Тайна прикосновения

Волки поравнялись с санями, а Марчуков все еще пытался выстрелить. Вдруг он увидел, как «лобастый» закувыркался в снегу и остался лежать в том месте, где упал. То же самое произошло с его собратьями. Бесплотные серые духи стали пропадать из поля зрения, они растворились в наступающих сумерках, как наваждение, как страшный сон.
В это трудно было поверить, тем более что сани с четой принимали в свои объятия ночь и метель, разыгравшаяся с новой силой. По тому, как Резеда успокоилась и перешла на ровную рысь, Иван понял, что опасность действительно миновала, Лошади чувствуют волка издалека. Он обнял жену, и та прижалась к его щеке: она плакала, и слезы растворялись в мокром слепящем снеге. Но это длилось совсем недолго. Она огляделась вокруг и крикнула мужу сквозь завывания ветра:
— Ваня! Смотри, вон три ветлы виднеются в темени! Мы проскочили поворот!
— Глазастая ты моя. — сказал Иван и натянул вожжи. Он сошел с саней, взял лошадь под уздцы, стал разворачивать. Бока кобылы раздувались, со спины поднимался пар. Успокаивая Резеду, Иван погладил голой ладонью ее мягкие губы.
Иван не мог поверить, что все уже позади. Его любимая Резеда спасла новорожденного мальчика, спасла себя. Оступись она, сойди в сторону с накатанной дороги, что не мудрено в такую метель, и его красавица кобыла — добыча серых хищников! И что было бы с ними, с его маленьким сыном? Успокаиваться рано, твердил он себе, надо найти поворот в этой темени.
Так шли они около ста метров. Неожиданно с правой стороны, там, куда они должны были сворачивать, забрезжил огонек. Он то пропадал, то появлялся вновь, мерцая в ночи, как заблудшая душа во мраке. По мере приближения к утерянному повороту огонь стало видно лучше. Он мигал, словно маяк в кромешной темноте.
Иван сложил ладони рупором и крикнул в ночь: «Еге . гей!» Его голос потонул в свисте ветра. Тогда он остановился, подошел к саням и выдернул пучок соломы из подстилки. Слава богу, спички оказались сухими.
— Паша, крути жгуты из сухой соломы! Она под овчиной!
В снежной замяти солома горела плохо, ее задувало налетавшим порывом ветра. Было видно, что далекий огонек приближается, и Иван решил крикнуть громче, не переставая зажигать жгуты. Наконец ночь ответила слабым отголоском: «. ей ией!»
Председатель понял, что кто-то движется из Александровки по той дороге, куда они должны были свернуть, и продолжал идти рядом с лошадью, в короткие остановки зажигая солому. Вскоре голос, который отвечал ему, стал слышен лучше, и уже можно было различить: «Пятро.ич!»
Они встретились у самого поворота, и две лошади призывно заржали в ночи, узнав друг друга. Усков запряг красавицу Аргентину и сейчас соскочил с легких санок, держа в руке керосиновый фонарь.
— Батюшки вы мои, дык как жи так. — причитал Усков. — Ведь поехал-то — снежок был меленький, а тут — как началось! Гляжу  — ночь уже, а вас нет как нет! Дык я.
Председатель обнял своего конюха и тезку Ускова рукавами тулупа, усыпанного пеплом сгоревшей соломы.
 

* * *

Марчуков заселился сюда в конце лета сорок третьего. Каждый год здесь буйно цвели заросли сирени, и ветки старых кленов заглядывали на второй этаж дома бывшего управляющего имением Буйнова, дальнего родственника графа Орлова. Когда осенью Паша пробыла здесь два дня, она долго не могла прийти в себя от этого обыкновенного чуда: большой дом, в котором есть все, — предел мечтаний любой женщины. Она десять раз обошла все комнаты и самое привлекательное — просторный балкон. У ее Вани, председателя совхоза «Комсомолец», было право выбора, и он въехал сюда первым. Внизу жил с женой Зотов, главный агроном, которого Ваня отыскал среди своих сокурсников по институту. У их соседей не было детей, и жили они спокойно и неприметно. Это были нужные Ване люди. Жена Зотова — зоотехник — мечтала выводить лучшие породы скота; весь свой досуг чета проводила за книгами по агрономии и скотоводству.
Ах, какое началось время, особенно — лето сорок пятого года! Казалось, счастье было разлито в воздухе. Прасковье уже не двадцать лет, и она успела пройти войну, была контужена в окружении под Вязьмой, и теперь уже не та искорка-Пашка, которой помнит себя. Нет, именно теперь счастье было осознанным, чем-то большим и бесконечным, как теплая вода, обнимающая тело, в это первое лето Победы.
Она удивлялась: откуда пришло все это? Она и не подозревала, что люди кругом испытывают то же, что именно поэтому все улыбаются друг другу, вдыхая этот воздух, заряженный вновь обретенным миром, свободой; свободой от темного, ненавистного слова «война». И даже те, кто потерял родных, просветлели лицами и стали жить надеждой: ведь они не считали смерть близких напрасной, их жизни были отданы Родине.
К этим чувствам примешивалось и то, что она, простая девушка из крестьян — «директорша», что занимает самую просторную квартиру в совхозе, что работает заведующей фельдшерским пунктом, ездит принимать роды и к ней относятся очень уважительно. В поселке Пашу опять, как когда-то до войны, стали называть  «наша докторица». Впрочем, на ее характере это нисколько не отразилось, со всеми без исключения она доброжелательна, всем помощница — в этом она осталась той Пашкой, которой помнит себя. Она не могла стать иной, да и ее решительному характеру, всем ее понятиям о правильной жизни и добре не поменяться никогда. Таким же был и ее Ваня, о справедливости которого судачили люди — для иных эта справедливость оборачивалась своей жесткой стороной. Иван не жаловал пьяниц, воров и лентяев.
Так, с чувством гордости за мужа, Паша готовилась стать матерью во второй раз, обживая новое жилище. Ей оно казалось царскими хоромами — суди люди, суди бог!
От входной двери деревянная лестница через просторный коридор вела наверх, к площадке с перилами. Здесь было три двери: первая — на просторную кухню с русской печью, выложенной изразцами. Вторая — в зал с большим полукруглым «барским» столом, с выходом на балкон и в спальню, где кроме большой блестящей металлической кровати стоял Ванин письменный стол.
Вид этой трофейной кровати изумил Пашу. Ее война закончилась под Вязьмой, а трофей, говорили, австрийский, с выточенными из металла и покрытыми никелем набалдашниками, плотной панцирной сеткой, причудливо завитой кольцами.
Третья дверь вела в детскую спальню. Тут стоял фикус в кадке, этажерка с игрушками, на стуле — большой плюшевый медведь. Это — территория Бореньки, ее молчаливого семилетнего сынишки. Его глаза светились вновь обретенным светом: он пробыл без родителей в далеком Казахстане два года.
При мысли о Боре у Паши на глаза наворачивались слезы. Да ведь она могла потерять своего мальчика! А теперь у ее старшенького будет братик, славный бутуз! Ванечка сказал:
— Раз начинает жить в Александровке — быть ему Александром!
Роды были тяжелыми: сын родился четырех с половиной килограммов. В ту страшную февральскую ночь Ваня нес на руках их сына по дорожке среди сугробов к дверям своего дома. Иван Усков повел лошадей на конюшню, а они — сразу на кухню, к горячей печи. Это было поразительно, но весь полный опасностей путь от больницы до дома малыш спал!
Перед входом стояли раздетые Феклуша и Мария Федоровна, ставшие им за эти два года родными. Обе женщины, и пожилая, и та, что помоложе, поднимали вверх руки, причитали, суетились, мешая пройти Ивану. Он оттеснил их в угол и первым поднялся по лестнице. Из кухни пахнуло жаром печи, вареной картошкой и промерзшими на морозе детскими простынками, висевшими возле печки. На красных от жара чугунных кружках стояла большая «выварка» с водой, на табуретках — цинковое корытце.
Иван положил младенца на старый, но еще прочный диван, обитый кожей, отвернул угол одеяла, посмотрел в сморщенное личико сына и сказал, улыбаясь:
— Добро пожаловать, Александр!
Глубокой ночью Паша лежала на кровати рядом с мужем, они тихонько разговаривали, поглядывая на детскую качалку, где, вымытый и накормленный грудью, спал сын.
— Знаешь. — говорила она, счастливо посмеиваясь. — У других молока не хватает, а я сцеживаю лишнее.Ты бы знал, как он жадно ест! И орет очень редко.
— Марчуковы всегда любили молочко. — отозвался Иван. — Меня беспокоит другое. Куда девались волки? Сколько ты слышала выстрелов?
— Не помню, у меня до сих пор в ушах звон стоит.
— То-то и оно. Я сам снарядил барабан перед отъездом семью патронами. Стрелял три раза. А барабан пуст! И волки падали, будто подкошенные. Может, я, когда стрелял, оглох? Ничего не могу понять.
— Ванечка, ну что ты? Все хорошо кончилось, не будем об этом. Лучше подумай о том, где взять кровать для меня. Мы поставим ее в зале, и я буду с маленьким там, тогда ты сможешь высыпаться перед работой.
Пашу стал одолевать сон, но она вздрагивала и просыпалась, опуская руку в детскую кроватку, стоявшую рядом: как он там? Ее Ваня спал, он ей казался еще больше похудевшим: щеки совсем провалились, на чуть повернутой к окну голове видны были нос с легкой горбинкой и выпуклая родинка на подбородке. В комнате было слышно только мерное дыхание любимого человека да стук настенных ходиков.
Пашу неожиданно переполнило странное чувство: ей было хорошо до боли и, уткнувшись в подушку, она тихонько заплакала: несмотря на все беды, несмотря на войну, они снова вместе. Она вернула себе своего Ваню, она разыскала Борю и привезла домой, и они живут теперь в самом лучшем доме и будут жить очень долго и счастливо.
Втайне от мужа, члена партии, она считала, что Бог есть, что есть Создатель, который пишет книгу человеческих судеб и что именно Высшая сила помогла всем им соединиться и вновь обрести друг друга. Ведь только нечеловеческая сила могла вынести все то, что вынесла она.
И вновь в памяти явилось ее детство. Она, конечно, не могла знать  о том, что именно в этот момент Великий Создатель просматривает книгу судеб и ее жизнь горит на неведомом далеком небосклоне яркой звездочкой среди мириад таких же звезд.

ГЛАВА 4
ПРАСКОВЬЯ КИСЕЛЕВА: ЛИНИЯ СУДЬБЫ

На Теллермановское лесничество*, что раскинулось от села Карачан до уездного городка Борисоглебск, опускались зимние сумерки. Мороз крепчал, выстуживая влажный воздух на ветках елей, и они одевались в серебро. Ветер стих, было слышно, как потрескивают деревья, предвещая хорошую ясную погоду.
Лесник Иван Степанович Киселев — владелец единственного домика на лесном кордоне — вышел на крыльцо подышать воздухом да покурить собственный ядреный самосад. Он не мог объяснить, почему его завораживал вид деревьев, покрытых инеем, почему ему мило это безмолвие сени леса, не похожее на шум жизни в Карачане, на суету и гомон скопления людей.
Иван затянулся дымом, глянул на оконце, теплившееся светом сальной свечи. Его единственная пятилетняя дочурка уснула поперек кровати, раскинув руки в стороны. Чудо девчушка! Лесник души в ней не чаял, думал сейчас о том, что Бог подарил ему жизнь в четырнадцатом году на германском фронте не зря. Казачий есаул Войска Донского после конной атаки вернулся домой с пробитым пулей бедром, теперь одна нога была короче, и верхом на лошади он чувствовал себя куда увереннее.
Чу! Послышалось иль в самом деле? Ржание коней. Откуда? Дорога проходила далеко в стороне, звуки с нее сюда не долетали. Забеспокоилась его кобыла в риге, стала бить копытами. Все одно — что татарин, что гость незваный. Припадая на ногу, хозяин кордона вышел в сенцы, задвинул засовы, подпер дверь бревном. В углу комнаты стояло его ружьецо. Патронташ висел на клыках вепря, и Иван, торопясь, стал отбирать патроны с картечью.
Плохо, что нет жены, отправил бы дочку с ней в лес. Мария осталась у родителей в Карачане, и бог весть что она найдет здесь завтра утром! Бывалый солдат погасил свечу, стал вглядываться в еще светлое оконце: «Один, второй.» — шептал он губами. С десяток вооруженных конников спешились возле его крыльца, принялись стучать в дверь.
— Открывай лесник, твою мать. Подпалим! — матерились пришлые. Иван понял никчемность своей затеи, сунул свой оружейный арсенал подальше за печку. Надо разбудить дочку, поди, со сна может испугаться! Тронул ее за плечико, но она уже открыла глаза от стука и смотрела, как отец зажигает свечку.
 От бородатых мужиков в малахаях, перетянутых зелеными лентами, несло сивухой. Не глядя на хозяина, они прошли в избу, расселись за столом.
— Неси все, что есть! — командовал безбородый, с бабьим лицом и свирепыми глазами.
Лесник принес две четверти самогона, сало, хлеб, вареное мясо, положил на скатерку, которую Мария купила на днях на ярмарке.
— Деньги! — коротко бросил главарь.
— Откуль у бывшего солдата? — выдохнул Иван. — Берите все, что есть!
Стали переворачивать весь дом: разбили сундук, забрали всю одежду, белье и даже детское одеяльце вытянули из люльки.
— Ведь вы вроде за народ, а чего вытворяете? Грабите последнее. бандиты! — не вытерпел солдат.
— Бандиты?! А ты никак думал, — отозвался рябой и тощий, с провалившимися щеками мужик, — что мы там, в лесу-то, святым духом живы? Уж мы-то за народ, да народ энтот чегой-то сидит в теплых избах, а итить к нам не желаить, печка ему милее. Мы одни за вас всех бьемси. — Борец за народное счастье матерно выругался.
Пока двое шарили по избе, тот, что стоял рядом со столом, связал углы скатерти в узел, забросил провизию на плечо. Конники спешили. Лесника подталкивали прикладом к выходу. Кто-то рванул его овчинку с плеч, и он остался в одном исподнем.
— Снимай валенки, тебе не понадобятся! Говорят, с советами шуры-муры крутишь?
Из риги выводили кобылу, в голове пронеслось: «От немца ушел, от своих — не уйти!» Его толкали к дереву, что стояло неподалеку, а он с тоской смотрел на крыльцо. Лишь бы не вышла дочурка, хотя бы не подпалили хату!
Раздался выстрел, пуля ударила в ветви, осыпало снегом, но он не чувствовал холода.
— Па-па! — услышал Иван звонкое, и еще раз, — па-па!
Пашка с крыльца бросилась в своем легком платьице, босиком пробежала два десятка метров и обхватила ручонками солдата.
Тот, кто стрелял, был пьянее других, готовился исправить промах. Поднял обрез во второй раз, но его товарищ, не сводивший глаз с девчушки, неожиданно положил руку на ствол, опустил его. Вторая пуля зарылась в землю.
— Все! Айда! — сурово изрек спаситель лесника.
Иван, не дожидаясь выстрела, упал в снег, прикрывая своим телом дочь. Когда поднялся — во дворе никого не было.
Еще не померк последний серый свет сумерек, но темень уже поглощала все вокруг — тени от деревьев лежали на истоптанном снегу. Иван босой ковылял к хате, прижимая к груди маленькое тело дочери, по его щекам текли слезы: «Кровиночка ты моя родная.»
 

* * *

В этот же день и в такой же час нагрянули антоновские повстанцы, борцы за свою крестьянскую землю, в село Алешки, что неподалеку от железнодорожной станции Народная. Вот ведь: конники — народ, и в избах, которые они жгли и грабили, жили тоже крестьяне. В общем, народ, да не тот!
Большинство бедной молодежи Алешков потянулось к новой власти: у нее, этой власти, свет виделся в помыслах. Те, кто уверовал в нее, радостно ожидали прекрасное, незнакомое, и вряд ли кто мог толком сказать — как все будет в реальности. Это было похоже на ожидание «Царствия Божия», обещанного Христом верующим: богатых призовут к ответу, а потом бедные получат все и заживут как никто и никогда. Сбыться могли только два последних слова: никто и никогда, но для верующего как раз результат не важен, важна сама вера. Она может свернуть горы!
Молодежь Алешков шла в комитеты бедноты — комбеды. Собирались активисты чаще всего у пятнадцатилетнего сироты Ваньки Лопарева, в избе его умерших родителей. Здесь юноши грезили о переустройстве мира, читали стихи классиков и народных поэтов черноземья Кольцова, Никитина. Но большее впечатление на всех производили стихи Ивана Гольц-Миллера о революционере. Эти слова переписывались на клочках бумаги и передавались из рук в руки. Приходил к Лопарю и одиннадцатилетний Ванятка Марчуков; с замиранием сердца он слушал, как складно читает трагичную оду о свободе Петька Шувалов:

Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка черна.
Черней этой ночи  встает из тумана
Видением мрачным  тюрьма.

Кругом часовые шагают лениво;
В ночной тишине, то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
— Слу.шай.

«Не дни и не месяцы —  долгие годы
В тюрьме осужден я страдать,
А бедное сердце так жаждет свободы, —
Нет, дольше не в силах я ждать!

Здесь штык или пуля — там воля святая.
Эх, черная ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная! »
— Слушай!

Узник прыгает с каменной стены, но падение тела услышали часовые: «Забегали люди, огни замелькали, и вот словно ожил острог.» С пулей в груди вместо долгожданной свободы остается лежать под тюремной стеной арестант, успев сказать на прощанье: «Прощай, свобода! Жизнь — прощай!» «Слушай! Слушай!» — как эхо продолжает звучать под стенами тюрьмы. Конечную строку каждого куплета Петя не декламировал, а пел — протяжно, надрывно, так, как это делали охранники острога.
Стихотворение вызывало бурю оваций. Ваня Марчуков слово в слово запомнил всю балладу, когда оставался один, пробовал декламировать, подражая Петьке. Острог в сознании деревенского мальчишки тесно был связан с ушедшим царизмом, а свобода — с новыми ветрами. А пока эти ветры приносили суровую повседневность: председатель комбеда, составляя списки будущих колхозников, ходил по избам и каждый раз молча выкладывал на стол заряженный наган.
Столкновение человеческого стремления к лучшему и древнего инстинкта собственника предполагало кровавую развязку. Новая мечта о равенстве была готова похоронить под развалинами старого библейские идеи любви и справедливости. А ведь большинство мальчишек-активистов пели в церковном хоре, и еще буквально вчера их дела и поступки сверялись с христианскими заветами.
 

* * *

Конников было около сотни. Ручейками они растекались по двум улицам в Алешках, вскоре стали слышны крики. У селян, принявших новую власть, забирали лошадей, коров, одежду, продовольствие. Когда стемнело, стали сгонять в пустующий амбар комбедовцев. Строение поставила новая власть на месте сгоревшего склада купца Скоргина. Всего набралось двадцать четыре активиста, в основном молодые, почти мальчишки. Не попали в их число Лопарев да Марчуков Ваня — посчитали сопливыми.
Два пьяных антоновца выводили по одному активисту со связанными руками, вели за две сотни метров по свежевыпавшему снегу на пустырь. Патроны берегли, жертву рубили шашкой. Петьку Шувалова вели последним. Около часа, ожидая своей участи, он крутил ладони, завязанные сзади, пока веревки не ослабли. Петя, как и все, шел раздетым, босиком по снегу, держа руки за спиной, сжимая пальцами веревки, чтобы не свалились в снег.
В тулупах и бараньих шапках, пьяные мужики еле волоклись, останавливались, припадали к бутылке.
— А что, — сказал один из них, сделав очередной глоток, — хлебни, коммуняка, напоследок, хоть ты и нехристь поганая!
Петька не стал отказываться, глотнул из подсунутой ему ко рту бутылки вонючей самогонки. Вскоре он увидел кровавый снежный наст, тела, лежащие ничком в разных местах, и понял, что его поставят на колени, и дожидаться этого никак нельзя. Он остановился, покрепче стал на ноги. Когда убийца поднял саблю, Петро выкинул из-за спины руки, толкнул бородача что было сил; со второго рванул висевшую на плече винтовку и, словно лопатой, двинул прикладом по голове растерявшегося крестьянина.
Затем, бросив винтовку в снег, бежал словно заяц, прыжками, не чувствуя земли под ногами. Впереди оказался обрыв, в горячке Петр сиганул вниз, съехал по склону в лощину, не помня себя, провалился в снег: скакал вдоль плетня подобно волку, уходящему от погони. Он слышал, что сзади стреляли, и в какой-то момент рухнул, как подкошенный, но не от пули, а, как оказалось, от сабельного удара.
Не сразу Петр почувствовал горячую кровь на лице: достал-таки бандит его шашкой! И тут он потерял сознание.
Очнулся в тишине ночи. Где полз, где ковылял, но добрался до чьей-то хаты, хватило сил постучаться. Обморозил лицо, уши, пальцы на руках и ногах.
Повезло Петьке: сабля попала вскользь, сняв с головы добрый кусок кожи.
Перед рассветом антоновцы покинули деревню. А поутру трое подростков, среди которых был и Ваня Марчуков, обнаружили порубленных, окоченевших людей. Мороз сковал полураздетые тела в тех позах, в которых их застала смерть. Где друг на друге, где поврозь. Кто лежал плашмя, а кто  жутко скрюченный, многие с открытыми глазами — на окрашенном кровью снегу были разбросаны двадцать три изуродованных тела: проколотые насквозь, с посеченными головами и ребрами, с поднятыми вверх порубленными руками.
Петра отвезли в больницу. Весть о том, что один из приговоренных остался жив, дошла до антоновцев. Проверить слухи явился в больницу сам Токмаков — правая рука Антонова. Вот как Петр вспоминал об этом:
— Ну, думаю, все, на этот раз уж точно мне каюк. А он сказал: «Ладно, ежели сам не подохнешь, еще свидимся. От нас не уйдешь!»
Только свидеться больше не довелось, пришла Красная Армия.

ГЛАВА 5
ДЕТСТВО НЕ ЗНАЕТ ПЕЧАЛИ

Детям известен страх, но они не знают печали. Знакомство с большим миром переполняет чистые детские души, не ведающие сомнений. Непоседливую Пашку родители звали «быстрые ножки». Первая помощница Марии, своей матери, она летом частенько пропадала в лесу, забывая про время, обследовала все поляны кордона в поисках ягод. Лес для девочки — что второй дом, все тропинки для нее знакомы и привычны. Она любила забраться в копну свежескошенного сена на лесной поляне; этот маленький человечек, возвращаясь из путешествий по своим любимым местам, нес с собой пряные запахи лета, свежесть этого утра ее жизни, которое, казалось, никогда не кончится. Светлые вьющиеся локоны обрамляли ее ангельски чистое лицо с синими глазами: надо думать, она уродилась в светловолосую жену лесника. С шести лет Пашка пела в церковном хоре. У нее был прекрасный слух и звонкий голос, поэтому при богослужениях в Карачанской церкви она стояла в первом ряду, чем родители были чрезвычайно горды.
Пашин дед, Степан Иванович Киселев, владелец чайной, рыжебородый осанистый мужик, любивший по случаю и без него уходить в пьяные загулы денька на три, при виде внучки вытирал слезу кулачищем: «Пашка-пташка ты моя певчая! Жисть ты наша пропащая, судьба — завалящая. Жарены индейки, рубли да копейки!» Он одаривал внучку без меры крендельками да конфетками, печеньем и сладкими пастилками. Каждый день девочка бегала в Карачанскую начальную школу за три километра; мимо чайной деда, что стояла рядом с местом для ярмарки, она не проходила. Здесь на дощатых столах стояли большие фарфоровые чайники, расписанные разноцветными чудными птицами, пыхтели паром сверкающие медные самовары. Бородатые купцы среди табачного угара пили водку, заедая жирной сельдью, потом чай, чтоб не захмелеть, потом опять водку, коль хмель весь вышел.
Степан имел неплохой доход со своего заведеньица, особенно с тех пор, как красные конники покончили с бандитами и новая власть объявила о нэпе. В лесах стало спокойно, пошла вовсю торговля.
В один из октябрьских дней Пашка забежала к деду из школы. Киселев пил водку и был сегодня особенно расположен: «А я вот жду да поджидаю именинницу свою драгоценную! Ты что ж, поди, забыла? Сегодня семь годков нашей Пашке-пташке! Принимай подарок!»
Он снял со спинки стула холщовую сумку с вышивкой и протянул девочке. Сумка оказалась тяжелой. Не дожидаясь, пока оробевшая от гогота купцов девочка заглянет внутрь, Степан сам извлек подарок, и видавшие виды гости ахнули от изумления — это были деревянные коньки с искусно прикрепленными металлическими блестящими прутами вместо лезвий! Дед показал, как при помощи ремешков, оказавшихся здесь же, нужно привязывать коньки к валенкам.
Пашка каждый день ходила к пруду, чтобы глянуть на воду: может, уже замерзла? А как сковал крепкий декабрьский мороз зеркало пруда — вся молодежь принялась кататься, каждый — на своем. Коньки были не у многих, но рядом с прудом была приличная горка, и с нее на лед выносились, кто на чем горазд. Были здесь санки и лыжи самодельные, а у кого не было ничего — тащили плетеные корзины, обмазанные снизу навозом, политым водой: неслись «плетенки» на ледяной корке пуще санок, крутились, переворачивая в снег седоков, вызывая смех у степенных зрителей, сходившихся поглазеть на зимние забавы. А иные летели через весь пруд, выскакивая на берег с противоположной стороны. Одобрительные крики селян были наградой таким умельцам.
Пашка — самая маленькая среди всего народа, но уж больно ловка, успевала уворачиваться на своих коньках. Дед Степан забирал ее с пруда оледеневшей сосулькой, они возвращались в чайную довольные, краснощекие. Пашка пила горячее молоко с белой булкой, дед наливал себе рюмку.
Жену свою он уже давно схоронил, прислугу не держал, огонь в его печи согревал пустующие комнаты, и когда здесь появлялась внучка, дом наполнялся ее голоском, оживал, словно каждый угол окропили святой водой.
Девочка знала, где лежит старинный бабушкин черепаховый гребень на две стороны — одна редкая, другая — частая. Пока дед наливал из большого черного чугунка теплую воду в корыто, она открывала ящик старого комода, доставала бабушкино сокровище — гребешок и заколки. После купания дед расчесывал ей вьющиеся волосы, затем отправлял спать: «Ты скажи! Да ведь копия моя Катерина!» — любуясь девчушкой, бормотал старик. Однажды Пашка забралась на колени к деду и принялась расчесывать рыжую, побитую сединой бороду, закрывающую грудь. С тех пор этот ритуал стал повторяться, Степан терпеливо сносил фантазии малышки, устраивающей всевозможные варианты из окладистой гордости селянина. При этом она заливисто смеялась, разглядывая свое творение со всех сторон, а тот, казалось, готов был терпеть что угодно.
Мамина помощница участвовала во всех делах Марии, быстро научилась вышивать крестиком, штопать одежду. В доме Ивана ожидали пополнение. Его погрузневшая жена с округлившимся животом сидела за швейной машинкой — заготавливались пеленки, распашонки и прочие нужные вещи. Пашка ни на минуту не отходила от матери. Она была в восторге от крошечных рубашечек с тесемками на шее и не упускала из виду ни одного движения Марии. Когда их изба огласилась криками маленького Володи, Пашка стала не по-детски терпеливой няней, умевшей делать все, что полагается в этих случаях.
День ко дню, месяц к месяцу — и оглянуться не успели, как Пашке сравнялось одиннадцать годков. Проучилась она четыре года в Карачанской начальной школе, превратилась из маленькой в большую помощницу с характером, строптивую девчонку. Отец обсуждал с женой судьбу дочери: они решили, что ей надо учиться. Не было иных вариантов: надо отправлять дочь в Борисоглебск, в девятилетку. У дальней родни можно было найти жилье для расторопной девчушки.
Заслышав эти разговоры, Пашка заявила громким уверенным голосом: «Не хочу в Борисоглебск! Я стану портнихой и буду вышивать!»
Накануне отъезда у обычно спокойной девочки началась истерика. Иван сгреб ее в охапку, спустил в темный погреб и закрыл крышку. Полчаса из подпола слышались завывания, лесник маялся, не находя себе места, затем спустился вниз и. нашел дочь спящей на картошке. Он вынес ее на руках, уложил в кровать, а утром она уже была такой же приветливой, как будто ничего не случилось.
Мария тоже была против всей этой затеи, но муж заявил твердо: «Пташка способная, она должна учиться!» Иван сам повез свою любимицу в уездный город на поезде. Пока ехали в вагоне, набитом сельским людом с мешками да баулами, ветеран держал на коленях засыпающую девочку и вспоминал случай, поразивший его. Около трех лет назад, когда Володьке исполнилось шесть месяцев, они с женой, полагаясь во всем на дочь, решили отлучиться на пару часов в Карачан, но задержались у его отца.
Тревожно было у Марии на сердце, и она торопила, хотя погода не сулила легкого возвращения: была гроза, шел ливень, вода шумливыми потоками скатывалась с жестяной крыши чайной. Собравшись, они подошли к двери, открыли ее и остолбенели: на пороге стояла Пашка, держа в руках завернутого в кусок брезента Володю. Она была вся в глине, дождь не успевал смывать с ее лица кровавые полосы. Казалось, она вот-вот упадет, и трудно было понять, каким образом она еще держалась на ногах. Три километра она бежала в кромешный ливень с ребенком на руках. Стремясь сократить дорогу, Пашка пошла через овраг, ноги поехали по мокрой глине, и она упала, успев перевернуться на спину и прижать малыша к груди. Результат — синяк на спине от камня, подранное о кустарник лицо. И ни одной слезинки!
В тот день она покормила малыша, и Володечка неожиданно начал кричать — громко и непрерывно, чего за ним раньше не водилось. Когда личико ребенка начало синеть от крика, Пашка испугалась не на шутку. Завернув его поплотнее в пеленку, бросилась бежать в Карачан. С тех пор  родители не рисковали оставлять детей одних. На следующий день Мария зажгла в церкви свечку, поставила перед ликом Пресвятой Девы и долго молилась, благодаря Господа за счастливый исход.
В Борисоглебске для девочки началась новая жизнь, где не было рядом мамы.
В двадцать седьмом году приютившему Пашу семейству не столь важны были деньги за квартиру, сколько продукты, на которые лесник не скупился. Иван приезжал на лошади, привозил картошку, овощи, иногда — мясо. Зимой он замораживал молоко в эмалированной миске, кружки складывал в ведро и ставил его в ящик с опилками. Такое молоко могло долго простоять в сенцах.
Глава семейства, где предстояло жить квартирантке, был печником, работал в основном летом, а дома занимался столяркой. Молчаливый, сухощавый, сурового вида мужик с прокуренными усами слыл набожным, своих двух дочерей-школьниц заставлял читать Евангелие. Хозяйка  тетка Надя, наоборот — приветлива, разговорчива, приняла девочку тепло, обняла и расцеловала. Она привела ее в комнатку дочерей — Насти и Маши, показала кроватку, где положить вещи, и вскоре две курносые светловолосые головки появились перед Пашкой, с минуту разглядывали ее и без всяких знакомств разложили перед ней самодельные куклы.
У сурового печника, видать, золотые были руки! Да и этот дом на улице Набережной возле реки Вороны ставил  он сам, с двумя входами (отдельный в мастерскую), залом, спальней, да еще детской. На больших окнах висели красивые занавески — похожие Пашка видела у деда Степана.
Эта зима показалось Пашке длинной, ночами ей снился родной дом, мама. Но вот весна вступила в свои права, и три девчонки из Карачана решили на Пасху идти домой. Они заранее припасли продукты на дорогу и договорились встретиться на выходе из города. Пашка, зная, что ее не отпустят в такую неблизкую дорогу, ничего не сказала взрослым, лишь шепнула своим подружкам сестрам, что сегодня не пойдет в школу, а отправится домой, к родителям, наказав сверстницам не выдавать ее.
Пашка полагалась на свою память: она запомнила всю дорогу, когда ездила с отцом на лошади, а лес не пугал ее.
Три закрученные в платки фигурки вышли с окраины города на подтаявшую дорогу. Тонкие валенки Пашки, обутые в резиновые калоши, скользили по влажному грунту. Несмотря на солнечный день, дул холодный ветер, девчушки старались идти по обочине, где лежала нестаявшая корочка наста. Пустынная дорога вдоль перелеска не испугала троицу, Пашка протянула руку в варежке вперед: «Вона, там уже будем итить в лесе, все напрямки!»