Тайна прикосновения

Солнце поднималось все выше, с удивлением разглядывая девчушек на пустынном шляхе: перед великим праздником все успели сделать свои дела и сидели дома. Ряды берез и осин густели, среди них еще лежал снег, не успевший почернеть, он искрился в набиравшем тепло воздухе.
— Мамка, поди, уже яйцы красить. — заговорила курносая Катька, тем самым пробудив отклик в девочках, наперебой ставших вспоминать домашние блины да пироги. Разговаривая на приятные для них темы о доме, они дошли до густого ельника — дальше дорога шла по лесу.
— Гляди-ка! Ктой-то шапку обронил! — глазастая Пашка что-то узрела в двадцати шагах в ельнике.
— Где, где? — затрещали любопытные подружки.
— Да вот же, смотрите, там, где корявая палка торчит!
Девчонки, не раздумывая, сошли с дороги и двинулись к небольшому бугорку, из которого торчал корявый кусок деревяшки.
— Ой! — вскрикнула Катька и зажала  рот ладонью.
Из-под стаявшего снега на них смотрело лицо мертвеца с расклеванными вороньем глазницами. Его череп прикрывала шапка из овчины, а то, что они приняли за ветку, было скрюченной рукой, повисшей на кустарнике.
— Святая Богородица! — прошептала Пашка и стала пятиться назад, к дороге, куда опрометью бежали ее подруги. Страшное бородатое лицо с черными дырами вместо глаз стояло перед ее глазами.
Теперь троица шла молча, оглядывая обе стороны леса, окружавшего дорогу. У Катьки стучали зубы, а самая маленькая ростом Варвара тоненько пропищала: «Можа вернемси?»
— Пойдешь одна, Варька! Мы с Катькой — домой, а ты — как знаешь, — ответила решительно Пашка.
Катька молчала, ее зубы мелко постукивали, она озиралась по сторонам. Они ускорили шаг и уже почти бежали от страшного места. Пашка, зачинщик этого похода, надеялась, что их нагонит какая-нибудь повозка и добрый дяденька довезет их до самого Карачана. Но дорога была пустынна, и лишь лес окружал этих крох, так страстно желавших оказаться дома.
Они шли уже три часа в этом безлюдье, и Варвара стала хныкать, жалуясь на усталость и не желая идти дальше.
— Потерпи! Скоро выйдем из леса — а там до Карачана рукой подать. — уговаривала ее Пашка. — Я эти места знаю. Вот если мы здесь свернем, то можем пройти короче.
По верхушкам высоких деревьев разгуливал ветер, будил лес от зимней спячки, и уставшие дети стали жалеть, что оказались здесь одни.
— Говорять, здеся и волки водятся. — ввернула Катька.
— Днем твои волки не бегають. Они по ночам рыщуть, а днем спять, в волчих ямах. Мне папаня сказывал. Он знаить.
Но все же в лес детей Пашка не повела, решила идти по дороге. Они присели возле пенечка, достали из заплечного мешка яйца, хлеб, воду. Варвара глотала кусочки свежеиспеченного хлеба вместе со слезами. Через час они увидели встречную подводу. Двое мужиков остановились, дивясь этому явлению:
— Кто ж такие будете, откуда и куда путь держите?
— Из Борисоглебска мы, идем домой, — за всех ответила Пашка.
— Ого-го! — присвистнул мужик, — а не лучшей ли будить завернуть назад, с нами?
— Нет, — решительно ответила Пашка, — скоро мы будем дома!
Домой они явились, когда начало смеркаться, еле живые. Пашка постучалась к деду, и тот обмер, увидев ее на пороге.
— Да как же можно? Иван только что уехал в лесничество! Сама на поезде?
— Нет, дедушка. пешком пришла, — еле прошептала девочка. — Папе не говори.

* * *

В большом или маленьком человеке поступки зреют спонтанно, повинуясь устремлениям души, но не каждому хватает характера довести начатое дело до конца.
Родители Пашки оценили ее самовольный поход как сумасбродство не в меру резвой девчушки, и только дед увидел в «малявке» задатки цельной натуры. Шутка ли? В десять с лишком годков отшагать двадцать пять километров, большую часть лесом, да еще вести за собой подружек!
— Ай да Пашка-пташка! Быть тебе птицей-перепелицей! — глубокомысленно высказался он.
Пашка объясняла всем, что сильно соскучилась по брату Володе.
Родители особенно не бранились за этот поступок лишь потому, что Пашка была в школе круглой отличницей, все учителя ставили ее в пример. И еще — уж очень быстра на ножки, везде все успевала, всем старалась помочь.
Иван Степанович регулярно ездил в Борисоглебск, возил продукты, исправно платил за квартиру дочери. Время бежало в трудах и заботах, и Киселевы оглянуться не успели, как их дочурка окончила семилетку, выросла синеглазой красавицей с особой женской статью. И хотя ростом она не сильно выдалась — фигурка словно точеная: обует туфли на каблуках — глаз не оторвать.
Но при всей привлекательности характерец у нее не женский, вся в папу. Лишнего слова не скажет, рассудительна, не перед всяким раскроется, не каждому подарит свою дружбу.
В Борисоглебской школе в параллельном классе училась Зиночка из Алешков. Все звали ее Алешковская, но фамилия ее была Марчукова. Тихая, улыбчивая курносая девочка с карими глазами притягивала к себе какой-то обнаженной беззащитностью. Они подружились с Пашкаой, и та сразу взяла ее под свою опеку, ведь в ней с детства жила тяга кого-то опекать, о ком-то заботиться, а братик Володя был от нее далеко.
Паша подошла к Зиночке первый раз, когда та плакала, забившись в темный угол школьного коридора. Причина была нешуточная: брат Зины, курсант Тамбовского военного училища летчиков, не приехал, как обещал.
— Ну, и чего реветь? — рассудила Пашка. — Может, его не отпустили.
Появился брат Зиночки ровно через год, на день рождения сестренки. Он был ослепителен: в хромовых сапогах и зеленых бриджах, в летной кожаной куртке, из кармана которой небрежно торчала пилотка с крылышками.
— Жорж, — представился он Пашке с чувством собственного превосходства и протянул руку.
Пашка покраснела, как это с ней часто случалось, но через минуту она пришла в себя и стала разглядывать выпускника летного училища. Он был красив. Тонкие черты делали его похожим на девушку, на нежной коже лица не было видно признаков растительности. Но вел себя уверенно, как зрелый мужчина. Летчик застал подружек на квартире, где жила его сестра. В маленькой комнате стояли две кровати, шкаф, стол, за которым и кушали, и делали уроки.
Георгий снял с плеча холщовую сумку с вышитым на ней цветком, высыпал на струганые доски стола содержимое. (Где же Пашка видела этот цветок? Ах да! Ведь Зинуля вышивала его здесь, в этой комнате!) Девчонки ахнули. По столу рассыпалось песочное печенье, глухо застучали яблоки, зашелестели скрипучими обертками конфеты. Но самое главное — большая плитка шоколада, которого Пашка в жизни еще не пробовала.
— С днем рождения! — сказал молодой человек и накинул на шею сестры длинный шерстяной, в черно-белую полоску, шарф. Затем надел на ее мелкие кучеряшки на голове такую же шапку с круглым помпоном сверху. Ничего прекраснее девчонки не видели, они принялись визжать от восторга так, что их хозяйка не выдержала, приоткрыла дверь и сказала: «Батюшки светы!»
Вещи, как и люди, имеют свои истории и судьбы. Эти шарфик и шапочка проживут долгую жизнь — по своим, конечно, меркам. Их хозяйка будет бережно хранить и надевать только тогда, когда в доме соберется много родни, и она скажет всем: «Это подарок Жоржа в тридцать втором году, когда я была школьницей.»
И хотя подарок был сделан в тридцать первом, всем запомнился больше тридцать второй, неурожайный, когда пришел голод и люди боролись за выживание всем миром, поддерживая друг друга, изыскивая способы, чтобы прокормиться.
Паша после окончания семилетки, в голодный год, возвращалась в Карачан. Поезд прошел половину пути, как вдруг вагон тряхнуло, что-то заскрежетало, и пол накренился набок. Состав остановился, у дверей образовалась давка.
Пашка так и не узнала, почему поезд сошел с рельсов. Народ поговаривал, что виноваты враги советской власти. Как когда-то, Паша снова добиралась до дома пешком. Дома все радовались ее появлению, а мама расплакалась:
— Видишь, доченька, блинами угостить не могу. кушать совсем нечего.
Но все же ради такого случая Мария испекла лепешки из лузги проса, добавив туда остатки муки.
Паша не унывала. Она уговорила двух подружек идти в колхоз. Там давали за работу подсолнечное масло, пшено, кукурузу, а позже стали давать муку. Паша гордилась тем, что приносит домой продукты. Мама подолгу смотрела на нее. Подойдет, обнимет: «Какая ты у меня большая, доченька!»
В этом тяжелом для всех году умер дед Степан. С его здоровьем он мог бы еще пожить, но подкосила всеобщая коллективизация. Закрыли трактир, и он, Степан, стал никому не нужен. Жил за счет квартирантов, которых пускал в свой пустой дом. Умер дед легко. Вечером, как всегда, принял несколько рюмок, лег спать, а утром не проснулся.
На кладбище июньским погожим деньком было пустынно. Степана пришли хоронить только родные. Здесь, у свежей могилки, встретились две сводные сестры. Анна была старше лет на пять и работала медсестрой в районной больнице. Когда-то втайне от матери — первой жены Ивана Степановича — Аня бегала на кордон к отцу, нянчила маленькую Пашу.
Они обнялись, поплакали и пошли вместе с клад-бища.
— Пашуня, а что же дальше? Тебе надо учиться, а так пропадешь ты здесь. Знаешь, что такое Карачан*? Когда-то татары бросали пленных русских в кипящую воду, в большой черный чан, поэтому это место и есть кара в чане.
Они отыскали еще не искуренную отцом областную газету «Коммуна» и на последней странице нашли объявление: «Набор в медучилище».
Паша скопила кое-какие деньги, работая в колхозе, и ей хватило купить билет на поезд до Усмани, что под Воронежем. И опять она покидала родной дом, опять плакала мама, будто видит ее в последний раз. А ведь так и получилось, только разве могла она тогда подумать об этом?
Подбежал Володька, смешной, большеглазый, курносый: «Сестренка, а конфет привезешь?» Ему уже исполнилось девять, и он помнил, как Паша одаривала его гостинцами, которые она припасла после визита Жоржа в Борисоглебск.
Медучилище на берегу реки Усманки — заброшенная казарма кирпичной постройки — казалось Паше огромным замком. Не только учебные классы, но и жилые комнаты напоминали холодные казематы под высокими полукруглыми сводами. В каждой комнате жили по пятнадцать человек, стояла обязательная «буржуйка», которую топили дровами дежурившие девочки. В зимние вечера курсистки жались поближе к огоньку, зато какой простор открывался летом!
Пойма реки Усманки, окруженная деревьями и заливными лугами, поражала той неброской красотой русской природы, в которой царили умиротворение и покой, че¬-
го так не хватало человеческой душе. Это привлекало сюда многих художников из Воронежа; правда, люди с мольбертами старались обосноваться подальше и редко жаловали своими посещениями местность, прилегающую к училищу.
В первый же год учебы Пашка стала отличницей, ее сделали старостой курса и поселили в комнату на двоих, и так как девочка, с которой она жила, заболела и уехала, Паша занимала комнату одна. Все это вызывало зависть у сокурсниц, и здесь, в училище, ей пришлось впервые столкнуться с вероломством. Ее вызвал к себе заместитель начальника училища профессор Нэйтс. Робея, девушка зашла в кабинет и поздоровалась:
— Здравствуйте, Алексей Константинович!
— А, Киселева! Ну, садись, разговор будет!
Пятидесятилетний профессор носил седую эспань-олку; очки в тонкой оправе, как всегда, сползли на кончик носа; из нагрудного кармана на белом халате торчал стетоскоп. Возле высокого окна, сиротливо свесив кисти рук, стоял скелет человека. Стол у профессора был завален кучей папок. Паша аккуратно присела на краешек стула.
— Видете ли. Я врач, и мое дело учить вас. Но мы должны. э. в какой-то мере наставлять вас. Вы — способная ученица, и, надеюсь, все у вас в жизни сложится.
«Да не томи! Выкладывай, в чем дело!» — думала Пашка.
— Вы позировали на берегу Усманки художнику?
Пашино лицо в мгновенье ока стало пунцовым. Да, к ней подходил какой-то молодой человек с таким предложением, но она тут же накинула халат и ушла. В этот же день она пересказала случай подругам, передразнивая смелого обладателя мольберта: «Вы будете великолепно смотреться на этом берегу, среди веток плакучей ивы!» Все девочки смеялись, и только дурнушка Надежда мимоходом бросила: «Да можа и позировала, а нам тут расказываить!»
— Нет, профессор, я не позировала, и даже не собиралась этого делать. Можете мне верить.
— Я вам верю. Но советую: никогда не верьте художникам и врачам. И те и другие увлекаются анатомией человеческого тела, но начисто забыли о душе.
После окончания занятий девочки работали на овощной базе. За этот труд в столовую училища поступали капуста и морковь. Утром выдавалась дневная норма хлеба — пятьдесят граммов — и тарелка тушеной капусты, в обед — постные щи.
Подходило время каникул, но почти никто не ехал домой. Дома никто не ждал лишнего рта, поэтому все дружно отправлялись в подшефный совхоз. Здесь досыта можно было наесться чечевичной каши с подсолнечным маслом. Спали в хате по семь человек на постеленной на земляной пол соломе. Света не было; выходя на ночное пиршество, по  соломе ползали клопы.
В ту трудную осень тридцать второго они убирали сахарную свеклу. После работы вместе с Катькой вернулись в хату на отшибе села, где они жили у одинокой женщины. Та Катька, с которой они когда-то отшагали пешком из Борисоглебска в Карачан, неотступно следовала за Пашей, вместе с ней поехала поступать в училище. Она стала вроде младшей сестренки, послушной, только не в меру болтливой.
Вода в колодце возле хаты была холодной. Подруги намыливали шею и плечи кусочком серого мыла, затем, хохоча, обливались, пока их майки не стали насквозь мокрыми. Они удивились дыму над трубой: зачем в такой теплый денек хозяйка топила печь?
Все выяснилось в хате. Четверо сокурсниц уже сидели на длинной лавке за столом и смотрели, как хозяйка колдует у русской печи. Вот она отставила ухват в сторону и взялась за черенок. штыковой лопаты. На лопате выехал из печи черный, закопченный противень, а на нем — большущая половинка тыквы. От подгоревшей корки исходил необыкновенный аромат. Тетка Ольга большим ножом разрезала тыкву, и внутри оказались коричневого цвета притомленные кусочки мякоти и сахарной свеклы.
Спеша и обжигаясь, девчонки таскали сладкие кусочки, а Ольга смотрела на них, опершись на черенок лопаты.
— Теть Оль, а вы-то что? — первой опомнилась Паша.
— Кушайте, кушайте. Я уже поела.
Ольге не было еще сорока, но выглядела она на все шестьдесят. В прошлом году похоронила мужа и осталась одна — детей у нее не было.
Противень быстро пустел, и вскоре на нем осталась только сгоревшая корка. Тетка Ольга принесла большой закопченный чайник — в нем она заваривала сушеную сахарную свеклу, добавляя мяты и чабреца. Чай был душистый и сладкий, хотя и без сахара.
— Говорять, в клубе сегодня агитбригада из Воронежа, концерт даеть! — затараторила Катька. — А опосля танцы будуть, под гармошку.
— Ой, девчонки, айда! — отозвалась Танюша, не сильно спорая по работе. — Мне эта свекла уже ночью снится.
— Как хотите, а я — спать! — заявила Паша, прикрывая рот рукой.
— Пашуня, ну пойдем, ты же знаешь, я без тебя. Афишу видала? Стихи будуть читать, романсы петь!
Ловкая черненькая Катька выскочила из-за стола, схватила в руку платочек и тоненько заголосила:
— Здравствуй, милая моя, я тебя дождалси! Ты пришла и я пришел и не растерялси!
В Плещеевке только два сруба в центре села были крыты железом — правление совхоза «Путь к коммунизму» и клуб, над дверью которого трепал ветер алое полотнище с белыми буквами: «Привет работникам трудового фронта!».
Здесь, в комнатах правления и большом зале клуба, вечерами горели электрические лампочки, и народ шел сюда охотно услышать новости, посмотреть кино. Правда, в разгар танцев лампочки могли неожиданно потускнеть, ввергая в темноту собравшихся, затем так же неожиданно загореться вновь. Тарахтенье за открытыми окнами английского двигателя, когда-то отобранного у помещика, временами захлебывалось, словно предупреждая народ о грядущей темени, но на этот случай всегда в запасе имелись свечи, и кинозал тут же превращался в танцевальный, в дело вступала гармошка. А чего сидеть в хате темными осенними вечерами? Здесь было весело!
Агитбригада прибыла на двух подводах, запряженных уезженными лошадками. Благо от Воронежа каких-то пятнадцать километров! Они везли с собой плакаты и лозунги, аккордеон, трубу и скрипку.
Девочки протиснулись в зал, когда артистов и агитаторов уже представили публике. На сцене, которая была освещена лучше, чем зал, они увидели коллаж из четырех человек, изображавших звезду. В центре находился крепкий молодой человек с широко расставленными ногами, могучий его торс обтягивало тонкое трико; на плечах и коленях атлета стояли худенькие барышни в красных блузках, белых плиссированных юбочках, на ногах — белые тапочки и длинные белые носки. Блузки девушек ярко выделялись на фоне составленных вместе белых полотен, на которых был изображен крестьянин, огромным кулаком сметающий со своего пути маленькие корявые фигурки с карикатурными лицами, изображающие кулаков, попов и прочую буржуйскую «нечисть».
Паша с Катькой пристроились на свободные места на скамье. Клуб был забит селянами. Почти все мужчины и парни курили самосад, над головами зрителей стояли сизые клубы дыма. Девки и бабы грызли семечки, бросая шелуху на подолы платьев, тихонько хихикали, показывая пальцем на выпирающий рельефный бугорок на тонком трико физкультурника.
«Звезда» распалась, ловкие ноги вернули участниц на дощатый пол сцены. Вышла девушка в очках, черном берете и черном платье с белым воротничком, объявила звонким певучим голосом:
— Стихи народных поэтов Кольцова и Демьяна Бедного, читает рабочий завода имени Коминтерна Андрей Первозванный!
На сцене появился долговязый парень в косоворотке, с вытянутым лицом и большими глазами. Белки глаз декламатора сверкнули в свете лампочек, он прищурился, стал оглядывать зал: одна рука в кармане брюк, пальцы другой засунуты за тонкий ремешок на талии. Колхозницы, лузгающие семечки, его не смутили, видно, выступал не впервой. Вот он снова сверкнул глазами, тряхнул густой шевелюрой, протянул руку, что была на поясе, в зал, и начал негромко:

Ты пахни в лицо, ветер с полудня,
Растревожь, взволнуй степь просторную.

Постепенно чтец овладевал вниманием собравшихся, приглушенный голос крепчал, набирал силу. До Паши его слова долетали откуда-то издалека, певучий ритм стиха завораживал, но смысл не доходил до нее, ей хотелось уйти из этого дыма и уснуть.
Затем стали звучать агитки Демьяна Бедного, но Паша заснула на плече Катьки. Ей приснился брат Зиночки Жорж и то, как они, взявшись за руки, идут куда-то.
Меж тем собравшиеся в клубе бедняки аплодировали стихам Демьяна. Но вот декламатор замолчал и после небольшой паузы сказал:
— А теперь я хочу прочитать вам стихи Сергея Есенина.
— «Сорокоуст»! — объявил он и начал читать, напевно растягивая слова, некоторые громко выпячивая из текста. Пашка проснулась, когда рабочий завода имени Коминтерна почти завопил:

О, электрический восход!
Ремней и труб глухая хватка,
И изб древенчатый живот
Трясет стальная лихорадка!

Затем он сбавил тон и начал более проникновенно:

Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?

А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги  закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?

Милый, милый, смешной дуралей,
Ну, куда он, куда он гонится?.
Неужель не знает, что живых коней
Победила стальная конница?

На сцену выбежала девушка в очках и черном берете, бесцеремонно потянула за рукав охваченного стихией рифмы рабочего. Он недоуменно повернулся к ней, произошла заминка, и все зааплодировали, посчитав, что читающий закончил.
Паша взяла свою подругу за руку:
— Сил моих нет, пойдем на свежий воздух!
Они вышли, и Катерина вновь стала приставать:
— Ну, Пашуня, давай дождемси танцев!
Возле торцевой стены клуба, брызгая маслом, тарахтел английский агрегат с динамо-машиной, возле него суетился перепачканный парень. Они обошли открытые окна и пристроились с другой стороны, на лавочке среди кустов сирени. Отсюда была видна вторая дверь клуба, из которой можно было попасть прямо на сцену. Дверь отворилась, из нее вышли двое: девушка в черном берете и долговязый парень, читавший стихи.
— Как ты мог? Как ты.
— Да что я такое сделал? Тебе, что, не нравится Есенин?
— А в утвержденной программе он был? Может, я объявляла эту фамилию? — кипятилась настырная девушка. От волнения она сняла очки и часто моргала ресницами:
— Я руководитель агитпоезда и  следую линии нашей партии: Есенин — поэт упаднический, и своими кабацкими выходками дискредитировал свое имя — имя поэта.
— Мария, ты руководитель агиткобылы, а Есенин был и останется большим русским поэтом. Можешь жаловаться на меня.
От волнения защитник Есенина заикался, чего не было с ним на сцене. Мария резко повернулась на каблуках и исчезла за дверью, а парень закурил папиросу. Он увидел девушек и подошел к ним.
— Почему не в клубе, не интересно?
— Стихи интересные. Сильно накурено, голова болить. — бойко ответила Катька, хотя длинный смотрел на Пашу.
— Ну что ж, тогда приглашаю вас на танцы!
 

* * *

На этот раз курильщиков поубавилось. Осталась молодежь, быстро растянули лавки вдоль стен, но лузгу от семечек и окурки убирать не стали. Это разве помеха!
Те, кто посмелее, собрались поближе к аккордеонисту, сидевшему на стуле, рядом с ним стояла девушка в берете, ведущая концерта, со скрипкой в руках.
— Кавалеры приглашают дам! — громко объявила Мария, и в зале поплыли звуки вальса. Аккордеон — это не гармошка, в глазах большинства этот инструмент казался символом города, а тут еще скрипка! Все смотрели на музыкантов, не спеша выходить на середину. Паша с Катей стояли у стенки, тихонько переговаривались и наблюдали, как первые пары несмело начинают кружиться на дощатом некрашеном полу. Да и те — приезжие. Вон Николай, местный водитель грузовика, стоит, смолит цигарку, улыбается, танцевать не спешит. Паша ненавидела табачный дым и прокуренных мужиков. Ей опять вспомнилось почти девичье лицо Жоржа: тот не курил, вздохнула она. Девушки уже выходили парами, не дожидаясь парней, танцевали друг с другом.
Вдруг Паша заметила, как долговязый, тот, что читал стихи, пересекает зал и идет прямо к ним. Неужели приглашать станет? Кого: меня, Катьку? Пусть лучше Катьку, та рвалась на эти танцы, вот пусть.
— А вот и наши девушки, давайте знакомиться! Андрей!
Он протянул руку, и Паша заметила, что эта белая рука не была рабочей. Ну да, когда ж ему работать, когда ездит с концертами! Она свои, с огрубевшей на ладонях кожей, почерневшими ногтями, спрятала за спиной и подавать не думала. Катька же с готовностью протянула свою ладошку, представилась: «Катерина, а это.»
— Анна! — неожиданно для самой себя выпалила имя своей сводной сестры Паша. Ей не нравилось собственное имя Прасковья — «Паша»  ей казалось похожим на мужское.
— О! Сколько героинь носило это имя! Каренина, Снегина. Позвольте вас пригласить!
Пашино лицо покрылось краской, ей было мучительно стыдно за свои руки, но какой-то голос сказал ей: чего тебе бояться? Она левой рукой поправила свое ситцевое платьице-сарафан и пошла за Андреем. Подумаешь, агитатор! Тебе меня ни за что не сагитировать! Она уже имела опыт, когда парни, танцуя, прижимают к себе и храбрятся благодаря выпитой самогонке, и от них несет сивухой и табаком. А этот? Нет, он повел ее плавно, едва касаясь талии отставленным большим пальцем, ее ладонь он держал далеко впереди и скользил вслед за ней легко, угадывая каждое движение.
Его темные вихры спускались на бледный лоб, а выразительные глаза смотрели на нее неотступно. Он стал разговаривать с ней, спрашивая об учебе, интересовался ее жизнью, и она поняла, что Андрея нельзя сравнить с деревенскими парнями, которые не могут связать и двух слов. Ее отчужденность как-то сама по себе стала пропадать, и она стала вслушиваться в его голос, в котором сквозила смешинка даже по отношению к самому себе.
Звук работающего двигателя за окном, напоминавший стрекотание кузнечика, вдруг захлебнулся, лампочки на потолке сразу потускнели и, сделав несколько судорожных вспышек, погасли. Звуки вальса не замолкали, но пары остановились, и ее партнер, чтобы избежать столкновения с соседями, впервые захватил ладонью ее талию, сжал руку и приблизил Пашу к себе так, что они почувствовали дыхание друг друга. Странная истома овладела девушкой: она не отстранилась, не оттолкнула сильное мужское тело, а наоборот, прижалась к нему, словно прося защиты.
Это длилось какие-то секунды, и свет вспыхнул снова, озарив смущенное раскрасневшееся лицо Паши. Они снова кружились, и снова декламатор смотрел на нее не отрываясь.
— Скажи, у тебя есть парень? — спросил он неожиданно. И она, повинуясь безотчетному желанию защититься, снова соврала:
— Есть.
— Вот и правильно! Что нам дала революция, знаешь? Каждый будет жить с тем, с кем захочет. Жениться не обязательно. Коллонтай придумала теорию стакана воды.
— Не слышала.
— Ну, это. в общем: долой предрассудки. Если мужчина и женщина нравятся друг другу, для них вступить в связь так же просто, как выпить стакан воды. Это дает людям свободу! Если ты в пустыне и нет рядом источника, к которому ты привыкла, надо.
— Выпить стакан воды у того, кто его предложит?
— Ты умница!
— Я этого не знала!
Музыка замолкла, и они подошли к Катьке, которая стояла с ухажером, и тоже из агитбригады. Оба вызвались провожать девушек, потому что Паша (Аня!) засобиралась домой. По дороге, вдоль которой светились из окон огоньки керосиновых ламп, Андрей рассказывал о светлых днях, которые наступят для трудящихся, но у самой хаты он обнял свой пиджак, наброшенный на плечи Паши, и прошептал ей в ухо:
— Может, пригласишь к себе?
— У нас в хате таких, как я, еще пять человек. Поди, спят! А на полу — клопы.
— Так, может, в сарае есть солома?
— Солома в сарае есть, а в сенцах — студеная водица из колодца, в деревянной бадеечке. Стакан не обещаю, но полную кружку могу вынести. До встречи!
Паша взяла за руку Катерину и потащила в хату. Ночью ей опять приснился Жорж.
 

* * *

В тридцать четвертом жизнь стала налаживаться. Почти два года молодые девчата просидели на капусте: капуста тушеная, салат из свежей капусты, капуста вареная. Паше так хотелось хлеба, что она мамин подарок — вязаный шерстяной свитер — поменяла на лепешку. Но сейчас курсисткам стали выдавать «коммерческий» хлеб по списку: два рубля килограмм. Так как Паша получала повышенную стипендию — семьдесят рублей, а в столовой стали кормить бесплатно, у нее кое-что оставалось: она прятала деньги в платочек, завязывала его узелками и прятала в дыру в матрасе. Вот закончит училище, купит подарки маме, папе, Володечке. Приедет фельдшерицей, станет принимать односельчан в белом халате.
В этом же году за хорошую учебу ее премировали отрезом креп-жоржета. Впервые она пошила себе платье из материала, о котором мечтали все девчонки; впрочем, и ее сокурсницы к этому времени стали одеваться неплохо.
На последнем курсе группу из пяти человек отправили на месячную практику в венерический диспансер под Воронежем. Здесь начинающие жизнь девочки вплотную познакомились с ее изнанкой. Высокие стены больницы напоминали тюрьму, да  по сути она и была таковой для многих, проходивших лечение принудительно.
Как-то привезли парня двадцати лет с обезображенным, заживо гниющим лицом. Сопровождающий санитар сказал: «Волчанка, должно быть!» Главный врач, человек с немалым опытом, покачал головой. Из носа парня вытекала слизь. Решили делать анализы на реакцию Ганзена. Даже видавший виды главврач вышел из лаборатории побледневший: «Лепра», — коротко бросил он.
Оказывается, парень уезжал на заработки в Астраханские степи, пас там скот. Его тут же куда-то увезли. И как только Паша ни пыталась узнать, что с ним будет, все отмалчивались и пожимали плечами.
Еще долго будет стоять перед ней лицо этого несчастного, но именно тогда, на практике, она скажет себе: «Буду учиться, чтобы узнать все о страшной болезни, которую нужно победить».
Словно читая ее мысли, после выпускных экзаменов подошел к ней профессор Нэйтс: «Вам надо учиться в мединституте, из вас получится хороший врач! Поработайте пару лет по распределению, наберитесь опыта и поступайте! В скором времени Ваш покорный слуга будет преподавать в Воронежском институте. Через два года — прямо ко мне!»
Кто знал, что через год наступит тридцать седьмой, что профессор Нэйтс растворится, исчезнет в алхимической колбе человеческих судеб, возможно, благодаря своей фамилии, возможно, благодаря одаренности или просто из-за своего образа врача-интеллектуала. Он исчезнет с небосклона жизни, но не из душ учениц. В них будет теплиться огонек памяти о его щедрой натуре, и многим из тех, кто запомнит преподавателя и его любовь к профессии, Нэйтс будет служить примером.