Сага о человеке

– Что вам, кино здесь? – первым опомнился Костя, приглашая зрителей покинуть сцену. Все разошлись, а через десять минут в прихожей уже не было ни «профессора», ни «дикой розы». Они ушли встречать Новый год вместе, забыв про гитару. Наталья так и не спела цыганской песни, но на неё никто не был в обиде, наоборот, все облегчённо вздохнули. Вздохнул и Стас, налил себе рюмку водки и тихо сказал: «Дивно – дикий цветок!»
Новогодняя ночь не закончилась, веселье продолжалось до самого утра. Компания выбралась на улицу встречать рассвет. Затеяли снежки, кто-то угодил льдинкой в окошко, разбив оба стекла двойной рамы. Дыру заткнули старым пальто, спали в продуваемой комнате, набросав на себя всю одежду.
Утром в остывшей комнате был слышен смех, был новый свет нового дня, были новые надежды.

С. Петербург – Минск
1999 год

 


НА СУШЕ, НА МОРЕ И В ДЕЛЬТЕ
ДРЕВНЕЙ РЕКИ


Я вытащил из кочегарки ведро с золой, высыпал угли, присел на старую, изрубленную колоду. Мартовский плотный снег зашипел, в нос ударило едким облаком. Подобрал палку, принялся ворошить кучу, обнажая еще тлеющие угли.
Нет, не осталось ничего, чтобы тлело, как эти угли, даже сожаления - сколько не переворачивай прошлого. Я давно перекочевал из одной жизни в другую, и лишь память, докучливая ведьма, любит поковыряться в старье. Прошедшее, пережитое. Словно полотна импрессионистов, наполненные светом, но, стоит приблизиться - крупные мазки, нелепо наложенные друг на друга, беспорядочная феерия красок на палитре, где художник замешивает их.
Впрочем, память не безупречна. Не могу вспомнить автора, написавшего вечерний Мон-Мартр, увиденный им через стекло со стекающими по нему каплями дождя. Марево неона, дома, искаженные зыбким отсветом, как корабли в гавани; сползающие по стеклу капли размывают очертания, делают картину нереальной, и, все же каждому ясно - перед вами улица-мираж.
Как, и когда реальность перестает быть ею и становится лишь призрачной картинкой?
Где тот парень, под пятками которого земля горели, и что общего у него с одиноким чудаком, сидящим на этой колоде? А вот и красный глаз уголька, тлеющего в золе: разве не самому захотелось этой игры в Робинзоны? Детские игры кончились, взрослые - продолжаются.
Когда-то мальчишеские грезы привели паренька в кораблестроительный институт, где выяснилось, что его больше привлекают океаны, чем технология постройки судов. В библиотеке мечтатель засиживался над фауной и флорой подводного мира, но все- же, диплом корабела защитил блестяще.
Но что это за палуба у тебя под ногами сейчас, старик? Труба вроде есть, дым тоже, но где киль и корма? Ты хочешь обретать в кочегарке, превратив ее в корабль, слыть чудаком, затворником? Что ж, это у тебя получается.
Забрал ведро и, поеживаясь от холода, отправился в свой кубрик, который называл машинным отделением. До смены оставался какой-то час, и в это утро, прошлое настойчиво стучалось в мутное оконце маленькой комнатки с топчаном.
Два года после института мне предстояло отработать по распределению конструктором, и я сходил с ума при мысли о том, что это время будет потеряно. Так молодой специалист ударился в бега и оказался в северной столице без права использовать свой диплом. Мне пришлось работать грузчиком в порту, мясником в магазине, дворником и еще бог весть кем, как у нас говорили - на подхвате. Какое чудо помогло мне устроиться в институт океанологии?
В коридорах вожделенного здания меня приметило некое всесильное светило: “Молодой человек, у вас голодные глаза светят, как два прожектора. Это не физический голод, вы напомнили мне мою молодость”. Все решилось в считанные минуты: такое время было - время авторитетов, покровителей, время богов и смертных.
Где начинается наша жизнь? У всех по-разному, а может – у всех одинаково? Мое детство в деревне, учёба в небольшом южном городишке – счастливое время жизни растительной, неосознанной. Город Петра произвел на меня впечатление ошеломляющее. Словно лунатик бродил по набережным, мостам, под застывшим, пустым взглядом таинственных сфинксов, призванных хранить покой фараонов и чудом попавшим к холодным берегам. В промозглой сырости Невы меня обдавало жаром древних нильских песков, и северные холодные берега казались мне раем.
Этот город и стал моей судьбой: здесь я женился, здесь родились у меня дочь и сын, отсюда я отправлялся самолетом во Владивосток, чтобы со своими товарищами плавать на исследовательском судне, изучающем океаны. Много ли вы видели людей, у которых сбываются самые бредовые мечты?
Теперь же, никто из бывших друзей, с кем когда-то любовался тропическими закатами, с кем излазил дно бесчисленных островных лагун - не звонит мне. Исключение составляет Казик. Но этот всегда только приглашает, ко мне приезжать боится. Что-то не устраивает его в моей жизни. Казик, как леший огня, боится моей неустроенности, моего одиночества, моей откровенной нищеты.
Моя холостяцкая квартира похожа на старый, захламленный морской музей, где витает дух запустения. Старые друзья чувствуют какую-то вину передо мной, хотя никогда, ни словом, ни даже мыслью я никого не упрекнул. А вообще-то, мне было бы не по себе, если бы они вдруг стали появляться возле моей раковины отшельника.
Теперь я понимаю: наверное, я был слишком счастливым человеком. Таких - наказывает провидение. Нельзя жить безоглядно и бесконечно всему радоваться. Невольно у окружающих закрадывается подозрение: чему это он рад? В каких таких золотых кущах он собирает дары? Денег мы зарабатывали немного, а вот морские сувениры возили домой мешками. Это были целые леса причудливых кораллов, диковинных морских раковин, рыб, ежей.
До сих пор я брожу среди этой коллекции и при случае вспоминаю: вот эту раковину я поднял, ныряя без акваланга, а вот об эти шипы поранил руку. Никто дольше меня не мог находиться под водой без акваланга.
Как поздно я стал понимать, что даже самые незначительные успехи способны вызывать в некоторых людях чувство неприязни. Нет, это не примитивная зависть, скорее всего — болезненная ревность к удаче, которая чаще всего скрыта за дружеской улыбкой.
Сейчас жизнь лишила меня этого ревностного внимания к своей особе, теперь я ни для кого не интересен, я не участвую в погоне за первенством и, потому лишен дружбы.
Сегодня я только то, что осталось от меня, прошлого. Жалею ли об этом? Можно ли жалеть о чем-то на высокой вершине, откуда видно себя, маленького человечка, упрямо карабкающегося вверх? Одни падения и ушибы. И вот она, совсем неожиданно - высота. Но только большинству эта вершина не видна, она незаметна, оттого что она внутри, глубоко спрятана от всех, и существует только для меня.
Что обо мне может думать Казик, мой когда-то лучший друг? Наверное, что-то вроде: “Чудак в одежде пилигрима, вечно распахнутой душой. Интересен, но в нем скрыта опасность для близких, привыкших жить в реальности.”
В этом мире мало завоевать успех, надо удержаться на высоте, на том маленьком пятачке, что зовется золотой серединой. Гойя нашел эту середину, заплатив страшной ценой: его ум стал плодить чудовищ. Исполин в роли придворного лакея у пигмеев не выдержал своей ноши. Я же, никогда не был сильным человеком. Мечтатели – самая уязвимая порода людей. От собственного воображения меня могло уберечь только одно: каторжный труд, который накинул бы ошейник на это свойство моей головы. Но была ли у меня возможность трудиться не переставая? Судите сами: первый же мой рассказ о Таити был напечатан в ежегодном сборнике: “На суше и на море”. Рассказ имел прекрасные отзывы и это притом, что о морях и островах все уже давно написано Мелвилом, Лондоном и еще сотнями других авторов.
Когда рассказ был напечатан, друзья бежали ко мне, восторгались. Но были и такие, от кого после этого злосчастного рассказа повеяло холодком.
Один из них, человек из особого отдела, Володя Мезенцев, с которым вместе плавали (ходили!) и который присматривал за нами в Йокогаме, Суринаме, на Таите и в Панаме.
Сам по себе человек, занятый каким-то постоянным делом, и неожиданно взявшийся за перо, внушает подозрение.
И не только со стороны каких-то там «органов». Любой из тех, кто живет “как все” сразу изумляется, и в глазах его зажигается сначала мучительное любопытство, а затем вызревает вопрос: “Разве ты писатель? Ах, нет? Так чего ж, брат, пустился в писанину?” Существует разряд людей, которые все про всех знают, или хотят знать. В самой глубине, на самом своем донышке, эти люди уверены, что они-то живут правильно, по человечески, а все остальные - чего-то из себя корчат.
Этот Вовчик был простым парнем. Что почем на жизненном базаре он знал; имел свое понятие о мужской дружбе, выпитой сообща бутылке, знал цены морских диковинок на базаре, и еще - сотни две анекдотов про Василия Ивановича.
Во время последней экспедиции “Мизинец” стал проявлять особый интерес к моей фигуре. Он называл меня не иначе как “писатель”, а еще - “Джек”. “Почему Джек?” - как-то удивился я. Оказалось потому, что я читаю Лондона.
На судне было принято подкалывать друг друга. Собственно, этим занимались почти все с утра до вечера, когда выдавалась свободная минутка. Все смеялись, если шутка оказывалась стоящая, но Вовчик, (я это уже чувствовал) избрал меня в качестве своей постоянной мишени.
Дело еще и в том, что пловец он был плохой, нырять не любил, а может быть, и боялся. Морские сувениры доставались ему с трудом, и, так уж повелось, что все ныряльщики делились с Мезенцевым добычей. После того, как Маечка Крестинская стала сверх нормы одаривать меня знаками внимания, нападки Вовчика перестали носить характер миролюбивого покусывания, я слышал - его челюсти клацают возле моего уха, я видел - в уголках его рта появляется белый налет, словно пена, которая долго взбивается на неприязни.
Впрочем, я легко уходил от всего этого, уходил и от Маечки, примы номер один в коротком списке из трех женщин нашей судовой научной братии. Я думал: Мизинцу нечего волноваться, он отстанет, как только поймет - Крестинская мне не нужна, я поглощен совершенно другим. Вышло все по-иному. Как-то Казик забежал ко мне в каюту, сказал нахмурившись: “Ты слепой. Ну, сделай так, чтобы он растаял. Дай ему какую-нибудь косточку сахарную, повиляй хвостом. Ну не знаю, спой, наконец, на палубе гимн Советского Союза!” — “А в чем дело?” - спросил я. — “Слышал, как Мизинец говорил с Маечкой, - ответил Казик. – Крестинская считает, что ты о себе очень высокого мнения, а Вовчик назвал тебя “чижиком”.
Молодой, беспечный - я смеялся и думал: “Женщина опасна в двух случаях: когда ты овладел ею, и когда ты отказался от нее. Во всех остальных моментах она - премилое существо”.
И все же, после этого разговора с Казиком во мне поселилась тревога. Еще не имеющее конкретного источника чувство опасности время от времени возвращало меня к размышлениям.
Как легкий укол в сердце, всплывала передо мной физиономия Мизинца, его чуть скривленные губы. Помню сон: я плавал в голубой воде, и мимо меня проносились, как цветастый фейерверк, ярко раскрашенные рыбы; но вот вдруг– громадное серое тело и белые зубы тигровой акулы: их нестерпимый блеск заставил меня сделать рывок вверх, к поверхности. Я дергал за спасательную веревку и проснулся весь покрытый холодным потом.
Я знал - мне не прожить без моря, я возомнил себе, что мои древние предки жили в воде, по крайней мере, рядом с водой. Да и рожден я был Водолеем. Не меньшую радость, чем море, мне доставляло возвращение домой, восторг в глазах детей, при виде привезенных даров моря, довольное, счастливое лицо жены. Все это могло быть разрушено в единый миг: красная лампочка опасности своим беспокойным миганием снова и снова возвращало меня к неизвестно откуда взявшейся проблеме - как вернуть дружбу Мизинца?
Вместе с Казиком мы разработали план, запаслись коньяком, и еще я планировал достать из моря что-нибудь сногсшибательное. Надо только выбрать время, когда Вовчик поостынет.
И у меня все получилось, именно это – сногсшибательное без кавычек. Пока мы искали подходящий момент, судно пришло в Йокогаму на двухдневную стоянку. Перед самым выходом на берег Мизинец сказал мне несколько слов, решивших исход дела. Эти слова можно было принять за шутку, но они прозвучали в присутствии двух матросов из команды и были явным оскорблением. Нельзя толком объяснить, что случилось со мной. Мой кулак впечатался в челюсть Мезинцева. Он оказался на полу, но когда попытался встать, кулак влетел ему в нос. По белоснежной рубашке Вовчика растеклись красные брызги, он прекратил свои попытки подняться.
Я уходил с палубы как человек, долгое время стоявший на высоком обрыве в раздумье - я прыгнул, и мне стало легко и свободно. Через полчаса Мизинец неожиданно ввалился ко мне, прижимая руку с платком к носу: “Ты что, с цепи сорвался? Вот уж тонкая натура!” - неожиданно миролюбиво закончил он. Я знал, что старший на судне капитан, и такого рода случаи должен был разбирать он. Но знал также, что капитан побаивался Мезинцева, а последнему самому не выгодно раздувать дело. Последовали взаимные извинения, и я достал коньяк. Казик зашел, когда мы наполняли рюмки, лицо его вытянулось.
Прошло полтора года, прежде чем собралась новая экспедиция. Я был заявлен в научную группу, но моя заграничная виза была закрыта. Я понял - изображать суетливый бег, стучаться в двери не стоит. Надо спокойно определиться, переждать, осмотреться. Но, кажется, я слабо понимал тогда, что произошло.
Именно в то время, когда мне казалось, что я добился всего, чего хотел, я ступил на скользкую палубу. Меня опрокинуло на спину и стало нести за борт, мимо моих товарищей, спокойно на все смотревших.
Я сказал себе: посмотрим, умеешь ли ты держать удары. Пусть они временно лишили меня моря, но у меня есть работа, любимая жена, дети. И это было очередным моим заблуждением. Уже тогда, в последней экспедиции, пропела труба, возвестившая: ты потерял все. Я не понимал, что как подранок, еще бегу по инерции и мне перед падением оставалось только несколько шагов. Там, в далекой Йокогаме, началась моя теперешняя жизнь одинокого чудака.
Стоит ли рассказывать про то, как тихо и незаметно от меня отворачивались люди, расположением которых я когда-то пользовался, как неудачи следовали одна за другой, как обстановка стала невыносимой и я ушел из института.
Временно устроился в кочегарку: сутки дежуришь, трое - дома. Есть время работать с материалом, накопившимся после экспедиций.
Во всяком случае, я не терял надежды, но снежный ком катился с горы, превращаясь в лавину. Какие-то пружинки сломались у моей супруги, начала брюзжать: не хватает денег, дети растут, нужна одежда. Жизнь становилась дорогой. А меня устраивала новая работа: не было проблем ни с коллегами, ни с администрацией, и уйма свободного времени: я писал.
Наивный мальчишка! Возомнил, что написанную книгу оторвут у меня с руками. В редакциях и издательствах глаза тех, к кому я обращался, в лучшем случае - любезны, в других - откровенно равнодушны. Романтика моря никому не была интересна.
В одно прекрасное время я вдруг обнаружил, что моя квартира пуста, и я, в своих трех комнатах, брожу в одиночестве. Как это случилось? Лет пятнадцать уже прошло к тому времени, как сестра моей жены уехала с мужем к его родственникам в Канаду. Они там обосновались прочно, а когда над страной задул демократический ветер, пришел вызов-приглашение из Монреаля.
Посторонним наблюдателем я смотрел, как в моем доме надуваются паруса утлого суденышка мечты о другом, обетованном береге. Я вдоволь насмотрелся на другие берега и знал, что даже мечтателю нужен родной дом, чтобы время от времени возвращаться, пусть в обветшалые, но пропахшие материнским молоком стены.
Со своей супругой я ничего не мог поделать. Она превратилась во взрослую, матерую самку, которая становится страшной, когда защищает свое убеждение, словно логово со щенятами. Ее сестра не знает нашей нищеты - вот основной довод. Она говорила, что поедет с детьми на пару месяцев посмотреть, но вот уже полтора года, как дети в Канаде, ходят в школу, изучают английский и французский. Я слышу их далекие голоса в телефонной трубке и задаю себе вопрос: а была ли у меня жена, дети, был ли я сам действительно, или существует только воспоминание о прошлом, как о чем-то придуманном, или, хуже того, приснившемся мне?
Меня зовут к себе, особенно сын и дочка, я рассказываю им, что книгу мою вот-вот напечатают, в общем, даю им понять, что я уже стою на ногах, как все взрослые люди, кому под пятьдесят.
Зачем я все это придумываю? Наверное, боюсь признаться себе: меня устраивает мое одиночество. Я человек, не умеющий брать жизнь за рога. И даже обустроить близких у меня не получается. Не потому, что у меня нет способностей, а оттого, что я хотел многого. Я хотел обнять мир руками, пропустить все это через себя, вернуть людям. А проще, я хотел растиражировать свое представление о прекрасном мире, но. чего-то не хватало. или были излишки.
Да и прекрасен ли этот мир? Не виной ли всему эта моя романтическая закваска юности?
Так или иначе, сейчас я никому ничего не навязываю и ни от кого ничего не требую. Я достиг свободы, совсем не стремясь к ней. Так, видимо, распорядилась жизнь, и я только сейчас это понял.
Вот представьте: вы лежите на горячем песочке, возле воды. Вокруг - деревья с плодами. Вы питаетесь этими плодами, и никто не мешает вам проводить время так, как захочется.
Мои плоды - это мои мысли, а все остальное - только разнообразит жизнь. Как я живу? Никто не поверит. Единственное лишает меня спокойствия: будет ли мой сын жалеть о том, что его отец – писатель? Хорошо, если узнает всю мою историю. За дочку я не беспокоюсь - вздорная, но чувствительная душа. Она любит меня по–своему, но переносить совершенно не может. Ей кажется, что я свалился с неба, но ведь она в сущности такая же, только ей еще не довелось больно падать.
Ну, вот и вся моя прошлая жизнь. Теперешняя?
Сутки в котельной. Читаю, изредка гляжу на манометры - это как вахта в подводной лодке. С дежурства иду мимо гастронома: десяток яиц, булка хлеба, молоко, иногда - кусочек мяса. Ем когда голоден, бывает за сутки кружки молока с батоном хватает. Целых три дня моих - никто не может их отнять. Сутки на “подводной лодке” только разнообразят одиночество.
На телевизоре у меня всегда лежит программа, в ней отмечено все, что мне надо. “В мире животных”, “Вокруг света”, фильмы Кусто, программы об истории или путешествиях. Никаких “Новостей”, политических программ или художественных фильмов. Все это, даже по–ошибке включенное, для меня равнозначно шуму с улицы. Калейдоскоп лиц, словно театр марионеток, не вызывает во мне ни малейшего движения. Когда идут фильмы Кусто, я вытаскиваю шнур телефона из розетки, (хотя мне уже давно никто не звонит), беру две морские раковины с полочки возле кресла и закрываю уши. Текст ведущего доносится издалека, словно через шум морского прибоя. Иногда засыпаю у телевизора и тогда вижу себя, плывущим в голубой воде, без акваланга и без костюма, в одной набедренной повязке.
Эти цветные сны чаще всего приходят после бессонных ночей в кочегарке. Все остальное время читаю, иногда выхожу погулять и натыкаюсь на хмурые, озабоченные лица. Прохожие проявляют интерес к моей фигуре. Я не стригусь и не бреюсь. Дома, в прихожей, меня встречает отражение в зеркале: длинные черные волосы, перебитые сединой, борода местами побелевшая, на лице один нос, глаза еле виднеются только потому, что в них сквозит лихорадочный блеск. Откуда? По натуре - я человек медлительный, неторопливый, но в глазах - огонек, словно пламя свечи, тронутое ветром.
Куртка с капюшоном и старые, потертые джинсы. Вот и все. Я-то привык к себе. Но на улице ощущаю любопытные взгляды. Знаете, пару шкур, попугая на плечо и, бессмертный персонаж Даниэля Дэфо - перед вами. Прохожие, скорее всего. принимают меня за какого-нибудь художника с вывертом, из ныне обнищавшей богемы, и только я сам ощущаю себя Робинзоном, в своем добровольном одиночестве.
Моя короткая, проторенная дорожка с острова (квартиры) на “подводную лодку” и обратно не слишком богата разнообразием, но мои путешествия. это что-то!
Только вчера, например, я вернулся из Южной Америки, где провел удивительные минуты в первобытном лесу, на берегу теплой, древней реки. Это ли не волшебный мир! Я лежу на горячем песке отмели, наблюдая, как солнце зажигает металлическим блеском крохотные перышки колибри: эти птахи, похожие скорее на бабочек, выполняют замысловатые кульбиты возле стволов тропических деревьев, заросших папоротником и орхидеями.
Кем-то встревоженная, взлетела стайка алых чибисов, надрывно закричали гоацины, предупреждая своих птенцов, похожих на рептилии, об опасности.
Я не мог долго оставаться под горячим солнцем, поэтому стал тихо сползать к воде, чтобы почувствовать ее прохладу. Подражая ужу, голое, прогретое на солнце тело, заскользило по песку. Мое любимое занятие - ощупывать берег пальцами. Можно полакомиться нежным мясом ракушек - здесь они в изобилии. У самой кромки воды я поднял голову и принялся осматриваться: что-то подсказывало мне, что я не один здесь, на этой песчаной отмели. Я не ошибся: на противоположном берегу - молодая девушка медленно входила в воду, подняв руку к ожерелью, свисавшему между грудей с острыми сосками.
Какая досада! Я проснулся в кресле, перед экраном телевизора, где диктор рассказывала о боях между сербами и мусульманами. Фильм о ламантинах, которых Кусто перевозил в более богатые пищей акватории, давно закончился. Уже который раз мне снится эта отмель на берегу, незнакомка с ожерельем, и каждый раз - обрыв пленки.
Я выключил телевизор.
С подставки для цветов, где когда-то стояли живые орхидеи, снял ожерелье из перламутровых ракушек, набросил его себе на шею, и пошел на кухню, жарить яичницу. Зазвонил телефон – я, конечно же, забыл его выключить. Это Казик. Он приглашал меня к себе на день рождения.
“Кто у тебя будет?” - спросил я. — “Никого - ответил Казик. - В узком семейном. Иначе тебя, старик, не вытащишь”. У Казика я не был лет пять. Пришлось искать свежую рубашку и более приличные джинсы.
В квартире у Казика не то что негде плюнуть, но и садиться страшно на обтянутую дорогим велюром мебель. После моей берлоги мне казалось, что вся мебель, посуда, ковры, люстры - только вчера привезены, вчера окончен ремонт, и все вокруг натерто и начищено до стерильности. Особенно меня поразили двери, отделанные латунью и сверкающие, как части корабля по случаю праздника.
Казик обнял меня, а Софья откровенно рассматривала, как папуаса с Новой Гвинеи. За пять лет многое поменялось, ведь я был у них свидетелем на свадьбе: два десятка лет, поди минуло.
Я не люблю задавать вопросы, мне наплевать, откуда у научного сотрудника средней руки японские видеосистемы и телевизор, откуда все это великолепие и вообще. я пришел увидеть Казика. Поседел, но не постарел. Такие же жгучие глаза - агаты, украшенные теперь уже сетью гусиных лапок, та же улыбка, только не во всю, как прежде, а чуть сдержаннее: есть что-то в ней примиренческое, выпестованное своей философией - какой?
Он наливает ереванский коньяк, ненашенского разлива, а я вспоминаю: когда брал спиртное в рот последний раз? За этим столом я вдруг начинаю ощущать неловкость. Неужели все это поставлено ради меня? Казик шутит, смеется, вспоминает, как Софья утопила в море обручальное кольцо, как рыдала на берегу, и как я отыскал его среди прибрежной гальки.
Софья вбила себе в голову, что если кольцо достанется морю - она всю жизнь будет несчастной. Теперь она, кажется, счастлива? Если бы встретились где-то в городе, я бы не узнал ее. Из девочки-плаксы, какой помню ее - превратилась в даму с уверенными движениями и властными складочками в углах рта. По ее громкому, не терпящему возражений голосу, я понял - она здесь глава, и от того тайная, глубоко скрытая, философическая мудрость улыбки Казика.
Мы со своим другом застряли в воспоминаниях, и как раз обсуждали, как нам было хорошо втроем в один из вечеров на судне. Третьим был судовой пес по кличке “Рыжий”. Мы добросовестно делились с ним ромом, и он, с удивительным собачьим благородством, (вместо того, чтобы скулить или лаять) принимал свои сто грамм, и до самой глубокой ночи сидел с нами. Настоящий моряк!
Софья присоединилась к нам, и стала с благой улыбкой вспоминать: “Да, раньше. вот это была жизнь!”
Неожиданно она обругала демократию и всех “этих демократов”, а я стал мучительно соображать: “О ком это она?” Все застолье начинает проходить под покровительством ее уверенного, с железными нотками голоса. Иногда встревает Казик, но осторожно и как-то ласково. Я осоловело молчу, икаю, и, наконец, чтобы сгладить неловкость от своей икоты, решаюсь войти в разговор:
 “Ребята. а какой на дворе годик?” Они смеются и Казик вдруг: “Встретил как-то на днях Мизинца. Если ты думаешь, что он виноват - ошибаешься. Для него тот рейс тоже оказался последним”. “Да что ты?” - удивляюсь я, хотя мне глубоко плевать. “Ты как был мечтателем, так им и остался” - делает заключение Казик.
- Пойми, на судне, кроме Мизинца, наверняка была пара человек, работавших на ГЭБЭ, о которых не знал и сам Вовчик. Доведя дело до того, что ему начистили “едальник, Мезенцев расписался в своей несостоятельности. Ты не только на его физиономии, но и на его карьере точку поставил. Вырубить же тебя, поднявшего руку на святая - святых, не составляло труда.
- Казик, мне глубоко плевать, - заключил я, вытащив наружу свою основную мысль.
Слишком обильный стол, слишком много света от чудо-люстры. Свет от мощных ламп дробился о бесчисленные висюльки хрусталя и впивался холодными льдинками в мое тело, лицо, глаза. Глаза мои начали слипаться, еще несколько рюмок, и я окажусь на этом велюре. Меня неодолимо тянуло домой.
В прихожей, перед моим уходом, наконец, приоткрывается краешек портьеры: Казик сообщает, что Софья занимает какой-то ответственный пост в прокуратуре. Ну да, она же заканчивала юридический факультет. Хорошо, что не проболтался, где я работаю. Сказал: “Пописываю статьи, пишу книгу”, чем вызвал в глазах Софьи что-то среднее между сочувствием и жалостью. В конце концов, до меня дошло: меня пригласил к себе не Казик, мой старый товарищ, меня пригласила она, Софья. Из ее десяти вопросов - девять о Канаде и моей семье, проживающей за бугром. Мои скупые ответы разочаровали Софью.
В трамвае меня разморило, я заснул. Когда открыл глаза, понял, что моя голова покоится на плече соседки. “Вам удобно? Не мешает ли пуговица?” - спросила молодая девушка довольно ехидно, и я принялся извиняться. Для меня самой естественной мыслью могла быть такая: “Как это она могла вытерпеть на себе голову подвыпившего мужика, тем более такую косматую?” Слишком долго я не прикасался к спиртному, чувствовал себя совсем неважно, какие там мысли!
Меня нисколько не удивило, что вышли мы на моей остановке вместе, и что (уж не знаю, кто ее дернул черт или ангел!), она взялась проводить меня до дома. Несколько юнцов подошли к нам, когда мы пересекали пустынный темный двор. Я не различил их лиц, но услышал одну — единственную фразу: “Эй, дядя, нехорошо приставать к девушке!” Тут я получил удар в голову и оказался на асфальте. Асфальт был мокрый и холодный, как и положено осенью, чьи-то руки обшарили мои карманы, и когда я сел, уже никого не было. Девушка стояла рядом и тащила меня за рукав вверх: “Ну, вставайте же! Вот наказание! Эти подонки забрали у меня сумочку”. И она расплакалась.
До моей квартиры мы проделали путь вдвоем. Помню только себя в кресле, с мокрым, холодным полотенцем на голове, которое моя спутница принесла из ванны.
Утром я проснулся от звонка в прихожей. На часах уже около десяти, голова гудела. Я открыл дверь. Передо мной стояла молодая девушка, худенькая, со смуглым лицом и большими глазами. Я разглядывал ее и ждал, что она скажет. Она молчала, улыбалась как старому знакомому.
“Вы ошиблись дверью?” — “Нет”, - ответила она насмешливо, опустив глаза на мои ноги. Половина правой ступни выглядывала из разорванного носка: где я мог так зацепиться?
Только теперь до меня дошло: передо мной стоит человек, который положил вчера мокрое полотенце на эту голову. Девушка пострадала из-за меня. А ведь в ее сумочке могли быть деньги, документы.
Мы пили кофе. Девица ходила с чашкой по комнате, рассматривала мой музей, трогала пальцами иглы морских ежей, кораллы и ракушки. Все это она делала молча. Не задавая вопросов, не выказывая восхищения, или удивления, словом она вела себя совсем не по-женски. Я сидел в кресле, прижимал полотенце к посиневшей части виска, а она, кажется, забыла обо мне, разгуливала по квартире. Словно была здесь сотни раз. Свой плащ девушка сняла здесь же, в комнате, небрежно бросила на диван, и теперь демонстрировала мне стройные ноги, обтянутые черным трико; из-под свитера выглядывало короткое платьице, похожее на некое подобие фартука на две стороны.
 Где я мог ее видеть? Самое лучшее, в моем положении, помалкивать и мелкими глоточками потягивать кофе. Я даже не знал, как ее зовут, а она вела себя, будто в родном доме. Словно угадав, о чем я молчу, она заговорила:
- Знаешь, ты напоминаешь мне одну из твоих вещиц.
- Что, такой же засохший?
- Такой же запущенный, и. покрытый пылью.
- Вы меня должны простить - начал я, принимаясь за главное. - Я так давно не брал в рот спиртного. а тут, попал к другу, на день рождения. Если в сумочке были деньги - я верну вам.
- Да..а..а? - сказала она, непомерно растягивая слог, и повернулась ко мне. Я увидел темные глаза, с насмешкой косившие на мое кресло.
- У меня в сумочке была тысяча долларов, - легко пропела она и снова повернулась к моим полкам.
Черт меня дернул. Жидко размазаться по асфальту после нескольких рюмок коньяка. Где глаза твои были? Неужели молодая деваха просто так пойдет провожать приблудного пьяницу?!
Эта догадка обдала меня жаром. Что она тут ходит и разглядывает? Может золотишко высматривает? А что, живу один, сутками на дежурстве. Вот это соплячка! Я ей “вы”, она мне тычет, словно дружку.
- Сударыня, меня тревожит один вопрос, - сохраняя видимое спокойствие, сказал я.
- Сколько угодно, - ответила она в том же духе.
- Вы всегда подбираете пьяных мужчин в трамваях?
- Всегда. Если они живут в соседнем подъезде, и я встречаюсь с ними чуть ли не каждый день. Если этот мужчина не видит людей вокруг, ходит, лишь бы не натыкаться на стенки. Мне интересно: отчего у тебя такие глаза? У меня была знакомая, которая шырялась. Очень похоже. Когда я увидела тебя в трамвае, то поняла: ты одинокий алкоголик, жена и дети убежали от тебя.
Она указала пальцем на застекленную полку, где стояла фотография жены и детей.
Убей бог, но я не помнил, чтобы встречал ее где-то на улице или в магазине. Смуглое лицо незнакомки, входящей в реку из моих цветных снов, встало передо мной, и я понял, что это она, именно это лицо и было мне знакомо. Это какое-то наваждение!
Я сидел молча, зарывшись в кресло. Наконец я выдавил из себя самое подходящее:
- Все правильно. Если я алкоголик, то ты - аферистка, но достаточно умная, чтобы понять: здесь долларами не пахнет. Кроме черепашьего панциря и игл морского ежа, самое ценное у меня, пожалуй, вот это ожерелье из ракушек, тебе, кажется, оно подойдет, как никому. Нет, нет. на одежду его вешать противопоказано, - закончил я, увидев, как девушка примеряет его на себя.
В этот день Юлия осталась у меня. Ночью я опять был на берегу реки среди тропического леса, я наконец-то досмотрел свой сон: девушка с ожерельем обрела свое воплощение. Мы вместе загорали на песке, я обнимал ее нагретое тело и когда проснулся, ощутил рядом с собой то, что приходило ко мне в форме бесплотного образа. Юлия спала на спине, сомкнув руки колечком за головой, ее рот был полуоткрыт, лицо дышало утренней свежестью, кончики ее маленьких грудей были острыми, и торчали в разные стороны, как у дикой серны.
Я пошел в ванную, облился холодной водой, потом вернулся, присел на диван и долго рассматривал ее лицо. Вот сейчас я окончательно и бесповоротно проснулся: мне вдруг захотелось куда-то бежать, подпрыгивая, что-то делать, с кем-то спорить.
Но вместо этого я лег и уснул, на этот раз без сновидений.
Юлия прожила у меня дней десять. За это время моя квартира изменилась. Все было прибрано, вычищено, все вещи заняли положенное им место. Теперь в этот “морской музей” не стыдно было зайти. Так же как и раньше, я садился в кресло у телевизора. Юля не мешала мне “путешествовать”. Иногда я рассказывал ей свои морские истории. Я поражался, с какой жадностью она слушает меня, не перебивая и не задавая вопросов.
Как-то она подошла ко мне и молча, протянула руку: на ее ладони лежали таблетки, снотворное, которое я принимал, чтобы сны были поцветастее.
- Ты же здоровый мужик, зачем ты пьешь эту гадость?
Она застала меня врасплох. Я смущенно сказал ей, что делаю это иногда, очень редко, когда мучает бессонница.
- Врешь, как маленький ребенок. Ты глотал эту дрянь, прежде чем сесть к телевизору. Это, конечно, твое дело, но.
Она так и не договорила, и к этой теме, кажется, больше не возвращалась.
В один прекрасный день Юлия исчезла так же неожиданно, как и появилась в моей жизни. Снова мои комнаты опустели, но я ни о чем не жалел. С некоторых пор я стал тяготиться ее присутствием. Я испытывал какое-то раздвоение: рядом находился человек, который видел мою жизнь со стороны, он мог оценить её по своим меркам, и, теперь все мое существование теряло тайную прелесть одиночества, дающего свободу.
Это маленькое молчаливое существо одним своим присутствием диктовало мне свою волю, свои привычки. То я не там оставил тапки, то не повесил рубашку и т. д. Нет, она не сказала мне при этом ни единого слова, она не упрекала меня, а просто молча, расставляла все на свои места, в который раз наводила порядок и смотрела на меня, как на потерянного ребенка.
Меня наблюдали, и я сделавший для себя этот мир аквариумом, не желал сам сидеть за стеклом и постоянно видеть ее глаза, внимательно меня изучающие.
Когда Юля исчезла, я испытал облегчение. Жизнь потекла в заведенном порядке. Но вот прошло время, и мне захотелось вновь увидеть ее, увидеть эти маленькие пальчики, поправляющие прядь волос, ощутить ее неслышную походку и взгляд дикарки с берегов древней реки.
Я уже думал, что Юлия не придет, но она явилась снова. Зашла (у нее был ключ), разулась и села на диван, подобрав ноги, будто никуда не уходила.
- Мне показалось, я надоела тебе, - призналась она позже. - Я буду навещать тебя иногда, ты не возражаешь?
Я не возражал. Появилась она снова через неделю, когда я, больной, валялся в постели. Меня бил озноб и, кажется, уже второй день я ничего не ел. Юлия вывалила из сумки на стол целый ворох упаковок с иностранными этикетками. Ни с того, ни с сего, наверное, от высокой температуры, я спросил:
- Юля, скажи, ты где-нибудь работаешь?
- Да, работаю. - ответила она тихо. - Продаюсь богатым иностранцам.
Она сказала это спокойно, глядя мне прямо в глаза.
- Выбираю постарше, и не очень безобразных. - Юлия продолжала жевать арахис, а я тайком достал снотворное и запил его ароматным бразильским кофе. Через тридцать минут фильм Кусто и даже моя горячка не помешает мне его смотреть.
- Юля, - пробормотал я, - я совершенно заледенел.
Она скинула халатик и скользнула ко мне. Мы лежали, обнявшись, я был не в силах пошевелиться, как вдруг зазвонил телефон. Я перестал его выключать, вроде бы незачем. И вот теперь приходилось вставать. Я еле доплелся до него, снял трубку и услышал далекий голос:
- Папа, папа. это я, Максим. Как ты там? Приезжай к нам, мы скучаем по тебе.
Я молча дышал в трубку, спазмы сдавили мне горло, и я не мог ничего произнести. Оранжевое колесо огней замелькало перед глазами, и я прикрыл их рукой, чтобы не упасть. Трубку взяла жена:
- Мы высылаем тебе деньги на билет, и шмотки на продажу со знакомым человеком. Запиши его координаты.
Я положил трубку и выдернул шнур телефона. Силуэт голой Юлечки с ожерельем из ракушек поплыл передо мной в соленых брызгах: она стояла в коридоре и тревожно смотрела на меня.
Я почувствовал, как громадная волна подхватывает мое тело и несет на своей спине далеко, туда, где рассветы замешаны на фантастических красках. Я падал неслышно, я не ощутил боли, я просто лежал, не двигаясь, не понимая: все это всерьез, или снится?