест.
— Он ведь совсем ещё мальчишка, — продолжает Анна (как будто сама — взрослая). — И, кажется, даже не понимает, что может расстаться с жизнью.
Аня взяла с полки свою толстую общую тетрадку и спросила:
— Хочешь, я прочту тебе Ричарда Хоуви? — Я молча кивнул головой, (кто это, Хоуви?)
.Мне молодость в ночи рекла:
Отрада прежняя ушла
Так утро делается днем, а дню,
что дарит людям свет —
до сумерек покоя нет.
— Недолговечней розы я, на тебе радуга моя
Недолго длит лучей игру:
Я молодость; ведь я — умру.
Я смотрел на неё: она поправила локон, свалившийся на тетрадь, обнажив подмышку. Лёгкий халат еле прикрывал  плечики.
Я сказал себе: никогда не попытаюсь прикоснуться к ней пальцем, даже если мне скажут, что завтра меня не будет.
Она читала ещё что-то, но глаза мои слипались,  голова падала на грудь.
— Ой, какая я – дура! — услышал я голос Анны. — Ты спишь, а я кормлю тебя стихами. Приляг.
— Нет, нет. Я, пожалуй, пойду.
— Да ты же спишь уже! Ложись, а я соображу поесть.
Я показал на пакет, где у меня была тушенка и огурцы, и отвалился на  узенькую коечку. От подушки исходил запах её волос, какой-то особенный, волнующий.
Впервые засыпал в её присутствии; чувствовал, что она рядом, слышал звуки её шагов, и мне казалось — каждая клеточка моего тела поет: она здесь, и пока это будет продолжаться, всё будет хорошо.
Я провалился в пустоту и когда неожиданно открыл глаза — была глубокая ночь. Аня сидела на табуретке, уронив голову на стол. Я вскочил, тихонько тронул её за плечо. Аня не просыпалась. Тогда я отвернул одеяло на постели, подхватил Анну, и осторожно перенёс на кровать. Она слабо шевельнулась, и вдруг, обвила мою шею руками: “Не уходи. я прошу тебя”.
Я прилёг рядом. Она так и не проснулась, спала, уткнувшись носом в мою грудь. Я не мог пошевелиться, боялся разбудить Анну, но спать уже не мог. Через час у меня затекли конечности и я, как можно аккуратнее, встал. В крохотном коридорчике стояло ведро с водой. В темноте отыскал кружку, напился, набрал ещё воды и, потихоньку открыв дверь, вышел.
Первые лучи солнца окрасили перистую облачность. Все вокруг спало, охваченное предутренним, крепким сном. Я вылил себе кружку на лицо, зашёл в вагончик, чтобы забрать куртку и замер на пороге, пораженный: Анна спала голой, её халатик валялся на полу.
Я шёл в модуль, а перед моими глазами оставалось бледное пятно  тела Анны, слабо освещённое сероватым отсветом из оконца.

* * *

Такой прозрачный воздух бывает только осенью. Пронзительная синева высвечивает привычную панораму Кабульского аэропорта: стеклянная призма руководителя полетов на фоне частокола гор. “Полтинник” выстроился на плацу в каре.
Посередине, под знаменем полка, стоят три стола, накрытые красной материей, на них три гроба. В “цинках” лежит всё, что удалось подобрать на месте падения сбитого вертолета МИ-8. Говорят прощальные слова командиры и товарищи, кто  владея собой, а кто и не совсем.
Каждый из нас может оказаться в этих “цинках”, но у вертолетчиков — больше шансов, и каждый думает: “Сегодня не я, эта участь — не для меня.”
Обиднее всего: только вчера пришла директива — стрельба и бомбометание (для вертолетов) с высоты не менее тысячи пятисот метров. Появись эта шифровка на два дня раньше — ребята и сейчас топтали бы эту землю, как прежде.
Звучат хлопки выстрелов, полк расходится. Мы идём к себе в комнату. Сегодня у меня контрольные полеты на бомбометание.  Пал Палыч проверят меня в качестве инструктора. Когда Большаков перевел меня с салона на грузовик, Санников подошёл буквально следом: “Не переживай, Дрозд, этой пехоте трудно угодить”.
Я и сам понимал, что командарм потребовал замены экипажа не из-за одного только опоздания. В самый первый раз, в Кундузе, я прочел в его водянистых, холодных глазах: “Я власть. Я наказую и милую, и никто другой здесь, на моей территории, мне не указ”. Может где-то улыбнулся не в попад? Пехота с лампасами приходит на самолет и: “Командир, заводи, поехали.” Этот тип военачальника мне был знаком до боли. Он шевельнул пальцем — и все бегут выполнять.  
В Союзе, один из командующих  военным округом, генерал-лейтенант, узрел на аэродроме транспарант с лозунгом. Это были бессмертные слова отца русской авиации Жуковского: “Авиация не подчиняется никаким авторитетам, кроме лиц, свято соблюдающих летные законы”.
— Как это “не подчиняется”? — вопрошал грозно генерал. — Снять это. Повесить что-нибудь поновее.
Не хочу приписывать невежество всем, но экземпляры достойные здорового смеха, были. Один полковник подошел к трубке П.В.Д.*, трогал её рукой, рассматривал. Потом спрашивает меня: “Сильно греется?” Отвечаю: “Как утюг, рукой нельзя дотронуться”. “А чем она охлаждается? Какая скорость стрельбы?” (???)
Ну, как тут было не засмеяться, если на полном серьезе, штангу, приёмник воздушного давления для барометрических приборов, с обогреваемым наконечником (противообледенителем) принимают за. пулемет!
Я нисколько не жалел, что ухожу с салона. Лучше каждый день летать, чем смотреть, как твои ребята садятся за “белую лошадь”. Но всё же несправедливость всегда обижает.
Санников подсластил горькую пилюлю: “Дам допуск к бомбометанию, потом буду возить тебя инструктором. Есть вакантная должность — командир отряда. Готовься принимать семь самолетов, вместе с “крестом”.*
 Пал Палыч за меня — горой. Впервые за долгие годы, я оказался в руках человека, который мне симпатичен, которому я верю.  
Толпа у входа в модуль. Курят, обсуждают случившееся. Кто-то знал ребят, есть и земляки погибших.
— Дрозда к телефону! — наверное, Санников, по поводу полетов.
Нет, это не Пал Палыч. Издалека, еле слышен голос Славки Пуртова.
— Как ты, Дрозд, живой?
— Живой.
— Завтра свадьба, приглашаем весь экипаж. Помнишь, авианаводчика  вёз из Баграма? Женится.
— Постой, Славка. У нас тут несчастье. Вертолёт сбили.
— Уже продукты получили на свадьбу, — кричит в трубку Пуртов. — Жизнь идёт, старик. Может и жениха убьют послезавтра, зато будет кому поплакать .
— Я не против. Но завтра, наверняка, мне дадут вылет.
— Не беспокойся. Будет команда начальника КП** - поставить тебя в резерв. Прихвати с собой канистру — полную! В семнадцать часов завтра, пришлём за тобой машину или бэ-эм-пэшку.

* * *

Славка встречает нас возле офицерского кафе.
Мы вылезаем из брюха боевой машины, словно освобождаемся из объятий чудовища, рычащего,   разъяренного порциями пламени,   съедающими  его внутренности.
Зачем нужно было так нестись по улицам Кабула, наводя ужас на редких водителей машин и прохожих? С 18 часов в городе комендантский час, улицы пустеют, и, если бы на нашем пути вырос человек, арба, запряженная мулами или машина, мы  — не остановилась. На вид грозная машина, с крупнокалиберным пулеметом, на деле — отличная мишень для реактивного снаряда, прошивающего тонкие стенки, словно консервную банку пуля. Единственное спасение — скорость.
Я подаю руку Анне. Оглушенная, растерянная, она становится на твердую землю. Всю дорогу я обнимал её плечи, чувствуя, как Аня вздрагивает на каждой ухабине. “Держись крепче за меня. Не бойся!” — прокричал я ей, и она обхватила меня рукой.
Замкнутое пространство тесной, железной коробки, в которой мы болтались, как добыча в большом желудке, делает людей близкими.
— Канистру привез? — беспокоится Славка.
— А как же, – вмешался Эдик, показывая на парашютную сумку.
— Кто такая, почему не представляешь?
— Аня, стюардесса. Наливала рюмку самому Кармалю.
Мы стоим на территории штаба сороковой армии. Метрах в пятистах от нас, в наступающих сумерках высится громада дворца Амина. Вдоль дороги от КПП - жилые сборные модули, такие же, как у нас в “полтиннике”. Рядом с глиняным дувалом*,  тянется колючая проволока, освещенная прожекторами. Дальше на юг — склоны гор с  горящими светляками огней.
— Ребята, — обращается к нам Пуртов, — свадьба комсомольская. Требуется помощь. А командира я украду минут на десять.
Большая комната, где жили штурманы наведения (авианаводчики) заставлена кроватями в один ярус. Сейчас здесь никого нет, в узкое пространство между койками можно протиснуться только бочком.
— Шестнадцать человек тут никогда не ночуют — половина всегда на дежурстве. — Словно читая мои мысли, объясняет Слава — Твой экипаж размещу в полном составе.
Мы присели на стулья возле стола. Краюха хлеба, разбросанные игральные карты. Напротив, на стене четыре портрета в траурных рамках. Молодёжь. Удивительно светлые лица, как будто подобранные для выставки с тематикой портретного жанра.
— Все они спали здесь, на этих кроватях. В разное время, конечно — Прокомментировал Славка. — Давай командир за этих ребят, по одной грамульке, чисто символически. двоих я знал сам, а вот этот — был моим другом — и он показал на лицо мальчишки, для солидности украшенное усами. На Славке всё та же полушерстяная гимнастерка со свежим, только что подшитым воротничком, орденская планка с ленточкой неброского малинового цвета — “Красной звезды”.
— Снайперы охотятся за нашим братом. — говорил Пуртов, вытаскивая из-под матраца маленькую фляжку из нержавейки. — Мы указываем для авиации цели, а это духам не нравится.
— Славка, это за Панджшер? — спросил я, указывая на нашивку.
— Да.
— Ты случайно не “Горным” работал?
— Работал. Это брат, тебе не наверху болтаться.
— Не приведи господь, спаси и помилуй! — вздохнул я. Славка плеснул в стаканы на донышко рыжеватой, чайного цвета жидкости.
Я знал, что Аня не пьет ничего, кроме шампанского. На этот раз с неожиданной решимостью она проглотила коньяк.
— У нас здесь  ребята крепкие подобрались, — говорит Славка, поглядывая на Аню — друг за друга не прячутся. Надо — идут в горы с рацией. Такой билетик вытянули. Был, правда, один кадр. Тот прямо заявил: под пули не полезу. Пугали его трибуналом, потом отстали — какой-то он прикинутый, толку всё равно от него мало. Отослали в Джелалабад, в группу руководства полётами. А тут обстрел, выскочил из модуля, в траншею. Не добежал несколько метров — чикнуло осколком. Не при Ане будет сказано. Отчекрыжило всю мужскую часть, да и живот разворотило порядком. Говорят, выкарабкался, но какая же это жизнь? Тут как не берегись, а видно кому что написано. А я думаю, нечего бегать из помещения: начался обстрел — сиди спокойно. Вероятность прямого попадания мала. Осколков гораздо больше и летят они веером. ну что двинули? Присматривайтесь к организации мероприятия, становитесь на очередь.
— Ты на что намекаешь?
— А что намекать, обженим и баста! Будешь долго думать — отобьем.
Я поймал Анину руку внизу, сгреб её пальчики, притянул к своему бедру: она глянула на меня долгим взглядом, я купался в нём, сжимая ее ладонь.
— Я  её не отдам, — сказал я, не переставая смотреть в смущенные зеленоватые глаза.

* * *

Свадьба разыгрывалась по сценарию, придуманному в политотделе. Это должна была быть весёлая свадьба, как и все, какие бывают на этой земле. Здесь, среди “ограниченного контингента” войск, такие праздники случаются не часто.
Столы накрыты в длинном зале кафе. Во главе стола, вместо родителей восседал начальник командного пункта, полковник, бывший летчик. Были представители политотдела и штаба, комсомольские вожаки.
Когда в бокалы налили шампанское и все встали, готовясь услышать первое поздравление, выяснилось — невеста в своем убранстве одна. Жениха рядом не было. Её успокаивали подруги, говорили, что у него проблемы с костюмом — ведь встретиться они должны были здесь, за столом (расписывались молодые днём, в посольстве).
Неожиданно с грохотом открылась входная дверь, и в зал ввалился человек в комбинезоне, панаме, с рацией и автоматом за плечами.
— Здесь свадьба? — закричал он, и все зааплодировали. Специально испачканное лицо не могло скрыть рыжих веснушек Василия: все узнали жениха.
Он бросился к невесте, обнял её и стал целовать. Теперь уже и она перепачкалась в краске и смеялась каким-то нервным смехом: оказывается, её тоже не посвятили в тонкости сценария.
После первых поздравлений началась церемония вручения подарков. Собственно подарок был один: громадная картонная коробка, из которой жених по требованию друзей извлек завёрнутый в бумагу сверток. Пока приглашенные приносили конверты с деньгами, чеками, будущий глава семейства потел, разворачивая свертки. Вокруг него образовалась гора бумаги, и он откидывал в сторону всё новые обертки, пока в его руках не оказалась коробка чуть больше спичечной.
Под рукоплескания и крики, Василий извлек из неё детскую соску.
Застучали ножи и вилки, зазвенели бокалы: шутки и смех поплыл над столами.
Ухнула где-то пушка, раз, два. Потом стали слышны разрывы, где-то совсем недалеко. В зале стало тихо. За первой серией взрывов последовала вторая: снаряды ложились на территории штаба. Мы побросали вилки,  пошли к выходу.
С наших позиций в ночное небо потянулись цветные нити трассеров, несколько взрывов взметнули землю в освещенной прожекторами полосе, возле дворца Амина. Скорее всего, стреляли по дворцу. Теперь уже заработали наши стволы, подключилась реактивная артиллерия, и в ночном небе начался настоящий фейерверк.